о на марше, где-то неподалеку отсюда. Тогда мы бодро шли вперед, не думая об опасности. Наша колонна растянулась по шоссе на несколько километров. Тяжело покачивались орудия, клацали за спинами у бойцов новенькие каски, сверкали на солнце штыки. Впереди, в голове колонны, гремели трубы. «Броня крепка, и танки наши быстры…» Я с гордостью смотрел на молодые, веселые лица бойцов, на наши грозные гаубицы и проклинал лошадей, которые, как мне казалось, вышагивали слишком медленно. Не терпелось вступить в бой. «Пока дотащимся до фронта, — думал я, — наши, наверно, уже в Берлине будут…»
Так было всего неделю назад. А сейчас усталые, измученные командиры строили своих, таких же усталых и измученных бойцов — многие из них были в порванных гимнастерках, с окровавленными повязками. Некоторые полки уменьшились вдвое, втрое… Наш семьсот семнадцатый выглядел еще сравнительно сносно: все-таки у нас осталось пятнадцать гаубиц и больше половины бойцов.
Командир дивизии поднялся на грузовик.
— Товарищи! — сказал он. — Я никого не хочу винить: вы дрались хорошо. Но просто драться — мало. Дальше нам отступать нельзя. Мы займем оборону здесь, на холме, — он сделал широкий жест, прочертив в воздухе полукруг, — и будем держать прилегающие коммуникации. Скоро к нам должна подойти помощь — танковый полк…
Видя, как люди радостно зашевелились, генерал поднял руку и достал из планшетки газету.
— Вот я прочту вам, это свежая… «На всем участке фронта, от Перемышля до Черного моря, наши войска, успешно отражая многочисленные попытки противника проникнуть на нашу территорию, прочно удерживают государственную границу». Вы слышали: границу! А мы где? Где мы, я вас спрашиваю?
Люди молчали, опустив глаза. Генерал посмотрел, выпрямился, поправил орден на гимнастерке и приказал развернуть знамя. Красное полотнище заиграло на ветру.
— Поклянемся здесь, перед знаменем, что мы будем воевать так же, как воюют там, в Перемышле!
— Клянемся! — понеслось по рядам.
— Что не отступим больше ни шагу!
— Клянемся!
— Что будем стоять насмерть!
— Клянемся!..
Мы принялись за работу. Командир полка приказал расположить орудия так, чтобы держать под обстрелом шоссе, которое, петляя, тянулось от села к селу и скрывалось в лесу, синевшем на востоке. Другой артполк — у него осталось всего семь или восемь пушек — расположился по соседству, у станции. Он должен был поддерживать пехоту, окопавшуюся вдоль железнодорожной линии. Под нами в поросшей кустарником и деревьями лощине сосредоточились тылы. На вершине холма отрыли НП: глубокий длинный окоп, прикрытый двумя рядами бревен и охапками березовых и сосновых веток. «Словно маленький лес!» — говорили мы, любуясь работой саперов. Скрытые за ветвями, медленно вращались выгнутые шеи стереотруб, тревожно прощупывая даль.
Наступила ночь, затем снова день, но враг не давал о себе знать. Мы уже не слышали зловещего гула. Мирным серебристо-голубоватым дымком струился горизонт, внизу, в лощине, паслись отдохнувшие лошади. Мы с Сеней лежали на траве, курили и писали письма домой. Иногда я заглядывал в газету трехдневной давности, ту самую, которую генерал назвал «свежей», и перечитывал сводку, где говорилось о боях на границе. «Это уже в трехстах километрах от нас, — с горечью думал я. — Кто же там воюет? Может быть, какие-нибудь особенные, отборные части, составленные из богатырей или героев-орденоносцев?» Мы еще надеялись на контрудар на нашем участке фронта и, ожидая обещанных подкреплений, смотрели на восток. Но и там словно все вымерло.
Снова наступила ночь, душная, пахнущая травами. В небе мигали звезды, где-то стрекотал сверчок. Мы с Сеней сняли сапоги, распустили ремни, подложили под головы шинели и заснули.
Разбудил нас громкий, возбужденный разговор. Группа полуодетых, заспанных командиров расспрашивала связного, прибежавшего с НП. «Какие моторы? — волновался Логунович. — Почему мы ничего не слышим?» — «Не могу знать, товарищ подполковник, — отвечал боец. — Комдив приказал быть наготове».
Логунович махнул рукой: «Тише!» Все замолчали, насторожились. В чистом утреннем воздухе были слышны лишь далекое ржание лошадей и голоса поваров, готовивших внизу, за кустами, завтрак. Командир полка подошел к сидевшему на корточках телефонисту. «А ну, соедините меня с «первым»!» — «Танки… с востока?..» — донеслось до меня. Лицо Логуновича просияло. «Наконец-то! — подполковник поднялся. — Товарищи, к нам идет помощь!» — сказал он окружавшим его командирам, и все, радостно зашумев, бросились бежать на вершину холма.
На НП тоже ликовали. Наблюдатели, повернув свои стереотрубы на восток, шарили по зубчатой кромке леса. Выпросив у кого-то бинокль, я вглядывался в дорогу — она розовато блестела от росы и восходящего солнца. «Вот они!» — воскликнул один из бойцов, показывая вдаль. На дороге у самой опушки сверкнула какая-то точка, за ней другая, третья… Мы закричали «ура»…
Это были танки — первые, какие мне пришлось увидеть с начала войны. Они приближались. Мы уже различали шум моторов, лязг гусениц. И вдруг тот же наблюдатель отпрянул от трубы и растерянно пробормотал: «А почему у них на башнях кресты?» — «Что за ерунда! — оборвал его Нужный. — А ну, пусти!» Отстранив бойца, замполит стал смотреть сам. Вглядевшись, он побледнел и повернулся к нам: «Все на места! Это немцы!»
Артиллеристы бросились бежать к своим орудиям. Сеня, вырвав у меня бинокль, заспешил к топографам, которые уже наносили на планшеты приближающуюся вражескую колонну. На НП тонко запищал телефон. «Что? — крикнул телефонист. — И у вас?» Он протянул трубку подполковнику: «Докладывает сосед. Там у них, — боец кивнул на запад, в сторону станции, — тоже танки!» Логунович толкнул меня в плечо: «Беги к штабным документам, быстро!»
Но только я выскочил из окопа, как над моей головой просвистел снаряд и разорвался метрах в ста, взметнув черный столб земли и дыма. И сразу померкло солнце. На нас посыпались сотни снарядов и мин…
Что произошло потом, я помню смутно. Сохранились какие-то обрывки воспоминаний, не укладывающиеся в целое… Вот я бегу и наталкиваюсь на одно из наших орудий, стреляющее по танкам. Они уже близко, идут через поле, оставляя за собой широкие полосы примятой ржи. Орудие стреляет прямой наводкой, я помогаю заряжающему — подношу снаряды. Мы работаем лихорадочно, не замечая ничего, кроме ползущих на нас танков с черными крестами на башнях. Один из них вздрогнул и остановился. Попали! Из открывшегося люка повалил дым, выпрыгнули черные фигурки танкистов. Мы продолжаем стрелять. Взрыв! Еще взрыв! «Молодцы!» — кричит появившийся откуда-то Логунович. Но вдруг, увидев меня, матерится. «Тебе что приказано? Спасай документы!..» И вот я снова бегу. Шквал огня усиливается. Один из снарядов угодил в повозку с боеприпасами. Она горит, рвутся патроны. Мечутся, ржут обезумевшие лошади, пытаясь освободиться от смертоносного груза. Бегает по полю маленькая девушка-санинструктор, подбирает раненых, сволакивает их в ближайшую воронку. Помогаю ей, но, вспомнив приказ командира полка, бегу дальше… Вот и наша штабная машина. Ко мне бросается испуганный шофер: «Что делать?» Я прыгаю к нему в кабину: «Давай в укрытие!» Отчаянно лавируя между людьми и повозками, машина съезжает с холма и мчится по узкой лесной дороге. Мы ищем наши тылы, но их нет. Вдоль дороги разбросаны бумажные мешки с сухарями, ящики с консервами, дымит брошенная кухня… Стоп! Я ударяюсь лбом о стекло, вижу: дальше ехать нельзя — перед нами болото. А позади немцы. Над головой, шурша, проносятся снаряды и рвутся где-то там, на холме. Здесь тише, только слышен рокот моторов — справа, слева, везде… Вдруг совсем близко, за кустами, раздается автоматная очередь и чьи-то громкие голоса, похожие на лай. У шофера на поясе две «лимонки», я тянусь к ним Но шофер хватает меня за руку, кивает на ящики с документами. Нет, документы ни в коем случае не должны достаться врагу — так написано во всех уставах. Шофер растерянно смотрит на меня, я на него. Но я старший, и я решаю: сжечь! Я пишу на листке из блокнота акт, даю подписать шоферу. Затем он достает запасную канистру, обливает ящики бензином, включает газ и швыряет в кузов зажженную паклю. Охваченная пламенем машина ползет в болото. Трещит дерево, взлетают огненные лепестки и осыпаются пеплом. Машина медленно погружается в топь, скрывается под водой…
Теперь мы свободны. Но куда идти? Бой уже затихает. Орудийная стрельба смолкла, за лесом на холме слышны лишь редкие автоматные очереди. И все-таки мы карабкаемся наверх, цепляясь за кусты. Навстречу идет еще какая-то группа людей. Прячемся за деревьями, замираем. Шофер дает мне «лимонку», а сам снимает с плеча карабин. Но это наши. Я вижу бледное, измазанное землей и кровью лицо Сени, выбегаю из укрытия, но чуть не получаю пулю в лоб. «Дурак, — мой друг держит в руке дымящийся наган. — Я думал, что немец. Не задел?» — «Нет, а ты ранен?» Сеня отмахивается: «Ерунда, слегка поцарапало». Он сообщает об исходе боя. Дивизия окружена, боевой порядок нарушен. Генерал убит. Командир полка приказал пробиваться на восток малыми группами. Вот и все.
Спускаемся обратно к болоту и ждем, пока стемнеет. Будем выходить по двое, по трое… На прощанье делим поровну оружие и патроны, а документы прячем под стельки сапог… «До свидания, хлопцы! Бог даст, еще встретимся!» Шуршит камыш, хлюпает вода. Мы идем вдвоем — я и Сеня. Обогнув болото, выбираемся на дорогу, перепаханную танками. Черные рубчатые следы, как гигантские ящерицы, расползаются во все стороны. Невольно вспоминаю: «Направо пойдешь — смерть найдешь, налево пойдешь…» Сеня достает из кармана компас, показывает на темное, зловеще притихшее поле, над которым висит молодой месяц. Мы идем на восток…
И вот мы у своих, на пункте формирования в Броварах, неподалеку от Киева. Командование фронта собрало сюда всех, кто вышел из окружения. Кого тут только нет — от рядовых до генералов. Некоторые в гражданском: в холщовых домотканых рубахах и таких же портах, в засаленных картузах и дырявых соломенных шляпах… Но настроение боевое! Все стремятся попасть в действующую армию. Многим уже надоело сидеть в тылу, на постных харчах. И проверки замучили. А главное, хочется снова почувствовать себя человеком. «Или грудь в крестах, или голова в кустах!»