Что случилось? Нет, подожди-ка, давай зайдем в дом, в тепло. Надо тебя согреть. Там все расскажешь.
Наверное, мне надо было заступить ей дорогу, тряхнуть ее пингвинье тельце и потребовать немедленно выложить всю правду. Но я замерз, устал, у меня жутко пересохло в горле, а желудок, в который ничего не попадало, наверное, уже сутки, выдал жалобную китовую песнь.
— Ты, наверное, не завтракал, бедняжка? — немедленно отозвалась на нее Руфь. Это одна из вещей, которая меня в тетке ужасно раздражает: после того, как ушла мама, я стал у нее «бедняжка» или «птенчик». Хуже могла быть только «сиротиночка». — Сейчас яишенку приготовлю. У меня там в корзине как раз свежие яйца…
Мы оба, не сговариваясь, обернулись на раскоряченный посреди клумбы с астрами и ноготками велосипед. Из корзинки, прицепленной к рулю, действительно выглядывала набитая хозяйственная сумка. На жирной черной земле между стеблями цветов желтел запаянный в пластик кусок сыра в компании бутылки кетчупа, истекающей томатной кровью.
— Ну или что-нибудь другое, — скорбно вздохнула Руфь.
Я помог ей вытащить велик из ноготков и собрать рассыпавшиеся продукты.
В тепле кухни тело начала бить крупная дрожь. Хромосома отобрала у меня влажный плед, ужаснулась и хотела отправить в ванную, но я понял, что тогда совсем размякну: трудно требовать чего-то от человека, который отогрел тебя и накормил. Я опрокинул в себя стакан воды и решительно обернулся к ставящей чайник Руфи.
— Нам надо поговорить.
— Конечно, птенчик, — всплеснула она руками. — Ты выглядишь так, будто случилось что-то ужасное! Но, может, тебе сперва…
— Вот что случилось. — Я сунул руку в карман треников, нашарил фото, перевернувшее мой мир вверх тормашками, и хлопнул его на кухонный стол. Губы свело в кривой усмешке. — Действительно, ужасно. Правда?
Актриса из Руфи была так себе. Я же видел, как у нее поджались губы и щеки затряслись, хоть она и попыталась скрыть шок, шаря по столу и полкам в поисках очков для чтения.
— Что там такое, птенчик? Совсем я слепая стала, ничего без очков не…
— Вот.
Я сунул ей в руку очки в тонкой металлической оправе, которые лежали на хлебнице.
Она скосилась на меня с плохо скрытым недовольством и нехотя нацепила их на нос. Поднесла фотографию к окну и принялась ее рассматривать. Спросила, не глядя на меня:
— И что же тут такого ужасного?
Тут я не выдержал. Взмахнул вымазанными в золе руками:
— Вы что, правда ослепли?! Тогда посмотрите сзади. Ничего не смущает?
Руфь перевернула снимок. Пожевала губами. Нашарила ближайший стул и тяжело опустилась на него. Положила фото на покрытый клеенкой стол. Сняла очки и стала протирать их кончиком кухонного полотенца.
— Может, скажете уже что-нибудь? — выпалил я и грохнулся на стул напротив, пытаясь поймать ее взгляд.
— Откуда у тебя это? — Руфь заморгала на меня короткими бесцветными ресницами.
— В маминых вещах нашел, — зло сообщил я. — Не все она успела сжечь.
Хромосома промолчала, но я по глазам ее рыбьим понял, что она знала и про костер у нас в саду, и про мамин способ разбираться с прошлым.
— Вы знаете, кто это? — я ткнул черным пальцем в фотографию. Ноготь на нем был обломан до мяса, но, когда это случилось, я не заметил.
Руфь тяжело вздохнула.
— Точно не знаю, но могу предположить. Тильда?
Тут она реально вывела меня из себя.
— Может, хватит уже?! — рявкнул я. Сказывалась ночь недосыпа. — Все вы знаете! Мама по-любому с вами делилась. Это мой отец, верно? А рядом — мои брат и сестра. — Я перевел дыхание, пожирая глазами бледную рожу Хромосомы в поисках необходимых, как воздух, ответов. — Они… живы?
Руфь покрутила в коротких пухлых пальцах очки, положила их на стол. Подняла на меня бесцветный взгляд.
— Бедный сиротка. Мне жаль. Очень жаль.
— Неправда! — Я взвился со стула и заметался по тесной кухоньке, как загнанный зверь. — Если они все… Если даже они погибли, почему мама никогда не рассказывала о брате и сестре? Почему врала, что все фотки потерялись при переезде? Зачем от меня все скрывать? И о чем я еще не в курсе?
Я закидывал Руфь вопросами, а она только трясла седой головой да куталась в пуховой платок.
— Не знаю, птенчик, не знаю. Наверное, Тильда хотела тебя защитить. Не хотела причинять тебе еще больше боли…
— Бред! — Я грохнул по столу ладонями — они аж к клеенке прилипли — и оперся на них, нависая над Руфью. — Я же не помнил никого. Потерять только отца, которого не помнишь, или еще и брата с сестрой — какая мне, ребенку, была разница? А где их могилы, а? Думаете, я поверю, что мама никогда бы не пришла на могилы собственных детей?!
Хромосома отвела взгляд и уставилась в окно, поджав губы. Пальцы вцепились в края шали, натягивая шерсть на покатых плечах.
— А пинетки и игрушка? — решил дожать я. — Розовые пинетки. Зачем было их жечь?
Руфь съежилась, будто на нее сквозняком подуло, и кинула на меня какой-то раненый взгляд. Тут меня словно молнией шибануло.
— Погодите-ка, — поспешил я поделиться своим озарением. — Это же были вы! — Я наставил на Хромосому грязный палец, чуть не касаясь ее маленького носа, украшенного бородавкой у левой ноздри. — Это вы забрали пинетку и медведя! По маминой просьбе, конечно, но это сделали вы!
Словно для усиления драматического эффекта моему воплю вторила сирена пожарной машины. Я подождал, пока звук отдалится, и спросил уже чуть спокойнее:
— Куда вы их дели?
Руфь помотала головой так, что щеки затряслись.
— Не понимаю, о чем ты. Твоя мать говорила, что сожгла какие-то старые бумаги. Если и так, это ее личное дело. Ни о пинетках, ни об игрушках я ничего не знаю.
Офигеваю со взрослых! Ведь врут как дышат. Это, наверное, с возрастом приходит? Я вот хоть и совершеннолетний уже, но до некоторых мне далеко.
Я снова опустился на стул, не сводя глаз с Хромосомы. Нетушки, хрен она у меня отвертится.
— Слушайте, — я сменил тактику и доверительно понизил голос, — я просто хочу узнать, что случилось с моей семьей. Убедиться, что не один в этом мире. Мне сейчас это очень важно. Вы должны меня понимать. Вы, как никто другой.
Я говорил искренно, но на чувства давил совершенно сознательно. Надеялся, Руфь заглотит наживку. Она вечно плакалась о своей несчастной судьбе: как передала единственной дочери свой ущербный набор хромосом, и теперь та рожает то мертвых младенцев, то нежизнеспособных уродцев, которые умирают через несколько дней или даже часов после появления на свет. Помню, у одного из них было слишком маленькое сердце, неспособное снабжать кровью организм, а у другого вроде сплющенный череп и лишние пальцы. В общем, Хромосома уже отчаялась заиметь внуков. Внуки — это, конечно, не сестра и брат, но все-таки я надеялся, что пробью старушку на сочувствие.
И правда, Руфь беспомощно заморгала, поднесла ладонь к дряблому горлу, губы шевельнулись. Но если она и сказала что-то, все заглушил вой полицейской сирены. Я мысленно выругался последними словами.
— Да что там такое происходит? — Хромосома выглянула в окно, явно ухватившись за возможность сменить тему. — Кажется, полиция. А до этого пожарные проехали. Неужели снова что-то горит в Сёнерхо? Там много домов с соломенными крышами. Правда, грозы ведь сегодня не было, и почему полиция…
— Руфь! — Я помахал ладонью у нее перед носом. — Пожар в Сёнерхо, а я-то здесь. Поговорите со мной, пожалуйста. Скажите, что вы знаете о моей семье?
Но момент был упущен. С какой стороны я ни подкатывал, тетка уперлась рогом. Ничего она с нашего кострища не забирала, а мои брат с сестрой погибли в аварии вместе с отцом. И все, точка. Только я не верил ей ни на грош. Хрен я теперь вообще кому на слово поверю. Вот фотография — это факт. Пинетка и мишка — тоже факты. Жаль, он не сказал ничего больше, кроме моего имени. Медведь, в смысле.
Руфь своей упертостью меня выбесила окончательно. Хотелось схватить ее тушку и трясти, пока из нее правда не выпадет, как монетка из копилки. Может, и до этого бы дошло, но у нее зазвонил домашний телефон. Вот чем Хромосома была похожа на маму: она тоже пользовалась этим пережитком прошлого.
Руфь усеменила в гостиную, откуда раздавались истошные трели. К разговору я не прислушивался. В тепле усталость внезапно навалилась гранитной плитой. Захотелось просто положить голову на скрещенные на столе руки и отключиться. Но мне помешали.
В кухне снова возникла Хромосома, нервно тиская завязанные на груди концы шали.
— Ноа, это был Клаус Расмуссен. Участковый. — Она остановилась у плиты, меряя меня на расстоянии тревожным взглядом. — Он сказал, это у вас в саду горит. Соседи увидели дым и вызвали пожарных. Еще он сказал, что хочет с тобой поговорить.
С меня в одно мгновение слетел весь сон. Ни хрена себе местная полиция работает! Как они вообще узнали, что я у Руфи? У них что, в машинах устройство, которое стены в домах просвечивает? Или у меня под кожу датчик джипиэс вшит?
— Ладно, — я поднялся на ноги, — тогда я пошел.
— Нет-нет, — замахала она на меня от плиты ладошками, — сиди тут. Он сам сейчас подъедет. Сказал тебе подождать.
И тут я заметил это. В глазах Руфи, во всей ее напряженной позе, в том, как цеплялись пальцы за шаль, сквозил страх. Она меня боялась.
Я медленно опустился на стул. Положил руки на колени.
— Может, тогда кофе?
6
Шеф Клаус поднес ко рту дымящуюся кружку с кофе, который сварила для нас Руфь, и шумно отхлебнул.
— Плохо выглядишь, парень. — Его глаза пропали за запотевшими стеклами очков.
Я посмотрел на свои черные руки.
— Это просто сажа. Я помыться не успел.
— Такое так просто не смоешь. — Полицейский поставил кружку на стол.
Я вскинул взгляд и встретился глазами с его — темно-карими и окруженными лучиками морщинок, уходящими в туманную дымку, отступившую к краю стекол.
— В смысле?
— Тебе повезло, что накануне шел сильный дождь, и все отсырело. Огонь мог перекинуться на дом. Или на живую изгородь. Хорошо, соседи заметили дым. Ты вообще в курсе, что сжигать мусор на участке запрещено? — Клаус снова исчез за кофейным туманом.