— Что можно назвать наиболее частым времяпрепровождением французов? — спросил я ее.
Она задумалась на минуту.
— Они не ищут извинений для чего-либо, что делают, им не нужно поводов для действия так, как нам. Они значительно менее лицемерны и самомнительны.
Мне хотелось заставить ее говорить.
— Отчего мы такие лицемеры?
— Потому, что мы взяли себе за образец невозможное и не хотим показать друг другу, что не можем поступать согласно ему.
— Да, мы скрываем каждое чувство. Мы выказываем безразличие, чувствуя интерес, и делаем вид, что пришли по делу, явившись просто для того, чтобы повидать кого-либо, кто нам нравится…
Она дала разговору замолкнуть. Это привело меня в раздражение, так как последнее замечание показало мне, как далека она от того, чтобы быть глупой.
Мною снова овладела нервность. Чорт побери эту женщину!
— Пожалуйста, почитайте, — сказал я, наконец, в отчаянии и закрыл свой единственный глаз.
Она взяла книгу — случайно оказавшуюся томиком де Мюссе — и стала читать, раскрыв наугад. Ее французский язык также совершенен, как и английский. Последнее, что я помню, было «Мими Пэнсон», а когда я проснулся, была половина седьмого, и она ушла домой.
Хотел бы я знать, многие ли из нас со времени войны познали безутешность пробуждения в одиночестве, страдании и беспомощности. Конечно, должно быть, сотни. Если я и никуда не гожусь и трушу страдания, то, во всяком случае, я не выражаю этого вслух и, быть может, потому, что я такая смесь, я способен вести этот дневник. Будь я чистокровным англичанином, я не смог бы дать себе волю даже здесь.
К обеду пришла Сюзетта и я подумал о том, как вульгарно она выглядит, и, даже если ее руки и белы, то пальцы толсты, а ноги коротки. Когда она поцеловала меня, три черных волоска защекотали мою щеку. Я был груб и в раздражении дернул головой.
— Вот те на, дружок! — сказала она и надулась.
— Забавляй меня, — скомандовал я.
— Так значит ты хочешь не любви, Николай? Медведь!
— Ни чуточки, быть может я никогда больше не захочу любви. Развлекай меня, расскажи… расскажи мне о своем строющем планы мышином уме и добром сердечке. Как профессиональные дела?
Сюзетта устроилась на диване, свернувшись между подушек, как толстенькая полосатая кошечка.
— Очень посредственно, — фыркнула она. — Случаи влюбленности, при которых все мои добрые советы оставляются без внимания! увлечение наркотиками!.. очень глупо! Можно попробовать наркотик, да… но продолжать… Мой Бог!.. Больше уж не составляют себе состояния в профессии.
— Когда ты составишь себе состояние, Сюзетта, что ты с ним сделаешь?
— Куплю матери ферму… отдам Жоржину в монастырский пансион для благородных девиц и отложу для нее крупное приданное, а что касается меня — буду сдержанно играть в Монте-Карло…
— Значит ты не выйдешь замуж, Сюзетта?
— Замуж? — Она резко рассмеялась. — К чему, Николай?… Связать себя с одним мужчиной, гм!.. Ради чего?… а в то же время, кто может сказать?… Быть честной женой это то, чего я еще не испытывала. — Она снова рассмеялась.
— А кто такая Жоржина, ты не говорила о ней прежде, Сюзетта?
Она слегка покраснела под своими новыми терракотовыми румянами.
— Нет? О! Жоржина — моя первая маленькая ошибка. Но она у меня великолепно воспитывается, Николай, в монастыре Святой Девы в Сен-Брие. Ты должен знать, что там я, так сказать, ее тетка — жена небольшого парижского лавочника. Она обожает меня, и я жертвую, что могу, Святому Георгию. Жоржина будет настоящей дамой и выйдет замуж за сына городского головы… когда-нибудь.
Меня что-то безгранично растрогало. Эта забавная маленькая мать из полусвета, ее мысли, сосредоточенные на чистоте ее ребенка и на подходящем для нее замужестве в будущем. Ее плебейское дерзкое круглое личико такое добродушное в состоянии покоя.
Я уважаю Сюзетту гораздо больше, чем моих светских знакомых.
Когда она уходила — может быть это и было дурным тоном — я дал ей основательный четырехзначный чек.
— На воспитание Жоржины, Сюзетта.
Она закинула мне за шею руки и чистосердечно расцеловала меня в обе щеки. На ее веселые черные глаза навернулись слезы.
— В конце концов, у тебя есть сердце и ты джентльмэн, Николай! Вот! — и она выбежала из комнаты.
VI.
В течение двух дней со времени последней записи, я старался не видеть мисс Шарп. Я уделял своей книге непродолжительное время, и она отвечала на большое количество деловых писем. Теперь она знает большую часть моих дел и Буртон передает ей все счета и бумаги. Сквозь тонкую дверь я слышу, как они разговаривают. Кажется что на моей жизнеспособности отразилось возбуждение того раза, когда я был так груб. Мною овладело полное утомление, я почти не двигался с кресла.
Вчера к завтраку пришел отставной гвардеец, полковник Харкур. Он так же цинично причудлив, как всегда. У него новая любовь — итальянка, до сих пор она отказывалась от всех его подарков, так что он страшно заинтересован ею.
— Каким невероятным образом работает ум женщины, Николай, — сказал он. — Иногда под этим у них есть определенная цель, но они «кузнечат».
По всей вероятности, я выглядел озадаченно.
— «Кузнечить» — это новый глагол, — заявил он. — Его создала Дэзи Ривен. Это значит — занявшись чем-либо, перескочить на другое, как перепрыгивает кузнечик. Прелестные, работающие на военные нужды, американки все время «кузнечат». Невозможно поспеть за ними.
Я рассмеялся.
— Все же у них, кажется, есть определенная цель — извлечь из жизни наслаждение…
— «Кузнеченье» не исключает наслаждения для кузнечика. Это утомительно только для слушателя. Вы не можете вести продолжительного разумного разговора ни с одной из этих женщин — они заставляют вас извлекать удовольствие только из их кожи.
— Умеет ли разговаривать графиня?
— В ней южная медлительность. Она не перескакивает с одной темы на другую, а чистосердечно заинтересована только любовью.
— Скажите честно, Джордж… верите вы в то, что существует такая вещь, как настоящая любовь?
— Мы обсуждали это раньше, Николай. Вы знаете мои взгляды, но я надеюсь, что Виолетта изменит их. Она, как раз, ежедневно спрашивает, люблю ли я ее.
— Почему женщины всегда делают это — даже случайные подружки шепчут этот вопрос?
— Это работа их подсознания… Чертовски хорошие сигареты, дорогой мой!.. Довоенные, а?… Да, чтобы оправдать свою податливость. Они хотят, чтобы вы словами уверили их в том, что обожаете их, так как, видите ли, любовные действия не доказывают самой любви. Любая чужая женщина, которой случится повлиять на чувственность, может также вызвать их, как дама сердца.
— Тогда логично ли со стороны женщин задавать этот вечный вопрос?
— Вполне. Я принял за правило всегда отвечать на него без раздражения.
Хотел бы я знать… если мисс Шарп полюбит кого-нибудь, задаст ли она?… Но я твердо решил не размышлять о ней в дальнейшем.
Когда полковник Харкур ушел, я позвонил, но, когда она вошла в комнату, открыл, что не вполне уверен, зачем, собственно, я сделал это. Вызывающий наибольшее раздражение факт это то, что мисс Шарп держит меня в постоянном состоянии нервности.
Ее манеры были безразлично выжидательными, если можно употребить такое парадоксальное определение.
— Я… я хотел бы знать, играете ли вы на рояли, — вырвалось у меня.
Она выглядела удивленно, если только можно сказать, что она как-то выглядит благодаря этим очкам, совершенно скрывающим выражение ее глаз. Как всегда, она ответила одним словом.
— Да.
— Думаю, что вы не согласитесь поиграть мне… гм… это могло бы вдохновить меня для следующей главы.
Она подошла к инструменту и открыла крышку.
— Какого рода музыку вы любите? — спросила она.
— Сыграйте все равно что, то что вы думаете может мне понравиться.
Она начала фокстрот. Играла она с неизъяснимым подъемом и вкусом, так что звук не раздражал меня, но вывод был не совсем приятен. Как бы то ни было, я не сказал ничего. Затем она сыграла «Улыбки»[8], и нежная простая мелодия много сказала мне, снова пробудив желание жить, танцевать и испытывать глупенькие удовольствия. Как может эта девушка — маленькая ледяная гора — вкладывать так много настроения в свое прикосновение к клавишам. Если бы не интерес, который вызвала во мне эта проблема, я думаю, что тоска, которую вызвали во мне эти звуки, довела бы меня до сумасшествия.
Никто, могущий так играть танцевальную музыку, не может быть холоден, как камень.
С этого она неожиданно перешла на Дебюсси и, сыграв труднейшую его вещь — я не помню названия — остановилась.
— Любите ли вы Дебюсси? — спросил я.
— Нет.
— Тогда зачем вы играли это?
— Я думала, что вам понравится.
— Если бы вы просто сказали: «я считаю вас бездельником, который хочет сперва танцевальную музыку, а затем беспокойный, модный, декадентский, блещущий умом набор дисгармоний», вы не могли бы яснее высказать ваше обо мне мнение.
Она молчала — я способен был дать ей пощечину.
Я откинулся в кресле и испустил резкий вздох — если вздох может быть резким — во всяком случае, у меня вырвался какой-то звук.
Она вернулась снова к роялю и начала «Водяную лилию», а потом начала «1912» и меня охватила та же самая странная дрожь, которую я испытал, услышав лепет ребенка. Мои нервы были, должно быть, в ужасном состоянии. И тут меня охватило желание вскочить и сломать что-нибудь — разбить окно, расшибить лампу, закричать… Я вскочил на свою единственную ногу — ужасающая, вызванная внезапным движением, боль принесла мне пользу и заставила меня опомниться.
Мисс Шарп отошла от рояля и приблизилась ко мне.
— Боюсь, что вам не понравилось это, — сказала она. — Я так сожалею… — ее голос был не так холоден, как обычно.
— Мне понравилось, — ответил я, — простите, что я такой ужасный осел. Я… видите ли, я страшно люблю музыку…