Без ведома родителей и, пожалуй, чересчур поспешно я обручилась с человеком, не придерживавшимся нашей веры. Не вняв угрозам родных порвать со мной отношения, я вышла за него замуж, чем навлекла на себя, точно так же, как мисс Эми в свое время, гнев родителей и родственников, с той только разницей, что я была слишком далеко, чтобы удар обрушился на меня непосредственно. Доходили лишь письма, отвратительные, с подписями и без подписей. Мать письменно поклялась, что мы никогда больше не увидимся, во всяком случае, на этом свете. Мы действительно долго не виделись. Мой сынишка уже подрос, когда, сменив гнев на милость, родители вдруг пригласили нас погостить. Мы выехали ветреным осенним днем. По дороге я читала сказки, не столько чтобы успокоить сына, сколько чтобы отвлечься самой. Внутри у меня все дрожало. Небо набухло, и редкие бледно-зеленые пятна зияли на нем как провалы. Мне не забыть подавленности и замешательства, которые я испытала, когда муж остановил машину и я увидала большой мрачный дом из тесаного камня и чертополох в палисаднике. Ветер бешено раскачивал кусты, трепал уцелевшие на нем колючки и листья, а опавшие вздымал и вновь раскидывал. Я представила мужа родителям и велела сыну, тайно гордясь им, поздороваться с бабушкой и дедушкой за руку. Они стали восхищаться его золотыми кудряшками, но он, не слушая их, вырвался и побежал обниматься с овчарками. С ним, подумала я, здесь будет не так тягостно.
В гостиной мы сели за стол, накрытый к чаю, и стали говорить голосами высокими и напряженными от непрощеных обид. Мужу чай показался слишком крепким — он обычно пил китайский, — и мать вскочила, чтобы принести кипятку. Я пошла за ней на кухню извиниться за причиненное беспокойство.
— У вас так чисто и красиво, — сказала я.
Она натерла полы и даже вымыла вечно мохнатые от пыли искусственные цветы.
— Оставайтесь на месяц, — сказала она ласково и властно и обняла меня.
— Посмотрим, — ответила я осторожно, зная беспокойный характер мужа.
— У тебя здесь столько друзей, — сказала мать.
— Не так уж и много, — отозвалась я холодно.
— А ты знаешь, кто собирается пригласить вас на чай? Барышни Коннор!
Голос у нее был довольный и одновременно просительный. Приглашение означало победу. Они признали нас — и ее, и меня, и моего мужа с его неверием. В ее понимании между протестантами и атеистами не было разницы.
— Как они? — спросила я.
— Образумились и уже так не заносятся, — ответила мать и побежала в гостиную: отец звал ее нарезать глазированный пирог. Родители настаивали, чтобы на следующий день мы пошли в деревню посмотреть спортивный праздник.
— Не хочу я идти, — сказал муж, когда мы остались одни.
Собираясь сюда, он намеревался форель ловить в горных реках, а не с дикарями общаться.
— Ну пожалуйста, — умоляла я. — Ведь надо же сходить. Хоть раз.
Когда я увидела его в галстуке, я поняла, что он смирился, хоть хмуриться не перестал. Мы отправились после обеда — отец, я, муж и сынишка. Мать не пошла — она не могла оставить цыплят без присмотра. Она уже успела рассказать нам с живейшими подробностями о потрясении, которое испытала, выйдя однажды утром во двор и увидев, что все ее шестьдесят недельных цыплят лежат рядком на плитняке со скрученными шейками — ласки поработали.
В поле, где проводился праздник, стояло несколько фургонов, раздавались звуки аккордеона, торчал пестрый плакат, извещавший о приезде ясновидящего из Уэльса, нервно перебирали ногами беспокойные лошади, и топтались в ожидании соревнований группы застенчивых, мерзнущих, дурно одетых людей. По-прежнему дул ветер, лошади беспокоились, их с трудом удерживали не имевшие над ними большой власти подростки. Я видела, что люди глядят в мою сторону. Кое-кто нехотя улыбнулся. Меня сковало чувство неловкости и сознание собственного превосходства…
— Во-он барышни Коннор, — показал отец. Барышни сидели на походных табуретках, которые, складываясь, превращаются в трость. — Пойдем, пойдем! — возбужденно звал нас отец. Когда мы подошли поближе, сестры приветствовали меня, назвав по имени. Они постарели, но были крепкие и даже красивые. На лице мисс Эми не осталось следов былых страданий. Они поздоровались с нами за руку и тут же начали флиртовать с моим мужем, показывая, что они еще вовсе не промах. — Как вам нравится этот молодой человек? — спросил мой отец с гордостью, подталкивая вперед внука.
— Славный паренек, — ответили они в один голос, и я увидела, как мой муж поморщился. Из кармана своего верблюжьего пальто мисс Эми извлекла две мармеладки и предложила их малышу. Он уже было потянул их в рот, но муж наклонился и, глядя ему в глаза, сказал утрированно ровным голосом:
— Ведь ты не ешь конфет… Отдай их тете.
Мальчик надулся, потом покраснел и протянул нам на ладошке две дурацкие желейные конфетки, обсыпанные сахаром. Мой отец запротестовал, барышни Коннор в ужасе заахали, а я сказала мужу:
— Пусть ест. Ведь праздник же.
Он посмотрел на меня угрожающе и железным голосом повторил мальчику то же самое. Конфетки были возвращены, и мисс Эми, глядя на моего мужа с презрением, полюбопытствовала:
— А мамочкино слово разве ничего не значит?
Наступило неловкое молчание. Потом мой отец протянул сестрам сигареты, и они взяли по одной. Поскольку мы не курили, нас вроде как вывели из игры.
— Пороки им были чужды, — съязвила мисс Люси, но мой муж даже не взглянул на нее.
Он предложил сводить малыша на другой конец поля, посмотреть дрессированную обезьянку, кувыркавшуюся на перекладине. Прощаясь, он приподнял шляпу, а я изобразила на лице улыбку. Отец остался с барышнями.
— Они же собирались пригласить нас на чай, — сказала я мужу, когда мы спускались с холма. Земля была пропитана влагой, и его калоши издавали хлюпающий звук.
— Невелика потеря, — отозвался он, и я вдруг поняла, что, выбрав его мир, я распрощалась со своим и со всеми, кто населял его. Вот так, делая выбор за выбором, мы постепенно превращаемся в изгоев и наконец остаемся совсем одни.
У маминой мамы
Перевод А. Пригова
Маму я любила, но была рада, когда на лето меня отправляли к бабушке. Она жила в горах, откуда открывался замечательный вид на лежащую внизу долину и озеро Шеннон. С порога ее домика в старый-престарый бинокль было хорошо видно все озеро с бесчисленными островками. В погожий летний день это было удивительное зрелище. Меня ставили на табурет, подносили к глазам бинокль, и, даже когда изображение было не в фокусе и ничего не было видно, я неизменно выражала восторг. На солнце все становилось ярче, и, хотя мы не спускались к озеру, нам казалось, что оно у самых ног и видно, как люди удят рыбу с лодки, а потом пристают к берегу и располагаются на траве завтракать; нам даже слышалось, как плещется вода.
Я чувствовала себя спокойней в этом доме. Он был не такой, как наш; совсем не видный, простой деревенский дом без водопровода и теплой уборной. За водой ходили к колодцу, каждый год к новому. Я не переставала дивиться им; холодные и глубокие, они появлялись в мое отсутствие там, где обнаруживалась вода — то в огороде, то на выпасе, а то и еще дальше. У колодца стоял жестяной черпак, и ты всегда мог наполнить ведро до краев. Правда, в этом был некоторый риск: считалось, что коль уж налил ведро доверху, так не проливай. Бывало, донесешь его до порога кухни, а там — то ли от волнения, то ли от неловкости — расплещешь воду на цементный пол, и тогда попреков и наставлений не оберешься; только все это был сущий пустяк по сравнению с тем, что ждало бы меня за это дома.
Дед, когда я его впервые увидела, был уже стар, тощ и сед. Лицо у него было цвета глиняной трубки. В базарные дни он возвращался домой пьяный в двуколке, запряженной пони, вылезал, шатаясь, делал несколько шагов и падал в канаву. Он взывал о помощи, пока не появлялся внук, парень лет двадцати, и не вытаскивал его оттуда. Внук волок деда через двор домой, на второй этаж, сваливал его на перину и уходил, а дед долго еще ворочался, кряхтел и стонал. Спальня находилась над кухней, где мы вечерами сидели у огня, ели теплый пресный хлеб и пили какао. На свете нет ничего лучше. Хлеб, всего час как из печи, резали толстыми ломтями и густо намазывали маслом и сливовым вареньем. Варенье присылала почтмейстерша в благодарность за выпас бычка. Иногда она дарила повидло, а в канун Дня всех святых приносила булку с изюмом. Дед выл и бранился наверху, но никто его не боялся, даже бабушка; она продолжала преспокойно жевать, проворчав: «Пропади они пропадом, опять напоили!» Она имела в виду трактирщиков. Бабушка была маленькая, с маленькой головкой и туго стянутыми на затылке поредевшими волосами. Ее крохотное личико даже в старости походило на бутон, а в молодости она была по-настоящему красивая. Это подтверждала хранившаяся у нее фотография.
Сидя на кухне, я думала, что, пожалуй, больше не вернусь домой. Не буду больше лежать с мамой в постели. Не буду вместе с ней дрожать от страха, дожидаясь отца. Брошу ее насовсем.
— Может быть, останешься у нас? — спросила тетка, будто прочитав мои мысли.
— Не могу, — отвечала я, сама не зная почему, ведь здесь все-таки было лучше. Я поздно ложилась, вволю наедалась хлеба с вареньем и весь день носилась в поле, иногда останавливаясь в изумлении перед веткой вербы, или бузины, или трепещущими, словно крылья бабочек, цветами; в тени молодых елочек я играла в магазин или в школу, и никто не мешал мне, не гнал домой. Устраивая под елками тайники, я чувствовала себя в безопасности, зная, что взрослые в случае чего неподалеку и услышат, если меня вдруг напугает бродяга или еще кто чужой. Под елочками было очень темно, они росли густо. Землю под ними устилал золотой ковер опавшей хвои. Наигравшись, я сама себя наказывала за грехи и становилась на иголки коленями.
Совершив этот ритуал, я шла в цветник, где буйствовали ослепительно яркие краски люпинов и бегоний. Тетка сажала цветы участками в тон друг другу. Я и теперь их вижу: ярко-красные, как лак для ногтей, желтые, как кисея на летнем платье, блекло-голубые, как глаза стариков; на каждом лепестке, в каждом колокольчике, в каждой трубочке нежилась оса или пчела; от земли и цветов исходило тепло, в ушах стояло гудение пчел, и взгляд мой сонно застывал на кухонных полотенцах, фланелевых подштанниках и ином белье, развешенном для просушки на живой изгороди. Цветник у них назывался Солнечным садом. Тетке достаточно было разбросать семена, и там вырастали великолепные цветы. У нее приживались даже тюльпаны, а у нас только и было, что чахлая роза, обвившаяся вокруг изогнутого дугой и выкрашенного серебряной краской прута, да два куста золотарника. Наш сад был пустой и грустный, и в нем гулял ветер; ветер проделывал в живой изгород