Как бы то ни было, мама сделала правильный выбор, потому что подруга не отходила от нее ни на шаг с самого начала болезни, выполняя одновременно роль сиделки, кухарки, собеседницы, полуквартирантки и домашнего тирана, распоряжающегося мной в стиле «подай, убери, принеси!» и шантажирующего маминым хрупким здоровьем.
Каждый раз, когда маму клали в больницу, я в какой-то мере вздыхал с облегчением: Руфь исчезала из дома вместе с ней. Но после перевода в хоспис Руфь стала незаменимой и заставила меня усомниться в том, кто из нас был ошибкой природы.
Я раньше никогда не бывал в таком месте. Знал только, что это конечная станция. Отсюда если и уходят поезда, то только в небо. В общем, навоображал себе всякого. Настолько, что чуть в обморок не грохнулся, стоило нам переступить порог. Пришлось какой-то медсестре вывести меня в садик, чтобы я мог подышать. Есть там у них такой сенсорный сад для успокоения нервных пациентов и их истеричных родственников вроде меня. В общем, посидел я тогда на скамейке, птичек послушал, на фонтанчик посмотрел — да и слинял оттуда втихую. Да, вот так. Руфь осталась с мамой, хотя она ей вообще никто, чужой человек. А я слился. Потом еще от Руфи прятался несколько дней. Боялся, что она выскажет мне все, что обо мне думает, — и будет, конечно, права, потому что сам о себе я думал еще хуже.
В общем, Руфь строчила мне эсэмэски. В основном рассказывала о состоянии мамы и плане паллиативной помощи, который для нее составили, спрашивала, как я собираюсь отмечать день рождения — подразумевалось, конечно, что я проведу хотя бы пару часов с мамой. В хосписе.
А у меня, как вспомню свечку в их общем зале, — сразу ступор. Свеча там горела на столике, здоровенная такая, толстая, белая. И рядом табличка «Сегодня мы зажигаем свечу в память Пола такого-то и такого-то, который скончался…» И дата. Как представлю, что прихожу, а там, возле этой свечки, — табличка с маминым именем… Мне даже кошмары такие сниться стали — для разнообразия.
С мамой я, конечно, разговаривал — по телефону. Она как-то будто без слов поняла, что со мной творится, и сказала: «Не надо, не приходи. Восемнадцать лет один раз бывает. Пригласи друзей. Повеселись». Скинула мне денег на карту на подарок и вечеринку.
Часть я потратил в парикмахерской — покрасился, как давно мечтал, но мама до восемнадцати не разрешала. Говорила всегда: мол, будет восемнадцать, тогда делай с собой что хочешь. Еще собирался тату в Эсбьерге набить, но что-то не решился. Мама их очень не одобряла. Как, впрочем, и крашеные волосы. Но волосы-то можно сбрить или перекрасить. А вот от татухи так просто не избавиться. Мне будто казалось, если я ее сделаю, то вроде как маму предам или откажусь от нее еще при жизни. Так что покрутился возле тату-салона и, плюнув, побрел к парому.
И с вечеринкой, в общем, почти так же получилось. Я дотянул до последнего. То убеждал себя, что устраивать тусу, пока мать в хосписе, — это подло и по-свински; то думал о том, что это, быть может, мамино последнее желание, и его надо непременно исполнить. То напоминал себе, что друзей-то у меня как таковых нет, и одноклассники, едва замечавшие мое существование, вряд ли попрутся на Фанё, даже если я их приглашу; то подбадривал себя тем, что за халявной выпивкой на хате без родителей студенты и на Северный полюс отправятся, не то что через четырехкилометровый пролив.
В итоге случилось все само собой. Вернее, случился Фью. И еще то, о чем я давно мечтал и чего одновременно боялся: меня заметили.
— Ты чё, эмо заделался? — хлопнул меня по плечу Фью, налетев сзади, еще первая пара не началась.
Его, как всегда, сопровождала «Оливия» [3], грохотавшая из зажатой под мышкой колонки.
— Нет, я… — начал я, но Фью, конечно, не слушал.
— С чего такие перемены? Ты чё, втрескался в кого-то? Помни, женщины — это бумага!
— Нет, я…
— Он никому не открывает свое сердце, не откроет и тебе! — проорал Фью, немного переиначив слова песни. — Так чё с тобой, эмо-бой?
Я понял, что Фредерик от меня просто так не отделается, и выпалил, перекрывая вопли Зеебаха из колонки:
— Просто у меня день рождения, и я…
— Днюха? — Фью аж подпрыгнул, чуть не выронив «Оливию», которая все гналась за своими мечтами. — Дык чё ж ты молчишь! Ребзя-я! — заорал он на весь коридор, так что закачались на стене наглядные пособия по морфологии. — У Ноыча сегодня днюха!
Я так удивился, что кто-то из одноклассников помнил, как меня зовут, что честно ответил на следующий вопрос: мне исполняется восемнадцать. А дальше все само закрутилось. Не успел я опомниться, как весь класс уже собирался отмечать мое восемнадцатилетие у меня «на хате». Мне сказали сообразить какого-нибудь хавчика, потому что выпивку сами принесут.
Все еще слабо веря в реальность происходящего, я закупился замороженными пиццами в «СуперБругсене» по дороге с парома и поехал домой, рискуя навернуться с велика вместе с «Гавайской», «Пеперони» и «Моцареллой с песто».
Гости обещали прийти «ближе к вечеру». Я никогда раньше не участвовал ни в чем подобном. Пока меня еще куда-то звали, я отказывался, выдумывая любой предлог, кроме настоящего: я не решаюсь оставлять маму одну надолго, нужно ехать с ней на химиотерапию, или навестить ее в больнице, или еще что. А потом приглашать меня перестали, и я за это никого не винил.
Вечер, по моим представлениям, начинался в пять, поэтому, ворвавшись в дом, я вытащил из кладовки пылесос. Предполагалось, что, кроме Фью и парней, сюда скоро нагрянут девчонки, а у существ женского пола, как я вынес из общения с мамой и Руфью, особые стандарты чистоты, к которым они относятся весьма трепетно. К семи пол в доме блестел, все мамины таблетки были надежно спрятаны в шкафу, окна распахнуты настежь, а из духовки доносился аромат булочек с корицей, по словам Руфи, лучше всего отбивавший въевшийся в стены запах болезни и лекарств.
В полдевятого я уныло жевал на кухне четвертую булку, убежденный, что попался на очередной развод, надо мной просто прикололись, чтобы завтра дружно поржать над «эмо-боем» в коридорах. Поэтому, когда я услышал смех, то сперва списал его на свое живое воображение. Только когда в дверь громко позвонили, я понял, что звуки доносятся снаружи, из сада, и что одноклассники действительно пришли — пришли, чтобы отметить мой день рождения.
Начало вечеринки я еще помню. Принесенное пойло мы стащили на обеденный стол и устроили там бар. Конни стоял за бармена, мешал коктейли и разливал шоты.
Не помню, кто притащил с собой рулетку, но помню, как меня усадили играть и мне, как назло, выпадали водочные шоты один за другим. Помню, как дергался под музыку вместе с Эмилией.
По нашим лицам в темноте скользили разноцветные блики от появившегося черт знает откуда крутящегося дискотечного шара, и мы распевали, перекрикивая друг друга: «Это призыв к оружию, понимаешь? Это призыв к оружию!»
Потом помню, мы сидели на полу и играли в бутылочку. Это была какая-то продвинутая версия «Правды или действия». Тот, на кого указывало горлышко, имел право выбрать между шотом, поцелуем, заданием или откровенным ответом на вопрос. Или ответом на откровенный вопрос? К этому времени пол подо мной уже покачивался, как палуба парома в ненастную погоду, и я выбрал вопрос. Сдуру. Эмиль, похихикивая, зашепталась с Кларой, исполняющей роль некрасивой подружки, и выдала:
— Ноа, а правда, что ты девственник?
Мне показалось, что музыка мгновенно замолкла, и в оглушительной тишине все смотрят на меня, ожидая ответа. А я скольжу, скольжу по накренившейся палубе, пытаясь уцепиться за гладкий поручень лжи.
— Нет, конечно! С чего ты взяла?
В этот момент Клара, как раз хлебнувшая колы, фыркнула, и сладкие коричневатые капли прыснули у нее изо рта вместе со словами:
— А он покраснел! Смотрите! Правда ведь? Так ми-и-ило. Если нет, значит, у тебя есть девушка? А кто? Мы ее знаем? Или ты врешь? Тогда надо пить штрафную! Штрафную!
Я стал бояться неожиданных вопросов или что не справлюсь с заданием и снова выставлю себя на смех. Было проще заливать в себя шоты. Что я и делал, пока мне не сказали, что я исчерпал свой лимит. И вот я уже целуюсь с Эмилией. Вернее, Эмиль засосала в себя мои губы и сунула между ними язык. Потом почему-то мне выпало целоваться с Конни, хотя он вообще не участвовал, а колол лед прямо на полированной столешнице. В зубах у него сигарета, в руке — мой молоток с буквой «Н» на рукоятке. Наверное, в глазах у Богульски немного двоилось, потому что иногда он промахивался мимо непонятно откуда взявшейся огромной глыбы льда, и по полировке расходились радужные круги трещин.
— «Шоколадное яйцо» или «Яблочный пирог»? — спросил Конни, покачиваясь на слабых лодыжках, и окутался дымом.
— Поцелуй, — честно ответил я.
— Не знаю такого шота, — задумчиво заявил Конни, подтягивая висящие на бедрах штаны. Он чудом не заехал себе молотком по яйцам.
Богульски выше меня, и перед глазами маячила нарисованная у него на груди мишень — эмблема «Стоун Айленд».
— Не ссы, именинник! — раздались сзади ободряющие крики.
— Бункер завалили, гребаные коммунисты! — огрызнулся Конни через дым.
— Давай «Яблочный пирог», — заказал я, чувствуя, что градуса в крови явно маловато.
Вот с этого момента в памяти уже все смазано. Вращаются четырехконечные желтые звезды в круге, щекочет щеку влажно пахнущая трава, звезды уносятся в глубокое черное небо, в паху становится горячо, там взрывается сверхновая, осыпаясь осколками на мои дрожащие бедра и разметавшиеся по ним светлые волосы. Кто же это был? Неужели Эмилия? Или все-таки Клара?
Шевеление в штанах заставило сменить позу. Голова Мууси уставилась на меня укоризненно фарфоровыми глазами, будто все-все про меня знала. Я бросил ее в кучу к остальному мусору. Поплелся в ванную и залез под душ. Постоял, дрожа, под холодной водой, смывающей пот и чертов стояк. Потом нашел телефон в спальне и реанимировал его с помощью зарядки.