ххххххххх
На фестивале Хармса, когда "Открытый театр" Могучего решил выступить в качестве Судей всевозможных измов на ходулях, Панин принес во внутреннем кармане зимнего пальто ножовку – и когда Судьи перед Павловским замком расселись на чудовищной вышины табуреты, мы выскочили из толпы и перепилили напополам их ходули вместе со всем их ходульным сюжетом. Актеры кричали, как маленькие, как будто их действительно режут и колотили нас по спинам своими костылями. – Тихо! – сказали мы им, придушив их за горло. – Мы Новые тупые! И как они обрадовались и сразу обмякли:
– Это Новые тупые! Это Новые тупые!
Но Панин все-таки успел получить увечья.
ххххххххх
Но как символ непроявленности, нечленораздельности, сворачивания и порчи смыслов, хаоса, взаимопроникновения, мутной взвеси и теплового конца постмодернизма, в котором актуальное искусство играет не последнюю роль – явилась тина. Я привез ее на поезде с Финского залива, заготовленную еще в июле, внушительных размеров допотопный самотканный ковер с блестками окурков, рыбок, ракушек, седых волос утопленников и с тонким запахом мирра, сопровождающим всякое сверхъестественное разложение. Действительно, как святые мощи, т. е. с робким чувством причастности, нес я через Неву от Финлянского к Смольному свой неизбежный шедевр века, вдыхая ее миазмы (благо она висела на плече) и разговаривая с нею как с Истиной. Да она была в моих руках. Более того, она ко мне льнула. Ее тяжелая разбухшая податливая плоть возбуждала мой и без того легко просыпающимся эротизм. Впервые истина представляла из себя Тело. Истина из тины была телесна – и в то же время в этом не было ничего человеческого или предметного. Нечаянное воплощение идеального и реального в иррациональном путешествии через мост. Понятно, что в Смольном соборе она предстанет как артефакт и, может быть, даже она будет разорвана на куски, на сувениры.
По воспоминаниям Савчука, явление тины-истины произошло в День знаний, но это не так, хоть такое совпадение и несет главную мифологическую нагрузку: "И ходил Спирихин из края в край в День знаний с тиной на голове, и улыбался своей непонятной улыбкой». Но не в этом дело. А в том, что история с тиной показала, что в этих краях не все еще вытоптано, есть возможность не только делать сильные жесты, но и привносить с собой новые образы, исполненные, пусть пустого, но смысла.
Спустя год, на представительной конференции "Неизбежность шедевра", где на кафедре бойко булькала свиная голова с растопыренными ушами и соленым пятачком, на сохранившемся кусочке тины Козин поставит печать шедевра и Новых тупых – тем самым, причислив мою страшную красавицу к лику незабвенных творческих удач.
ххххххххх
Сама конференция-ужин была тоже своего рода шедевром пародии на конференции. Козин купил и привез из Тосно свиное рыло – голову жирного поросенка. Пока шла конференция, эта голова кипела в борейской кастрюле, готовилась, символизируя умственный процесс. Время от времени Флягин тыкал в щеки поросенка вилкой и говорил: еще, не готово, господа! В тот вечер он был строг и показывал всей своей осанкой, что историческая Конференция, в общем-то, происходит у него в гостях. Варка длилась четыре часа. До ужина досидели только самые крепкие: а именно – банда юных философов во главе со слепым. Слепой учился в Университете тринадцатый год, время от времени он подавал дикие реплики, и философы начинали давиться от хохота. Выступало человек двадцать, и из них только Вальран отнесся к теме серьезно, объявив, что в эпоху постмодернизма понятие шедевра не актуально, т. к. теперь ничего не может быть из ряда вон выходящего по причине отсутствия самого ряда, "а все просто имеет место быть или не быть". Остальные участники выступали со своими остроумными вещами, наблюдениями, анекдотами и прерформансами ("Запасной выход"из Царского села, например, принес свою еду, которую они порубили ножами на спине их голого товарища), понимая, что в каком-либо ином месте такого случая не представится. Антишедевральная атмосфера легкой скуки и свободы царила вплоть до объявления Флягиным, что Голова, наконец, полуготова, потому что рыло все равно торчит, его никто не будет есть. Теперь ей предоставляется слово. И она сказала!
Самым голодным, следовательно, обладающим самым несчастным сознанием, оказался слепой философ: он ел покрошенные куски жира руками на ощупь и критиковал того первого философа, который придумал бессмертие души: я бы задушил его вот этими руками, говорил он, торопливо жуя, показывая скользкие ладони, – душа есть временность, душа временит в себе время, она не должна отворачиваться от горизонта времени, отводить от неизбежного глаз… Но ему не дали развить эту замечательную тему: сладкий жир свиной башки уже давно провоцировал на безудержное веселье.
Таня Пономаренко, на другой день доварила нашу Голову и сделала из Неизбежного Шедевра питательный и очень содержательный холодец.
ххххххххх
"РОДИНА, БЛИН!" – держали мы с Клавдией транспарант на Варшавском вокзале в полдевятого утра, ожидая прибытия Козина, Панина, Флягина, Инги и куратора Дрозда, путешествовавших с выступлениям по Европе.
Судя по всему, путешествие удалось: Флягин вернулся потолстевший. Дрозд был рад окончанию турне: да, оглушительный успех; но уж больно много товарищество пило! Панин выглядел, удовлетворено: это он показал чудеса беззаветной влюбленности в алкоголь, полного стирания границ между самочувствием до, во время и после творчества, образцы мобильности и спонтанности, свойственной среднерусской возвышенной тупости. Козин выглядел немножко грустным: соскучился по семье. Инга привезла решето с мухами обратно, выступавших за рубежом вместо меня. И Инга и мухи были радостно возбуждены.
– Вас, Сережа, не хватало, – сказал Козин, пожимая мою руку с присущей почему-то только ему усталой человеческой сердечностью. – Но мухи отработали хорошо.
– Я надеялся на них, – сказал я.
В общих чертах путешественники рассказали следующие впечатления:
их там почему-то сильно кормили: польские художники из какого-то сильно надуманного сострадания приносили в сетках еду: тушенку, колбасы, бутерброды, сигареты (?). Товарищество это поняло как реминисценцию "передачи", ни то больным, ни то заключенным. Содержали их в первоклассном отеле, как настоящих иностранцев. На выставки приходило столько же народу, сколько и здесь. Но все были сосредоточенно вежливы, стояли смирно, не позволяя себе ни чересчур глубокомысленных, ни высокомерно-вальяжных поз: западное воспитание. Полицейские индифферентны. Кошки не пугливы. Погода ласкова. Транспорт – на колесах.
Но дома лучше: в смысле больше проблем: надо заботиться о шнурках. Флягин, действительно, уезжал в ботинках, связанных алюминиевой проволокой. В первый же день он потерялся в Варшаве: без языка, без денег, помнил только витрину магазина и номер автобуса. К вечеру, однако же, с помощью этих скудных ориентиров сумел добраться до своих.
Козин болтал по-польски матку боску и здоровеньки буллы, что со стороны могло показаться преднамеренным глумлением над поляками.
Игорю все казалось, что он дома, т.к. находил польский асфальт криволинейным.
ххххххххх
Я ходил между берез напротив Балтийского вокзала и пересчитывал своих мух (как они там?):
Одна муха была поймана в момент выхода из облаков солнца.
Одна муха была поймана на взлете.
Одна муха хитрила, но человек ее перехитрил.
Одна муха ничего не боялась, за что и поехала выступать.
Одна муха что-то мухлевала лапками.
Одна муха забылась, задремала над прожитым летом.
Одна муха – …………………… но (.)
Всего было около сотни мух – настоящих, октябрьских, приготовивших себя к русско-финской зиме, на вид крепких, крупных и выносливых.
На выставках Инга кормила их сладким клубничным сиропом и паштетами. От сладкого и соленого они очень хотели нить. Все они выжили. Десятеро остались в Варшаве, пятеро в Лодьзе. Последняя муха околела под Новый год.
Одну муху я назвал Веронезе.
Но не это главное.
ххххххххх
Инсталляция с мухами по ошибке была названа "Письма из России". Но они действительно, когда согревались теплом выставочной лампы, начинали активизироваться, и их густое жужжание напоминало машину желания, воображения и письма, безостановочно функционирующую ради воспроизводства пустых смыслов, все новых и новых комбинаций и траекторий. Эдакая остроумная логоцентрифуга, работающая на вареньи, с фирменным знаком "От Новых тупых".
Если логоцентрифуга работала на варенье, то мы – в этом нет сомнений – работали исключительно на пиве. Если бы не работал пивоваренный завод "Балтика", а следом не включил бы мощности "Степан Разин" – не было бы никакой тупости. Именно "Балтика 4" с ее мягким задушевным хмелем и лимонадные, своего рода отрезвляющие, степанразиновские сорта открывали игольные входы в то метафизическое пространство, где дерзость, юмор и случай всегда находили себе материал для поэтического воплощения. Все, без исключения, проекты, акции, экспозиции, поездки, афишки и макеты были придуманы, как минимум, на второй бутылке "Оригинального" и утверждены на пятой "Специального", после чего начиналась проработка и наращивание деталей и фигур украшений с "Петровским" или "Адмиралтейским" на ноге. Критическое осмысление происходило наутро, как правило, индивидуально, с хрупкой баночкой голубого джин-тоника, производящее свое детское чпок. Эта утренняя сладость существования привносила в будущую работу необходимый элемент мягкости, расслабленности и, как говорится, хорошего отношения к лошадям. Это я о себе. Труднее было Флягину: пока он укладывал в рюкзак бутылки и доносил их до приемника стеклотары, он успевал похоронить все вчерашние идеи. И когда в его руках оказывались деньги, то стойкое ощущение ерунды уже держало его в своих руках. У меня такое подозрение, что он так никогда и не поверил в то, что он делает, хотя все, сделанное им, всегда было безукоризненно. Козин же вообще не похмелялся: чай с бутербродами – и на электричку в мастерскую. У Панина было два пути: побриться и спуститься за пивом или не бриться и лежать до трех часов в майке, смотря мультфильм по телевизору.