— Ну, а сам Перемышль, — спрашиваю я, — что же было там, после того как вы оттуда ушли?
— Там? Немцам все-таки удалось переправиться через Сан, где — точно не знаю, это могут сказать только пограничники, но к полудню центр города и основные коммуникации — мост, почта, телеграф и другие — были заняты врагом.
— Значит, мы город фактически сдали?
— И да и нет… Дело в том, что, заняв центр, немцы остановились и не стали развивать успех. Почему? Некоторые объясняют это небрежностью. А по-моему, это был проверенный психологический расчет: зачем, мол, толкать камень, когда он уже покатился? Они, наверно, считали, что им лучше отдохнуть, собрать силы для нового броска и через день-два, как было предусмотрено по их плану «Барбаросса», занять Львов. Так у них получалось всегда: в Польше, во Франции, в Греции… Недаром на этот участок были брошены лучшие, кадровые части германской армии, среди них знаменитая 257-я пехотная дивизия, которая в свое время брала Париж. У нее огромный опыт, вышколенные офицеры, заранее имевшие на руках все данные, полная свобода маневра и к тому же поддержка других родов войск — авиации, танков, дальнобойной артиллерии из резерва главного командования. А что было у нас? Пехоты вдвое меньше. И ни одного тяжелого танка, ни одного самолета. Добрая половина бойцов — необстрелянный молодняк. Конечно, все это немцы знали, потому и решили, что после их первого удара мы уже не опомнимся и будем драпать без оглядки. Но они не учли одного…
И Маслюк рассказывает о том самом контрударе, который когда-то казался мне легендой, о подвигах, которые мы — и, вероятно, не только мы — клялись повторить тогда, в те трудные первые дни войны.
Поздно вечером, говорит он, ими был получен, наконец, боевой приказ. Генерал Снегов собрал оперативное совещание — в нем участвовали командир 99-й стрелковой дивизии, старый товарищ и сослуживец Маслюка, полковник Дементьев, начальник пограничного отряда (его фамилию Дмитрий Матвеевич не помнит), и другие командиры частей, сосредоточенных под Перемышлем. Несмотря на численное и особенно техническое превосходство противника, все, как один, решили: взять Перемышль обратно и восстановить государственную границу. Дементьев предложил свой план атаки — наступать развернутым фронтом, сразу с трех направлений.
— Не вдаваясь в подробности, скажу, что генерал Снегов этот план принял, хотя кое-где и уточнил. Надо сказать, что только теперь, когда мы получили свободу действий, можно было увидеть, кто на что из нас способен. Ну, Дементьева я знал, когда-то служил у него под началом и не сомневался в его опыте и военной смекалке. А вот Снегов открылся для меня впервые. Этот корректный, выдержанный генерал удивил всех нас своей зоркостью, я бы сказал, особым тактическим чутьем, которое, как показали дальнейшие события, сработало безошибочно…
Мы часто говорим! «волевое решение», «сильная воля», как будто бы в этом залог успеха. А Снегов никому не навязывал своего решения. Он слушал и все учитывал. А потом развивал твою же мысль, но так, что она, оставаясь твоей, становилась единой и понятной для всех. Вот и тогда он учел главное — желание выбить врага. Но к этому надо было приложить умение. И он решил: позиционной тактикой в данном случае успеха не добьешься, нужен стремительный и внезапный удар. Это было понятно. Но кто пойдет впереди? Каждый из командиров говорил: «Я!» По формальной логике предпочтение надо было бы отдать пехоте, она еще не была в бою, силы свежие… Но Снегов решил иначе. Он сказал, что, по его мнению, в авангарде должны пойти пограничники. Почему? Ведь им досталось больше всех, они уже истрепаны, многие едва держатся на ногах… «Зато, — сказал генерал, — они будут драться в пять, в десять раз злее — и за себя, за свои раны, и за своих погибших товарищей». Здесь он был непреклонен. И правильно! Мы это поняли буквально через несколько часов…
Но, перейдя к описанию штурма, Дмитрий Матвеевич предупреждает, что может сказать о нем лишь в общих чертах, с точки зрения человека, находившегося в сравнительной глубине от наиболее захватывающих событий.
Штурм начался на рассвете второго дня войны. А уже к полудню враг был выбит из центра города. Немцы бежали к себе, в Засанье, оставляя на улицах, на берегу, на мосту и в воде убитых и раненых, оружие, машины, повозки… Атака сводного батальона пограничников, поддержанная активными действиями пехоты и огнем наших батарей, остановилась только тогда, когда в советской части Перемышля не осталось ни одного фашиста.
Но и на флангах происходили ожесточенные бои. Маслюк рассказывает, что он попросил командира 197-го стрелкового полка 99-й дивизии майора Хмельницкого, который наступал на город с юго-востока, отогнать новую большую группу немцев, вышедших к его дотам. Хмельницкий поднял один из батальонов и сам повел бойцов в штыковую атаку.
— Штыковая атака в масштабе батальона — такое я видел впервые! — говорит Дмитрий Матвеевич. — Это невозможно забыть. Наши бойцы поднимали фашистов на штыки, откуда сила бралась. Покололи всех гитлеровских «гренадеров». Только человек пятнадцать взяли в плен…
И мой собеседник вспоминает о любопытном разговоре, который произошел тогда между ним и одним из пленных, доставленных на командный пункт. Белокурый красивый парень лет двадцати семи, изрядно помятый в схватке, тем не менее держался самоуверенно, без тени страха. Он сидел на табуретке, закинув ногу на ногу, видимо подражая кому-то из своих начальников, курил предложенную ему папиросу и охотно отвечал на вопросы. Сказал, что он берлинец, до армии работал слесарем, женат, жена прачка и пока живет в подвале.
«Что значит — пока?» — поинтересовался Маслюк. Парень усмехнулся. «Скоро война кончится, и мы переедем в наше русское поместье». Полковник подумал, что это шутка. Но немец не шутил. Оказывается, фюрер заранее обещал каждому из участников похода на Россию по пятьдесят гектаров пахотной земли и крупную сумму денег. «А фюрер всегда исполняет то, что говорит! — добавил пленный. — Например, после победы над Францией мы получили по ящику отличного вина и радиоприемнику».
— Мне было противно слушать разглагольствования этого подонка, — морщась, признается Маслюк. — И все-таки, — замечает он, — здесь есть над чем задуматься…
Я чувствую, что наша беседа достигает критической точки, за которой, как за краем земли, пустота. Мой собеседник утомился. Да и время уже позднее.
— Может быть, мы продолжим завтра? — спрашиваю я — Ведь после штурма началась оборона, а затем был марш…
— Но о марше, — говорит Маслюк, — пусть лучше расскажут другие: это была целая эпопея. Сражались мы вместе, а отступали порознь, каждый своей дорогой. Знаю одно: мне было хуже, чем другим, без дотов я оказался вроде как король Лир… — Дмитрий Матвеевич улыбается. — Хотя на бумаге мое «королевство» продолжало числиться еще долго. Только в декабре сорок первого «верховный» подписал приказ о ликвидации Перемышльского укрепрайона. Я тогда был уже черт знает где от Перемышля.
Дмитрий Матвеевич прищуривается и смотрит куда-то за окно.
— Ну что, будем прослушивать пленку? — спрашиваю я.
Маслюк безразлично пожимает плечами. Задаю последний вопрос: может быть, Дмитрий Матвеевич знает что-нибудь о судьбе других перемышльцев? Нет, в этом он мне помочь не может. Он слышал, что генерал Снегов умер, полковник Дементьев тоже, майора Хмельницкого убило во время отступления, кажется, где-то за Винницей. А других он больше не встречал.
— Зайдите в штаб к пограничникам, — советует он. — У них, по-моему, какая-то история пишется, они могут знать.
Я складываю магнитофон, поднимаюсь, благодарю. Маслюк провожает меня на крыльцо. Уже вечереет. Румяная женщина сливает варенье в банку, смеясь, отмахивается от пчел.
— Отож спасенья от них нет! — говорит она мужу. — Ты б развел свой дымарь, покурил трохи. Тю, фашисты проклятые! — машет она. — Геть!
— Сама справишься! — подмигивает хозяин и снова взбирается на завалинку.
Иду по тропинке, вдыхая душистый медовый запах. Женщина запевает песню. И я еще долго слышу ее высокий грудной голос и неторопливые, размеренные удары молотка…
ТИХИЙ ЧЕЛОВЕК ПАТАРЫКИН
Стучусь в дверь. Ответа нет. Прислушиваюсь. В квартире тишина. Только где-то далеко тикают ходики…
По лестнице поднимается женщина с тяжелой сумкой в руке.
— Вам Александра Николаевича? — говорит она. — Да он, наверно, еще спит. А вы хорошо стучали?
— Хорошо.
— А ну-ка, подождите, я попробую.
Но за дверью по-прежнему молчанье.
— Тогда он в лесу, — уверенно заключает женщина. Это соседка Патарыкина и все знает. — Если он не работает и не спит, то обязательно в лесу. Его жена с детьми к родственникам уехала, у нее отпуск, а дома ему одному скучно. Вот и ушел в лес — по грибы или по ягоды. А то просто так. Очень он природу любит. Я тоже как-то с ним ходила. Мы с его женой подруги и одногодки, так вот, значит, мы ходим по лесу, а он уйдет от нас, сядет где-нибудь на пенечке и все рассматривает каждую травинку, букашками интересуется, бабочками. Замечательный человек Александр Николаевич, тихий, воды не замутит. Как девушка. Не то что многие современные мужчины — тем бы водки напиться или «козла» забить. А он — нет. Даже голоса никогда не повысит. Ну, прямо как не мужчина. Все ему лес да лес. Очень хороший человек, поискать такого соседа. Помню, как-то раз возвращаюсь я также с базара…
Я, кажется, попал в надежные руки. О великий, могучий и бесконечный женский язык! Но делать нечего, слушаю.
Через несколько минут я узнаю о жизни и привычках Патарыкина все: как он одевается, ест, спит, разговаривает с женой и детьми, с кем в доме дружит, а кого — и совершенно правильно — избегает. Одним словом, все, кроме того, что мне нужно.
Наконец женщина спохватывается, что ей надо готовить обед. Слава богу! Я прошу передать Александру Николаевичу, что приеду к нему завтра в это же время.