Возвращение из Трапезунда — страница 23 из 69

Инвалид шел к нему, будто ему было все равно — человек это или дерево, — как будто какая-то сила наставила на путь заводную игрушку и та следовала приказу.

Васильев убежал бы из «Луксора», но одна из девиц в матроске так быстро и ловко успела оказаться сзади военлета и подставить ему ножку, что тот пошатнулся, и в этот же момент инвалид настиг его и толкнул в грудь так, что Васильев упал.

Девицы — и те, что сидели за стойкой, и те, что были за столиками, — во главе с Русико кинулись на поверженного военлета. Тот отбивался, ругался, кричал, что ему щекотно, что ему яйца оторвут, причитал, будто деньги не его, а казенные, на покупку гидроплана, и Андрей, думавший было, что надо выручать офицера, вдруг понял, что он наблюдает нечто вроде игры.

Васильев урчал, девицы визжали, Андрей хотел уйти, и надо было уйти, но зрелище девиц, заголяющихся бесстыдно и ползающих по военлету, притягивало своим срамом.

— Господин Берестов, давайте отойдем, — услышал он женский голос. Голос был глубокий, хрипловатый и в то же время легкий, слова давались владелице голоса без всякого труда — они сами формировались глубоко в ее гортани и выплескивались наружу. Приятно было слышать этот рокот, а Андрей его уже слышал — это был голос Глаши, чуть более низкий, но похожий по тембру и богатству.

Андрей обернулся, ожидая увидеть Глашу либо человека, на нее очень похожего, но увидел вчерашнюю танцовщицу, хотя узнал ее не сразу, — вчера вечером ее лицо было грубо и ярко загримировано.

Аспасия была вовсе не похожа на Глашу. Если в Глаше все было скромно, скрыто, как бы в полутонах, несмотря на яркость голубых глаз и рыжеватых волос, то Аспасия была как знамя под ветром. Она оглушала и ослепляла с первого мгновения, и потому, наверное, она предпочитала открыть обозрению в танце свой живот и руки, но не лицо — именно в ее лице и таился главный непреодолимый соблазн — совершенство ее лица было совершенством дикой человеческой самки, олицетворением тех особенностей женского лица, что тут же вызывало в скрытой подавленной похотливости монаха крик: «На костер ее, она ведьма!» Такие женщины редко доживают жизнь до конца спокойно — их убивают, как убили сестру Аспасии — Кармен.

Нос Аспасии был невелик и имел маленькую горбинку, а ноздри были раздуты и живы, как у лани, ищущей запах волка, губы были слишком полны, почти негритянские, но цвет их был настолько нежно-розовым, а подбородочек, чуть выдающийся вперед, являл собой такое совершенство округлой линии, что мысль о недостатках лица просто не приходила в голову.

И несмотря на то что Аспасия старалась выглядеть скромно — ее чуть вьющиеся, цвета воронова крыла волосы были забраны в узел на затылке, ни глаза, ни губы, ни щеки не накрашены, простое домашнее, дневное, правда, недешевое на вид, серое платье с длинными рукавами и кружевным воротничком закрывало до половины шею, — эти попытки придать себе вид скромницы сокрушительно проваливались — попытка скромности еще более возбуждала желание.

— Простите, господин Берестов, — сказала Аспасия, — за такой беспорядок.

Она подняла руку, и рука нерешительно повисла в воздухе, — и тут Андрей понял, что не только его внимание было приковано к ее чрезвычайно тонким пальцам, но и внимание всех присутствующих — включая одноногого инвалида и военлета Васильева, выбравшегося из-под груды женских тел.

— Васильев, — сказала Аспасия без попытки быть хотя бы вежливой, — чтобы я вас не видела здесь в течение недели.

— Ася! — возопил военлет. — Аспасия! Я не выживу.

Он потянулся было к ее руке, но рука быстро отошла в сторону, и Васильев схватился за спинку стула, чтобы удержать равновесие.

Госпожа Аспасия Теофилато крепко взяла Андрея за локоть и повела к чистому столику чуть в стороне от стойки.

Васильев, бормоча что-то, ретировался, девицы вернулись к стойке, Русико, не ожидая приказа, принесла и поставила на стол две рюмки коньяка и чашечки кофе, сваренного именно к тому моменту, когда он понадобился Аспасии.

Андрей понимал, что Аспасия не может быть такой же продажной женщиной, как остальные обитательницы этого заведения, но она не была здесь и случайным человеком — иначе почему она танцевала танец живота в «Галате»? Рассуждая так, Андрей не мог не любоваться Аспасией, хотя старался делать это не очевидно, чтобы не дать повода укорить себя в невоспитанности. Хотя слово «любование» вряд ли передает чувства, с которыми мужчины смотрели на Аспасию, — скорее это называлось вожделением, но Андрею в тот момент было не до анализа собственных чувств.

— Простите, я так плохо выгляжу, — сказала Аспасия, ответив на взгляд Андрея.

— Ну что вы…

— Только, пожалуйста, не говорите мне комплиментов. Вы знаете — я фаталистка и не исключаю в жизни невероятных поворотов. Может быть, судьба заставит нас сблизиться, может быть, не дай Бог, сделает нас врагами. Сейчас же мы с вами знакомые, даже не приятели, хотя ваш вид мне приятен и внушает доверие.

Тут Аспасия засмеялась низким горловым смехом:

— Нет больших плутов, чем те, кто вызывает доверие с первого взгляда. А вы как думаете?

— Себя я за плута не считаю.

— Выпейте коньяк. Его делает мой дедуля, он живет в Синопе. Вы бывали в Синопе?

— Не приходилось. — Андрей отхлебнул глоточек такого душистого, крепкого и жгучего коньяка, которого пробовать не приходилось.

— Чудесно? — спросила Аспасия и посмотрела на Андрея так открыто и добродушно, что возникло веселое и озорное желание чмокнуть красавицу в щеку. Но Андрей, разумеется, удержался.

— Очень вкусно, — сказал Андрей. — А вы так хорошо говорите по-русски.

— Почему бы мне плохо говорить, — спросила Аспасия, — если я родилась и выросла в Феодосии? У меня там братья остались и тетка. А вы, судя по говору, тоже с юга?

— Я симферопольский, — сказал Андрей.

— Вот уж не люблю Симферополь, — сказала Аспасия, — хоть у меня там тоже родственники есть. У меня много родственников, хоть пруд пруди. — Она начала отгибать пальцы — вовсе не так, как делают русские, которые, считая, загибают пальцы. — В Бахчисарае есть, в Керчи — ой как много, в Ялте есть и даже в Севастополе. И я все знаю, что где случилось.

Она рассмеялась, и Андрей поразился чистоте и белизне ее зубов — их было много, они были крупные, ровные и белоснежные.

— Я в Симферополе в Глухом переулке жил, — сказал Андрей. — Вы знаете?

— Нет, не знаю, — огорчила его Аспасия. — А вы кондитерскую Циппельмана знаете?

— Ну конечно же! Пирожные эклер с шоколадной начинкой!

— А Фиру, дочку хозяина, знаете?

— Отлично знаю.

— Она замужем за моим кузеном! — радостно сообщила Аспасия.

— И у них ребенок, — сказал Андрей.

— У них трое. Малыш и двойня, — сообщила Аспасия с гордостью, словно сама родила всех детей Фиры.

Коньяк она пить не стала, а отпила кофе — Русико принесла еще по чашечке, чтобы кофе был горячий.

— Можно я вас буду просто Андреем звать? Ведь мы с вами будто давно знакомы.

— Конечно, зовите.

— А в Феодосии меня часто Асей звали. Один гимназист по мне сох и стихи читал: «Ася, ты мое несчастье!» Смешно?

— Смешно.

— Андрюша, ты только не подумай чего, — сказала Аспасия. — Ты, конечно, видишь, какое у меня дело. У меня здесь и варьете бывает, по ночам, а еще номера. Ты это понимаешь?

— Понимаю, — сказал Андрей и покраснел, хотя в полутьме этого, наверное, не было видно.

— Ты не стесняйся, Андрюша, — сказала Аспасия. — Это дело мужское, обыкновенное, ничего такого нет. Только девочки должны быть чистые и без болезней. Мне, знаешь, приходится трех-четырех каждый месяц в деревню возвращать — я же не могу у офицера спросить: вы больной, ваше благородие, или нет? Они мне девочек и губят. Стыдно просто ужасно.

— Но разве это… необходимо? — неумно спросил Андрей, но Аспасия вовсе не засмеялась. Она вообще была склонна к умным разговорам и тогда теряла чувство юмора, оставшееся у нее для обыденных житейских ситуаций.

— Это необходимо, — сказала Аспасия, — потому что иначе в мужчине происходит застаивание соков и он становится опасным.

— А монахи? — спросил Андрей.

— Монахи? Монахи, Андрюша, знают особое слово — их учат, я точно знаю. Но есть некоторые, которые забываются, — из них такие развратники получаются, ты не представляешь.

Андрей вдруг испугался, что Аспасия, которая считает это занятие нужным, тоже подрабатывает в этом доме терпимости и позволяет себя ласкать пьяным военлетам.

Но спросить об этом он, конечно же, не осмелился.

Но осмелился на другой вопрос:

— А почему вы вчера танцевали в «Галате»?

— А я ведь танцовщица. Я с семи лет начинала. Меня украли. Честное слово. И я даже в настоящем гареме жила — совсем девочкой, только это неинтересно. Лучше вам, Андрюша, не знать — но меня танцам учили. Я деньги люблю. Я такая голодная девочкой была, что теперь, когда денег у меня много, я, Андрюша, не могу остановиться — а мне тысячу рублей платят за один вечер — два танца, три танца, — они же бешеные кобели и все воруют, пока их солдаты всех к стенке не поставят, они спешат деньги прогулять.

Нет, подумал Андрей, собой она не торгует.

— Вы, Андрюша, не стесняйтесь, вы можете пользоваться моими девочками без денег — когда угодно. Я вам Русико советую, она хорошая и по-русски хорошо говорит. И чистая. Она за стойкой, видите?

— Нет, спасибо, — сказал Андрей. — Мне не нужно…

— Ну ладно, ладно, — сказала Аспасия, — я не для того вас сюда заманила, чтобы девочками покупать. Вы понимаете, я вас по делу позвала. И торопилась, как узнала, что на вас вчера напали.

— Вы и это знаете?

— Это банда Османа Гюндюза, страшный человек, вы, Андрюша, не представляете. Они могут ради денег на все пойти.

— Но я-то при чем?

— А как же? — удивилась Аспасия и положила ладонь на пальцы Андрея. Ладонь была жесткой, прохладной и уверенной в себе.

— Аспасия, — сказал Андрей, — честное слово, вы мне очень симпатичны, вы даже себе не представляете, до какой степени.