Анатолий УтевскийВозвращение на Большой Каретный
Утевский Анатолий Борисович
В книге использованы фотоматериалы Государственного Культурного Центра-Музея В.С. Высоцкого «Дом Высоцкого на Таганке»
К МОЕМУ ДОРОГОМУ ЧИТАТЕЛЮ
Я никогда не вёл дневника, не мог и подумать, что когда-нибудь придётся писать о своём знаменитом друге. Да и не был он для меня тем Высоцким-актёром, поэтом с гитарой. Мне кажется, ещё в детстве Высоцкий надел какую-то маску, а вот снять так и не смог. Эта маска одних отпугивала, других удивляла, третьих оставляла равнодушными. Володя смеялся, шутил, страдал, обижался, но при этом держал людей на расстоянии от своей души. А тем было недосуг разобраться, что при всей мужественности и бескомпромиссности, силе духа и характера, при его таланте он оставался… мальчишкой. Мальчишкой с Большого Каретного.
Годы моей юности пришлись на 1950-е. Писк моды тех лет — узкие брюки-дудочки, из-под которых выглядывали пёстрые носки, ботинки на толстой ребристой подошве, яркие широкие галстуки с красоткой в чаше бокала или обезьяной на пальме, длинные пиджаки с широкими накладными плечами, а на голове тщательно взбитый кок. Мы танцевали буги-вуги, крутили самодельные пластинки, записанные на использованных рентгеновских снимках — «рёбрах». В моей жизни было много яркого и интересного, и всё это записалось на «рёбра» памяти… И одна из самых ярких «записей» — это мой друг. Владимир Высоцкий, о котором я много думаю и возвращаюсь мыслями к нашей дружбе.
Возвращение всегда имеет некоторый оттенок грусти, особенно когда речь идёт о глубине более чем полувекового прошлого. Повинуясь законам возраста, минувшее приобретает всё большую яркость и отчетливость в деталях. Неожиданно вспоминается давно забытое, внося новую логику в цепь событий, встреч и расставаний, из которых, в сущности, и состоит жизнь. Я часто возвращаюсь мысленно или во сне в этот маленький мирок Большого Каретного. Для меня это необходимая порция бальзама, которая очищает мою душу, придает силы, скрадывают мою седину, вселяет в меня веру в людей и желание жить. Название переулка стало крылатой фразой, символом творчества Володи Высоцкого. Большой Каретный, дом, где мы жили, моя семья, семья Высоцких, семья Кочаряна. Память о нём завораживает, вызывает ностальгию, воспоминания о молодости, юности, счастливых днях.
«Кони привередливые» короткого земного бытия Высоцкого, которых он так умолял «быть помедленнее», словно обезумев от потери возницы, вырвались на свободу, облетев многие страны и континенты, оказались в космическом пространстве, став планетой, летящей вокруг светила. Анна Ахматова мудро заметила, что, когда человек умирает, меняются его портреты. Нередко этому невольно способствуют друзья — благодарная память редактирует воспоминания. Остро чувствую это, перечитывая мемуары о Владимире Высоцком, написанные людьми из мира театра и кино, а также его родными и близкими. Надеюсь, что и в моих скромных записках уважаемый читатель откроет для себя «неизвестного» Высоцкого.
Анатолий Утевский
КАК ВОВА ВЫСОЦКИЙ СТАЛ МЛАДШИМ БРАТОМ ТОЛИ УТЕВСКОГО
…Большой Каретный. Обыкновенный с виду переулок. Старый. Московский. Пятьсот шагов в длину, пятнадцать — от стены одного дома до стены другого на противоположной стороне. Двести лет назад здесь была окраина Москвы, заселённая стрельцами и ремесленниками, чьи скромные домишки выходили к Садовому кольцу, к Самотёке. Столетие спустя тут появились роскошные усадьбы и доходные дома, где начали селиться дворяне и купцы. А совсем рядом, в Каретном ряду, бойко торговали экипажами различных типов и назначений.
Для меня Большой Каретный — целая эпоха, это Время, забыть которое невозможно. Здесь жили мои родители, здесь я родился, здесь прошло моё бесшабашное и незабываемое детство, пролетело отрочество — яркие и прекрасные годы моей жизни. Здесь я обрёл неповторимых друзей.
И один из них — Владимир Высоцкий.
Послевоенное детство. Не очень сытое, но восторженное, богатое событиями и ожиданиями. Война незаметно уходила в прошлое, оставляя свои неизгладимые следы. Жёстче всего время било по подросткам, и поэтому для многих прозвище «подранки» подходило наиболее точно. Двор на Большом Каретном — своеобразный клуб со своими правилами, играми, голубятнями, табу. Мы были детьми этого двора, но не улицы. Рядом была Малюшенка, Лихов переулок с хулиганскими компаниями, со своим почти уголовным миром. Там прочно утверждались свои, совсем другие законы (если честно, мы побаивались кривых улочек в районе Цветного бульвара, — впрочем, не о них разговор). Но для нас всё это было где-то рядом: нечто, о чём знали понаслышке, но не более. Двор на Большом Каретном в этом смысле можно было назвать благополучным. Насколько я знаю, никто из нашей компании не стал ни вором, ни хулиганом, ни заядлым голубятником.
Жизни угодно было распорядиться так, что большую часть войны мы с Володей были в эвакуации: я с отцом и матерью войну пережил в Оренбурге, а Володя с мамой, Ниной Максимовной Высоцкой, — в Оренбургской области под городом Бузулук. Мы не знали, да и не могли знать, что судьба сведёт нас на Большом Каретном, что мы будем жить в одном доме, учиться в одной школе — здесь же, на Большом Каретном.
Володька появился в нашем дворе в 1949 году. Он приехал из Германии (где жил три года в городе Эберсвальде) вместе со своим отцом, Семёном Владимировичем Высоцким, кадровым военным, и его женой, Евгенией Степановной Лихолатовой-Высоцкой. Поселились они в доме № 15 на Большом Каретном, где у Евгении Степановны в четырёхкомнатной квартире была комната на первом этаже. Соседи — Северина Викторовна и ее муж дядя Саша (для которых жена Семёна Владимировича была как дочь) — отдали им одну из своих двух комнат: «Вас трое, вам тесно теперь в одной комнате…» Семён Владимирович потом не раз с восхищением говорил об этом: «И никаких документов, никаких денег! Вот такие были люди!» В той же квартире жила и племянница Евгении Степановны — Лида Сарнова. Володя был очень привязан к ней, нежно называл «Лидиком». Забегая вперёд, скажу, что наши родители были в очень тёплых отношениях, и что моя мама и Евгения Степановна до последних дней жизни ежедневно перезванивались.
Его зачислили в пятый класс нашей 186-й мужской школы. Подружились мы, когда он учился в шестом, а я — в девятом. Разница в возрасте у нас была довольно солидная, но ни тогда, ни впоследствии «возрастной ценз» нашей дружбе не мешал. Он прибился к нашей «стае» и чем-то напоминал Маугли: может быть, своей непосредственностью, искренностью и достоинством. Тогда он был для всех просто Вовка, Вовчик, Володька. Конечно, ему импонировало внимание старших, возможность быть с ними «на равных», чувствовать себя взрослым среди сверстников. Стремление как можно скорее расстаться с детством и почувствовать себя взрослым всегда присуще мальчишкам. Может быть, поэтому он и тянулся к нам. Наверное, судьба всё-таки хранила его, уведя от многих соблазнов улицы, которые могли исковеркать, а то и уничтожить подростка.
В нашей «взрослой» компании Володя не был «шестёркой», мальчиком «на подхвате». Поскольку он всюду за нами бегал, то получил прозвище «Шванц» (хвостик) — не обидное, а скорее домашнее, ласкательное, как бывает в добрых семьях. Я не помню, чтобы кто-то из нас мог обидеть Володю, который, кстати, никогда не допускал фамильярности и всегда держался с достоинством. Его принимали «на равных», и он отвечал тем же. Вообще чувство достоинства ему никогда не изменяло (забегая вперёд, скажу, что много лет спустя, когда Высоцкий пел кому хотел и когда хотел — если было настроение и желание, — то он терпеть не мог, когда его принуждали, звали куда-то как некое украшение застолья, когда подвыпивший кореш бросал через стол: «Володька, спой!..» Вот тут он взрывался, мрачнел и быстро собирался домой).
У моих родителей была хорошая большая квартира на пятом этаже. Володя зачастил к нам, и скоро стал своим. Одной из давних традиций нашего родительского дома на Большом Каретном были воскресные обеды. Поскольку воскресенье был единственным днем недели, когда никто не спешил на службу, учёбу либо по каким-то другим делам, мы любили собираться за обеденным столом. Обязательно кого-то приглашали, кто-нибудь заходил, — в общем, народу собиралось достаточно.
Жизнь в те годы была тяжелая, но профессорская семья имела определённый достаток, хорошие продукты не переводились, а умение и старания мамы позволяли потчевать гостей чем-то совершенно необыкновенным. Конечно, мы все хвалили её искусство (она действительно вкусно готовила, причём любила это занятие). На один из таких обедов пригласили Володю (в то время мы с ним только познакомились и ещё мало знали друг друга). На всех собравшихся он произвёл удивительно благоприятное впечатление — чисто и аккуратно одетый, скромный, хорошо владеющий ножом и вилкой, толково отвечающий на вопросы взрослых. Словом, пай-мальчик. Ну, а я, как младший и избалованный ребёнок, привыкший ко всеобщему вниманию, вёл себя (по обыкновению) не должным образом — встревал в разговоры, хватал куски пирога, надоедал матери просьбами. Когда Володя ушел, мама сказала: «Какой воспитанный мальчик, а ты…» Потом, уже в зрелом возрасте, когда Володя досаждал мне ночными разговорами, незапланированными приходами в неурочное время, я говорил ему шутливо: «Моя мама считала тебя воспитанным и благородным ребёнком. Как хорошо, что она не видит тебя такого…» — «Какого?» — изумлялся Володя. «А вот такого, как сегодня — врываешься, будишь людей, требуешь внимания…» — «Честное слово, я больше не бу…» — отвечал он и строил такую уморительно-покаянную гримасу, что удержаться от смеха было невозможно.
Мои родители дружили с отцом Володи, Семёном Владимировичем, и его мачехой, Евгенией Степановной. Несколько раз в неделю мы с Володей ходили на Центральный рынок, он был в пяти минутах ходьбы от нашего дома.