Родители давали нам по одному рублю на покупку зелени, которая стоила тогда от 10 до 20 копеек за пучок. И вот на рубль мы набирали достаточно много укропа, петрушки, зелёного лука и т. п. Нам очень нравилось ходить на рынок, любоваться огромными, аппетитными и пахучими пучками зелени на прилавках. Уже тогда Володя научился торговаться с продавцами зелёной закуски. Как-то он сказал мне: «Понимаешь, Толянчик, у меня всё равно когда-нибудь будет своя дача, и я обязательно сделаю несколько грядок и сам выращу эту зелень. Будешь приезжать ко мне её кушать!» Тяга к своей даче проявилась ещё больше, когда он, много лет спустя, стал неплохо зарабатывать. Уже будучи с Мариной Влади, он пытался приобрести участок, но не успел.
Володю наш дом привлекал уютом, теплом и добрым к нему отношением моих родителей. Поскольку мы постоянно были вместе, многие считали нас братьями. Даже в воспоминаниях о Высоцком многие (в том числе и уважаемая и замечательная актриса Театра на Таганке Алла Демидова) называют меня старшим братом Володи.
Наш общий с Володей друг Володя Акимов впоследствии напишет: «Володя и Толян — они настолько близки, несмотря на их разницу в возрасте, что в школе их считали братьями: «Толян — двоюродный Володькин брат». Сам Володя иногда называл меня братом, да и некоторым знакомым и близким людям говорил, что я его старший брат.
Зимой «братья» бегали на Петровку — на каток «Динамо». Сначала у нас с Володей были пристяжные «снегурочки», затем «гаги», а уж потом родители купили нам «канадки». Володя безумно ими гордился. Каждый раз бегал к точильщику, профессионально пробуя их «на ноготок», требовал от него, чтобы края были остры как бритва. На катке мы ездили «гуськом». Пытались делать немыслимые «финты». Каток для нас был маленьким другим миром. Мы сидели с Володей и Игорем Кохановским в небольшом буфетике, пили мутный сладковатый кофе, ели чёрствые коржики, строили глазки девушкам и были счастливы.
Незадолго до окончания школы у Володи появились первые устные рассказы. Именно в те годы у Володи проявилась и твёрдо обозначилась любовь к книге. Читал он всё подряд: и Киплинга, и Майн Рида, и Вальтера Скотта. Особенно понравившихся ему героев любил изображать: становился то Маугли, то Багирой, то прекрасным рыцарем, то вдруг показывал какие-то сценки из жизни Баку где ему довелось побывать. Выходило правдоподобно и чрезвычайно увлекательно. Уже тогда Высоцкий привлекал всеобщее внимание своим даром рассказчика, уменьем весьма тонко подмечать очень характерные черты и повадки друзей (а то и просто случайных знакомых).
Он очень смешно копировал знакомых, создавая образы, персонажи во время своих устных рассказов, где многие из действующих лиц были легко узнаваемы, и это приводило в восторг. Он копировал друзей, знакомых, вводил их в какие-то ситуации, которые имели место в действительности. Впрочем, иногда было трудно определить, где фантазия, вымысел, а где правда. Поэтому нет ничего удивительного в том, что когда мы собирались, то центром компании всегда был Володя.
Неоднократно Володя показывал известного в нашем дворе Лёньку Гунявого, заядлого голубятника, вечно шмыгающего носом. Лёнька Гунявый обладал способностью попадать во всякие истории, о которых нам непременно рассказывал. Шепелявый Лёнька был притчей во языцех, все над ним потешались. Он не обижался и слонялся по двору, ожидая аудиторию для очередного рассказа. Раннее утро, а Лёнька уже в голубятне — кособоком сооружении из досок, криво сбитых ржавыми гвоздями, с окошечком, забранным сеткой. Такие голубятни были во многих дворах и считались гордостью, местной достопримечательностью. И, конечно же, их хозяева находились в центре внимания дворовой общественности. Наверное, потому Гунявый и попал в сферу нашего внимания. Впрочем, со своими неправдоподобными историями Гунявый нам порядком надоел, и как-то Володя очень удачно его скопировал, причем сделал это с определенной целью: хотел, чтобы тот отстал. Неожиданно Гунявый в исполнении Высоцкого произвел эффект — мы зааплодировали и потребовали продолжения. Володя начинал так: «Утром выхожу и начинаю взганивать… Взганиваю, взганиваю своих, смотрю — цуюй…» Кончалось всё тем, что чужак уводил всю Лёнькину стаю. При этом Володя на манер Гунявого стоял, широко расставив ноги, руки в карманах, шмыгал носом и вскидывал чубчиком. Вскоре голубиные байки приелись, и Володя начал фантазировать, оставив Гунявого в качестве персонажа. Так появилась целая серия устных фантастических рассказов.
Моя мама, услышав однажды от Володи какую-то шутливую историю и довольно легко узнав действующих лиц, всплеснула руками и сказала: «Володя, у тебя это от Бога, и ты должен стать чтецом. Дай мне слово, ты не бросишь сочинять свои байки. Я же буду твоим самым благодарным слушателем». А после одного из таких «показов» моя мама сказала: «Володя, из тебя когда-нибудь получится великий актёр». И она оказалась права! А когда Володя поступил в строительный институт, она сокрушалась, что он зря губит свой талант. А позже искренне радовалась, когда Володя ушёл в Школу-студию.
Должен сказать, что мама нежно любила моего друга и впоследствии многое ему прощала. Она позволяла ему жить у нас, кормила и знала его слабости. Хотя Володя и не обижал её отсутствием аппетита, особо любимых блюд у него не было. Впрочем, это так и осталось. Он ел очень быстро, буквально хватал всё подряд, а потом, отставив тарелку, начинал вести разговоры.
Конечно же, будет неправдой, если я скажу, что вижу Володю Высоцкого сегодня таким, каким знал его более пятидесяти лет назад. Многое ушло, а что-то стало совсем другим. Но помню точно: петь Володя начал ещё мальчишкой. Садился на диван, брал гитару и тихонечко, чтобы не мешать присутствующим, что-то пел, подыгрывая себе. Мне его занятия на гитаре были неинтересны. К тому же он подбирал по слуху чужие, где-то услышанные мелодии. Пытался он сочинять и что-то своё, но получалось невразумительно — жизни он не знал, словарный запас был невелик… И тем не менее Володя упорно терзал гитару, учился посредством слова выражать мысли. Пробы свои записывал на моём «Днепре» — громоздком магнитофоне с металлическими катушками. К сожалению, эти пленки не сохранились. Сколько интересного на них было!..
Как только Володя запел, то без гитары теперь и не появлялся. Сам он говорил: «Мне казалось, что я пишу для очень маленького круга — человек пять-шесть — своих близких друзей, и так оно и будет всю жизнь. Это были люди весьма достойные, компания была прекрасная. Мы жили в одной квартире в Большом Каретном переулке — теперь он называется улица Ермоловой — у Лёвы Кочаряна, жили прямо-таки коммуной… Я потом об этом доме даже песню написал «Где твои семнадцать лет?».. Мы как-то питались и, самое главное, — духовной пищей. Помню, я всё время привозил для них свои новые песни и им первым показывал: я для них писал и никого не стеснялся, это вошло у меня в плоть и кровь. Песни свои я пел им дома, за столом, с напитками или без — неважно.
Мы говорили о будущем, ещё о чём-то, была масса проектов. Я знал, что они меня будут слушать с интересом, потому что их интересует то же, что и меня, что им также скребёт по нервам всё то, что и меня беспокоит. Это было самое запомнившееся время моей жизни»[1].
Удивительно! На третьем этаже дома номер 15 на Большом Каретном ещё доживали свой, так неожиданно повернувшийся век старушки княжны Волконские. А этажом выше, в квартире Левона Кочаряна, уже рвалась из гитары Володина песня про чёрный пистолет, про Большой Каретный, про оставшиеся там навсегда семнадцать лет.
БАРЫНЯ И ЮРИСТ
Наша семья отличалась от других жильцов дома на Большом Каретном. Мой отец — Борис Самойлович Утевский, известный учёный-юрист, был знаком с такими выдающимися коллегами, как А.Ф. Кони, И.В. Крыленко, Н.П. Карабчевский, Ф.Н. Плевако, встречался с А.М. Горьким, Ф.И. Шаляпиным, А.В. Луначарским. Присутствовал на многих известных судебных процессах мирового уровня (о чем ещё в двадцатых годах выпустил небольшую книжку). «Юрист от Бога» — огромная практика, доскональное знание теории укрепили за отцом эту славу. К нему обращались за советом и друзья дома, и знакомые, и знакомые знакомых. Он никогда не отказывал им в помощи, причём делал это бескорыстно.
Многие друзья и знакомые отца вроде как перешли мне «по наследству», и с некоторыми из них время позволило даже стать на «ты». Так, например, получилось с Аркадием Вайнером — одним из знаменитых братьев, хотя рядом с ним я постоянно чувствую его старшинство. Знаю я его ещё с тех лет, когда он, будучи в добрых отношениях с отцом, бывал у нас на Большом Каретном, — то есть с «учебной» поры на юридическом факультете МГУ. Отец выделял его как талантливого ученика, умницу. Впоследствии Аркадий работал следователем на Петровке, 38, и многие сюжеты, действующие липа произведений братьев Вайнеров основаны на личных наблюдениях, достоверных фактах.
Искренне уважая моего отца, Аркадий Вайнер писал в предисловии к одной из публицистических книг Б. С. Утевского: «Я имел счастье и честь не только учиться у Бориса Самойловича, слушать его блистательные лекции, изучать его многочисленные научные труды, но и знать его лично… Борис Самойлович был, прежде всего, интеллигентом в подлинном смысле этого слова. Человек огромной эрудиции, крупнейший и достаточно сановный ученый, он мог часами беседовать с таким обыкновенным студентом, как я. Наши беседы выходили подчас далеко за рамки юриспруденции и касались самых различных сторон жизни. И были бесконечно интересными». Бывая в нашем доме, Аркадий сдружился со многими его завсегдатаями, в том числе и с Володей Высоцким, и эта дружеская привязанность сохранилась на долгие годы.
Отец был строг, но справедлив, и его поступками всегда руководила логика действий. Выражения «я так решил» у него не было: он старался обосновать своё решение, причём очень убедительно, красноречиво, с явным желанием помочь. Отчитывая меня за какую-то шалость, не спешил с наказанием: в нашей семье было не принято хвататься за ремень, поступками старших руководило уважение к личному достоинству. И если мама была излишне эмоциональна, то отец уравновешивал её рассудительностью. спокойствием духа. Такой союз помогал решать многие вопросы.