На всякий случай у меня приготовлен вопрос.
— Прошу прощения за назойливость, но не подскажете ли вы кого-либо из ваших сотрудников по Перемышлю?
— Вы все-таки решили продолжать?
— Да, решил.
Пауза. Генерал думает. Я слышу какие-то голоса: по-видимому, у него в кабинете идет совещание. И тут мне впервые становится неловко: ну какого черта я отвлекаю человека от дела? Сейчас извинюсь и повешу трубку.
Но слышу:
— В одном из московских проектных институтов, кажется, на улице Горького, работает инженер Лисагор Семен Маркович. Попробуйте отыскать его…
Я с облегчением вздыхаю. Какое все-таки счастье, что мы живем в цивилизованном веке! В данном случае я имею в виду телефон и такое великолепное приложение к нему, как «Список абонентов города Москвы». Правда, на улице Горького помещается несколько институтов. Звоню в один, в другой. И вот наконец…
— Лисагор слушает.
Голос тихий, немного усталый. Но я уже настороже. «Не буду сразу раскрывать карты!»
— Мне нужно вас видеть по важному делу. Когда бы я мог с вами встретиться?
— Когда угодно, хоть сейчас.
Я снова сижу где-то в закутке, в коридоре. Кажется, это единственное место, где можно поговорить по душам, спасаясь от учрежденческой сутолоки и телефонных звонков. Семен Маркович извиняется: что же поделаешь, если у тебя нет отдельного кабинета? Я говорю, что меня вполне устраивает наша «демократическая исповедальня», тем более что я уже начинаю привыкать. И дело вовсе не в кабинетах, а в людях, в их желании общения. Мой собеседник соглашается. Таким образом, наша беседа медленно, но верно подвигается, как говорят моряки, в заданном курсе и, наконец, добирается до Перемышля.
— Да, это в своем роде роковой город! — говорит Семен Маркович. — Когда бы ни разразилась война между нами и немцами, ему достается в первую голову. А почему? Потому что там узел коммуникаций. Железная дорога — раз, шоссейные дороги — два, а перед войной через Перемышль, насколько мне известно, шел главный телефонный кабель, по которому велись государственные переговоры…
Семен Маркович, говорящий и без того тихо, произносит последние слова шепотом. Но тут же спохватывается.
— Вот что значит привычка военного инженера: не дай бог, выболтнешь какой-нибудь секрет, а потом тебя того, за шкирку… Ах, конечно, сейчас это уже ни для кого не имеет значения, но тогда… Тогда, дорогой товарищ, мы даже, ложась спать, готовы были затыкать себе рот полотенцем. Время было опасное, А мы — я говорю о таких, как я, — выполняли задание особой важности. Да, да! Хотя наш подвиг, — инженер грустно усмехается, — некоторые сейчас рассматривают как очень большую глупость…
И Семен Маркович рассказывает мне о том грандиозном строительстве, какое развернулось на протяжении всей нашей границы с осени 1939 года, после воссоединения Украины и Белоруссии с их западными землями. Сталин решил укрепить новые рубежи мощными оборонительными сооружениями по типу знаменитых линий Мажино, Маннергейма и других «чудес» современной фортификации. Он пошел на то, чтобы, по сути, ликвидировать почти всю прежнюю оборонительную линию, которая проходила вдоль старой границы СССР с панской Польшей и строилась еще с начала тридцатых годов. Построенные старые доты и дзоты передали колхозам или засыпали и стали строить новые, уже на границе с фашистской Германией, оккупировавшей Польшу. Это потребовало огромных средств. Но Сталин не поскупился. Он знал, что народ ему верит и пойдет на любые жертвы. Были пересмотрены и урезаны многие статьи пятилетнего плана, и сотни миллионов рублей брошены на строительство новых дотов и дзотов. Пограничная полоса была разбита на ряд укрепрайонов — одним из них был Перемышльский, который тянулся примерно на сто с лишним километров по извилистому берегу Сана. Только в одном этом районе должно было быть построено двести или даже больше дотов.
Семен Маркович рассказывает о различных типах дотов — о капонирах и полукапонирах, об их преимуществах и недостатках, а главное, о том, с каким напряжением сил трудились строители — инженеры, техники, плотники, бетонщики, шоферы…
— Энтузиазм! У нас уже примелькалось это слово… Но я вам скажу честно, когда ты видишь, что все работают не за деньги, — ах, какие там деньги! — а потому, что так надо для страны, и сам работаешь, забывая и про еду, и про сон, и даже про жену родную, вот тогда ты понимаешь, что это такое. Были дни, когда мы работали круглые сутки… И вы думаете, кто-нибудь из нас плакал или жаловался? Ничего подобного! Мы знали, что там, за рекой, Гитлер. Так пусть он сломает зубы о наши «орешки», — вот для чего мы работали! — глаза у инженера загораются и гаснут. — Если бы война началась на год позже, то, уверяю вас, Гитлер напоролся бы на такой пояс, что все его планы полетели бы к черту еще на границе. Да, да, можете мне поверить! А теперь некоторые вспоминают о нас как о каких-то лентяях или чудаках. Не оправдали, мол, эти укрепрайоны наших надежд… Но кто виноват, что война началась раньше, чем мы все предполагали?
В конце коридора открывается дверь.
— Товарищ Лисагор, вас здесь ждут…
Инженер вздыхает, смотрит на часы. Я чувствую, что задержал его. Беру со стола чертеж, прячу в карман.
— А кому вы сдавали готовые доты?
— Командованию укрепрайона. Там у них был свой начальник по фамилии Маслюк. Не то подполковник, не то полковник, уже не помню. По-моему, он тоже жив. Разве Притула вам не сказал?
— Нет. Даже больше, — теперь я могу открыться, — он не советовал мне заниматься этой историей. Вы не знаете почему?
Семен Маркович настораживается.
— Не советовал? Странно. Он же сам вложил в это строительство столько сил, столько энергии. Отличный был начальник и очень отзывчивый человек. И вдруг…
— Вы мне все-таки покажите, что вы там напишете, — просит он, прощаясь. — А то еще, знаете, могут быть всякие неточности… с технической стороны.
Я обещаю, но говорю, что меня больше интересует сторона человеческая. А что касается укрепрайона, то ведь он же сейчас не имеет значения?
— Да, да, — кивает головой инженер. — Но все же…
Итак, я еще кое-что узнал. Ниточка продолжается. Только бы мне найти Маслюка!
Снова звоню в Министерство обороны.
В. Н. Соловьев, предупредив, что «полковник не генерал», просит меня позвонить дня через три и точно в назначенный срок сообщает мне координаты. Полковник в отставке Дмитрий Матвеевич Маслюк, бывший комендант Перемышльского укрепрайона, в настоящее время живет в Киеве. Подробный адрес я могу узнать через Киевский горвоенкомат…
Жаркий летний полдень. Я иду по Киеву и узнаю и не узнаю его. Как-то так получилось, что за последние десять-пятнадцать лет, изъездив чуть ли не всю страну, я почему-то не был в этом городе, с которым связана моя фронтовая юность. Киев и раньше казался мне прекрасным, но сейчас он еще лучше… Вот Крещатик, многоэтажный, светлый, весь какой-то сверкающий. С трудом нахожу дом с башенкой, который я запомнил еще тогда, когда нас, бывших «окруженцев», прибывших из Броваров, сажали здесь на машины и отправляли на фронт… А вот бульвар Шевченко, та же литая чугунная решетка и два ряда тополей, стоящих плотно, как солдаты в строю. По этому бульвару в тревожную осень того же сорок первого мы отступали, оставляя Киев врагу. Это было ночью, где-то недалеко рвались снаряды, выбрасывая высоко, до самого неба, оранжево-черные сполохи огня. Моросил дождь. И деревья стояли молча, в своих рваных, порыжевших одеждах, словно предчувствуя беду… А сейчас они чуть покачиваются под легким, игривым ветром, блестят на солнце густой клейкой листвой. И как будто не было ничего — ни войны, ни моей молодости, а вечно был этот мир, шумный и пестрый, немного ленивый от жары, погруженный в тысячи повседневных забот и служебных обязанностей…
Маслюк живет в пригороде. Здесь тихо. Домик утопает в зелени, золотятся стройные стволы сосен, жужжат над цветами шмели, кудахчут куры. Румяная черноглазая женщина варит варенье из клубники. Из медного таза струится сладковатый запах, привлекает пчел. Сам Дмитрий Матвеевич тоже хозяйничает — вооружившись молотком, чинит наличники на окнах. Он в одних штанах, в стоптанных тапочках на босу ногу — ни дать ни взять добродушный, неторопливый сельский «дид», всю жизнь только и занимавшийся плотницким делом…
Но это первое впечатление. Хозяин легко соскакивает с завалинки и как бы оценивающе смотрит на меня. А я смотрю на него. Нет, он вовсе не «дид» и даже не «дядько». Под тонким слоем мирного жирка спрятаны упругие мышцы. Рука, небольшая, но крепкая, поигрывает молотком. В зеленоватых, зорких глазах есть что-то рысье… Я мысленно прикидываю на него военную форму: наверно, бравый был командир, быстрый и гибкий.
Был! В армию пошел еще мальчишкой, участвовал во многих лихих походах, во время осенней кампании 1939 года ходил в адъютантах у одного известного полководца, ныне маршала. Служебная лестница давалась легко, хотя кое-где и заедало… А перед войной, в тридцать девять лет будучи уже полковником, получил генеральскую должность — стал командовать Перемышльским укрепрайоном, который до этого сам же начал строить. Лисагора он помнит. И Притулу, конечно, тоже. «Как же, как же! Он был у меня начальником политотдела, а потом нас обоих повысили. Я ж его и рекомендовал на мое место. Паренек он был бойкий, сообразительный…» «Паренек!» Я невольно улыбаюсь, вспоминая недоступного генерала. Для самого Маслюка служба сложилась, по-видимому, не столь удачно. Но он не сетует. С мудростью военного, много повидавшего человека он относится к своей и чужой судьбе без обид или зависти. Во всяком случае, мне так кажется…
Дмитрий Матвеевич подтверждает данные Лисагора. Инженер не ошибся: новая линия, если бы ее успели закончить, явилась бы серьезным препятствием для вражеской армии. Но насчет «не ждали» — это как сказать… Командиры в ранге Маслюка и выше каждый месяц получали разведсводки, где подробно сообщалось о передвижении немецких войск к нашим границам. К весне сорок первого года Гитлер передислоцировал на восток основную массу своей армии.