— Передам, обязательно передам! — свесившись через перила, соседка провожает меня, как брата. — А уж вы не подведите, приезжайте. Я тоже зайду. Приятно поговорить с вежливым человеком. А то ведь теперь люди, знаете, какие…
На другой день я поднимаюсь по той же лестнице с некоторым опасением. Но причиной тому не только соседка. Я почему-то представляю себе Патарыкина человеком немногословным, замкнутым, каким-то лесным отшельником.
Но дверь распахивается, и мне навстречу выкатывается невысокий, круглый, толстый мужчина в белой майке, всплескивает руками и, охнув, кричит:
— Мария, дай мне скорее рубашку!
Поспешно втискивая свое раздобревшее тело в белоснежную сорочку, Александр Николаевич суетится, объясняя, что только что вернулась жена с детьми и в доме такой беспорядок, такой беспорядок, что даже не знаешь, куда провести гостя. Может быть, в эту комнату, а может быть — в эту. Нет, пожалуй, все-таки лучше будет в столовой, здесь и светлей и из большого окна открывается вид на новую Дарницу, гордость киевлян…
Но хозяин зря беспокоится — никакого беспорядка в квартире нет. Знакомлюсь с хозяйкой, тоже полной, загорелой и словоохотливой Марией Емельяновной, с двумя дочерьми — ученицами старших классов, с «продолжателем фамилии» сыном Колей. Девушки высокие, тоненькие, с модными челочками, сдержанно поздоровавшись, скрываются в своей комнате, а мы вчетвером — я, хозяин, хозяйка, ну и, конечно, Коля — усаживаемся за стол.
— Так у нас всегда, — говорит хозяйка. — Молчат, молчат, а потом вдруг вспомнят. А я этот Перемышль век не забуду. В свое время еле ноги оттуда унесла…
— Ладно уж, — весело перебивает хозяин. — Ты лучше покажи фотографии. Пусть товарищ посмотрит, какие мы с тобой тогда были.
Мария Емельяновна достает из шкафа потертый альбом, в котором сохранилось несколько довоенных фотографий.
— Это папа! — солидно поясняет Коля, тыча пальцем в молодого военного, лежащего на траве. Но фотография пожелтела, и, кроме фуражки, портупеи и сапог, я ничего разглядеть не могу. — А это тоже папа…
Ого! Теперь я вижу, каким был Патарыкин в молодости. Двое красавцев — один черноусый, с кавказским лицом, другой круглолицый крепыш — браво сидят на лошадях на фоне какой-то средневековой башни. Я вспоминаю рассказ Варвары Артемовны Грисенко о ее прогулках на Замковую гору и догадываюсь: так вот эта самая башня!..
«Да, это она», — радостно подтверждают супруги Патарыкины. И наперебой рассказывают мне историю своего знакомства, как две капли воды похожую на ту, что рассказала мне та же Варвара Артемовна. Разница только в деталях. Мария Емельяновна за год до войны окончила планово-экономический институт в Харькове и была направлена на работу в Перемышльский горком партии. Когда она познакомилась с Патарыкиным и молодые люди решили пожениться, то Патарыкин должен был «согласовать» этот вопрос в политотделе и еще каких-то инстанциях, где на невесту требовали «положительную» характеристику. Но, к счастью, за двадцатидвухлетней девушкой и ее родителями не числилось никаких грехов, и свадьба состоялась…
— У нас, пограничников, такой порядок был, — поясняет Александр Николаевич. — Семь раз отмерь, один отрежь. Чтоб невеста была, как в сказке, со всех сторон без изъяна.
И мы все трое смеемся.
— Ты, папа, лучше про шпионов расскажи! — говорит Коля, недовольно хмуря светлые брови.
— Что ж, можно и про шпионов, — соглашается отец — Так вот, был я к тому времени уже начальником погранзаставы, которая несла охрану границы в самом Перемышле…
И Александр Николаевич рассказывает о своей службе. Она была напряженной, как и сама обстановка, сложившаяся в этом районе с его пестрым населением и прогерманскими настроениями в среде западноукраинских националистов. «Что ни день, то нарушение границы, — вспоминает он. — А иной раз и несколько в день. На словах у нас с Гитлером был мирный договор. Ничего не поделаешь, думали мы, раз уж соседями стали… Но ухо держали востро. И знаете, сколько нарушителей границы мы задержали за один последний год? Около полутора тысяч! Это только наша застава. Был у нас такой боец Струков — мы его «снайпером-крысоловом» звали, так вот он один задержал более трехсот… Как ни пойдет в дозор, так обязательно «дорогого соседа» притащит, а то и двух сразу. Талант!.. И диверсии тоже были: фашисты пытались не раз перерезать связь между дотами, взорвать подземный кабель, в общем все знали, где и что у нас спрятано. Но мы их видели, за руку хватали. Ребята у меня на заставе были отличные, один к одному, орлы!»
Александр Николаевич достает из альбома еще одну фотографию, на которой он снят вместе с группой бойцов. С гордостью показывает мне, называя фамилии. Но и эта фотография уже истлела, и все лица похожи друг на друга — видны только сапоги и фуражки. Да точечки вместо глаз…
Но прежде чем расспросить о них подробно, я хочу уточнить прогноз Маслюка в отношении войны. Кому-кому, а уж пограничникам, конечно, лучше было знать, что творилось в той стороне, в немецком Засанье?
Да, они тоже не сомневались, что война будет, получая сведения, так сказать, «из первых рук». Еще в начале весны через Сан, на нашу сторону, перешел немецкий солдат, который при допросе в комендатуре заявил, что Гитлер начнет войну в июне. А за неделю до войны, под вечер, реку переплыл унтер-офицер из «гренадерской» дивизии. Он сказал, что родился и вырос в рабочей семье, которая ненавидела фашистов и всегда сочувствовала Стране Советов. Унтер подробно рассказал о военных приготовлениях командования, о формировании штурмовых групп, которые пойдут первыми. И он уже точно назвал не только день, но и час, когда должна начаться война: 22 июня, ровно в 2.00 по берлинскому времени. Унтера тут же самолетом отправили куда-то дальше, не то в Киев, не то в Москву. Но на другой день командиров застав собрали в штабе и зачитали приказ, чтобы никто не распространялся о войне.
— Приказ есть приказ, — продолжает Александр Николаевич. — Мы считали: начальству с горы виднее. Воинские части стоят в лагерях, командирам дают отпуска — значит, пока ничего страшного нет. Моя Мария Емельяновна, например, в субботу притащила банку с белилами и говорит: «Завтра воскресенье, встанем пораньше, будем красить окна и двери». Забыла? А я помню. Хотел я тогда сказать ей про этого унтера, но воздержался, решил не расстраивать молодую жену…
— Положим, ты и сам не расстраивался, — замечает Мария Емельяновна. — С вечера нарядился, как на парад, новую габардиновую гимнастерку надел, сапоги начистил и пошел гоголем посты проверять.
— Правильно! — подхватывает хозяин. — У нас, пограничников, такой закон: мысли носи при себе, а ордена — на себе. Люди видят: идет начальник заставы подтянутый — значит, граница в порядке. Любимый город может спать спокойно!
И супруги Патарыкины припоминают, как будто это было вчера, все детали последнего мирного дня. Пока Александр Николаевич проверял свои посты, Мария Емельяновна сидела на подоконнике, слушала доносившуюся из парка музыку и разговаривала с бойцами. Жили они на тихой маленькой Бандурской улице, рядом с домом, где помещалась застава. Здесь же, во дворе, были конюшни — там стояли лошади («Если бы вы знали, какие отличные были лошади!»), находились клетки со служебными собаками («А до чего умные были эти собаки: глаза у них ну прямо как у человека!»). И разве кто-нибудь думал, что через несколько часов все смешается в этом мире, таком привычном и налаженном?..
— Ты не думала, а я думал, — говорит Александр Николаевич. — Подошел к железнодорожному мосту — он был у нас, так сказать, объектом номер один, зашел в будку и стал рассматривать в бинокль немецкую сторону города. На первый взгляд никаких изменений там не произошло: из кино народ выходит, люди смеются, наверно, ничего не предполагают. На углу сидит слепой старик нищий с большой белой бородой, как у святого, на сопилке играет. На набережной бегают дети, в Сан камешки бросают… Но у меня глаз начеку! Вижу, на крыше самого высокого дома, того, где кинотеатр, одной черепичной плитки нет, и что-то там, в глубине, блестит. Присмотрелся — пулеметный ствол. Значит, новую огневую точку установили… Веду биноклем дальше по крышам — вижу еще одну точку, еще одну… Всего насчитал их с десяток, не меньше.
Затем рассматриваю улицы и вижу такую любопытную картину: идет по дороге толпа монашек, а позади едет повозка с какими-то узлами, чемоданами и прочим барахлишком. Думаю: куда же эти святые девы переселяются из своей обители и почему? Навел бинокль на монастырь, который здесь же, почти на берегу, — такая высокая длинная серая стена толщиной метра в два, а за ней дома с кельями и церковь. Смотрю — во двор крытые военные машины въезжают, везут солдат. Я еще подумал тогда: не хотят ли немцы использовать этот монастырь в качестве передового опорного пункта? Так оно потом и оказалось…
Но не буду забегать вперед. Скажу одно: необходимые меры на свой страх и риск я все же принял. Во-первых, позвонил к себе на заставу и велел немедленно усилить посты на главных объектах. Во-вторых, облюбовал на всякий случай для себя опорные пункты, в том числе недостроенный дот неподалеку от моста…
И вот настала ночь. Прошли два поезда — один наш, с нефтью, на германскую сторону, другой их — с углем, на нашу. Все как положено, по графику — минута в минуту. Немецкий машинист, помню, мне еще улыбнулся: «Гуте нахт, рус начальник!» Я ему тоже «гуте нахт» пожелал. И пошел к себе домой. Иду, а ночь теплая, звезды мерцают, река блестит на излучине, серебрится, как чешуя, — чудная ночь! Гаснут огни в окнах, люди укладываются спать. Только слепой музыкант где-то пищит на своей сопилке. И чуть слышно плещется вода у берега…
Задумавшись, Патарыкин спрашивает у жены:
— Во сколько я тогда домой пришел, не помнишь?
— Часов в двенадцать.
— Не в двенадцать, — поправляет снова оживившийся Коля, — а в двадцать четыре ноль-ноль. — Мальчик, прищурив один глаз, смотрит на отца. — А это мама правду говорит, что ты войну проспал?