Он только развел руками.
— Да я и не был никогда в театре. Но знаю точно, что балерины догола не раздеваются!
— И я догола не раздеваюсь! Только бюстгальтер иногда снимаю!
— Пацаны ходили, другое рассказывали.
— А-а-а… Так это приватный танец, в отдельном кабинете. Если засунут сто долларов в трусики, то я их сниму на пару минут. Но это и все: сняла, надела… Тут ничего такого нет, охрана следит строго… Бывает, приватник у столика, он дешевле, это вообще невинно — прямо в зале, свет горит! Приспустила — и тут же надеваю! На глазах у всех — никто ничего плохого не подумает!
— Конечно! — хмыкнул он. — У тебя и сейчас белье такое, что можно не снимать: и так все видно!
— Кому видно, тому стыдно! — привычно отбрила она. Это была уже не бабушкина, а вторая любимая Галкина поговорка.
— А зачем ты сейчас так вырядилась? Шеста у меня нет, представление ты уже отработала…
— А мне больше и надеть нечего! Вещи мы в камере хранения оставили, а с собой взяла только то, что понадобится.
Евгений осмотрел бутылки с косметикой.
— Зачем такие здоровые с собой носишь?
— Так они дешевле выходят. Хочешь, натру тебя гелем? Для кожи полезно…
— Обойдусь. У меня кожа жесткая, как у ската. — Он вытер голову полотенцем и бросил его на стул.
Женя ойкнула: на мускулистом теле ее спасителя розовели шрамы — круглые, линейные, звездообразные… На предплечье, на спине, на бедре…
— Что это у тебя?!
— Ничего. Не обращай внимания.
— Ты что, воевал?
— Да нет, так, случайно получилось.
— А вон у тебя и фотография военная.
— Это еще когда в армии служил.
— А вроде недавняя. — Тонкий наманикюренный пальчик скользил по грубой коже, осторожно касаясь следов ранений. — Это же больно и страшно… Не каждый перенесет такое! А ты еще за меня вписался… Они же стреляли, я слышала! Зачем рисковал? А если бы убили?!
Она уже не просто гладила шрамы, а нежно целовала каждый. Вначале осторожно, потом все более и более страстно. И дышать стала глубоко и возбужденно, и прижималась все сильнее… Евгений отстранился.
— Давай спать, я еле на ногах стою. Завтра — как договорились: уходишь без завтрака, у меня не будет времени. В шкафу есть чистая простыня и одеяло. Возьми, постели себе на раскладушке.
— А мы что, порознь спать будем? — неприятно удивилась Женя.
— А как еще? Ты же говоришь, стриптиз — не проституция.
— Я проституцией и не занималась. Галка — да, было, давно, правда. Но я — только если для дела. С Петром Николаевичем жить пришлось. А ты вон с какими ранами за меня вступился… На это не каждый мужчина отважится. Все, в основном, языками болтают, а как до дела…
Женя безнадежно махнула рукой.
— Короче, ты меня спас, и я тебе обязана. А чем я могу рассчитаться? Долларами — как-то не в цвет: доллары мне дают. За выступление, конечно! — поспешно добавила она.
— Да не нужно со мной рассчитываться! Я же не за это встрял…
— И я не за это…
Евгений внимательно взглянул на неожиданную ночную гостью. Она действительно смотрела на него другими глазами. Более заинтересованно, что ли…
— Ладно, давай спать ложиться.
— Подожди.
Она нагнулась, расстегнула ремешки и сбросила прозрачные платформы, сразу став ниже ростом.
— У тебя есть какой-нибудь проигрыватель?
— Вон, на шифоньере.
Женя порылась в своей бездонной сумке, достала маленький диск, вставила в компактный черный приборчик, щелкнула выключателем.
— Продолжаем концерт «Шахтинская весна», — объявил упругий молодой голос. — Песню «Последний журавль» исполняет солистка Евгения Барышникова!
Заиграл полифонический оркестр, богато насыщенная звуками музыка наполнила бедно обставленную комнату.
— Ты че, танцевать собралась? — спросил Евгений.
Но она только приложила палец к губам.
— Слушай…
Из проигрывателя полилась чувственная песня, нежная, как поцелуй феи, и сладкая, как турецкий рахат-лукум. Про пару журавлей, которые горячо любили друг друга и от счастья танцевали в синем небе под розовыми, подсвеченными заходящим солнцем облаками…
Девушка пела с глубоким чувством и страстным надрывом, идущим от самой души. И голос у нее был профессиональный: сложная картина колебаний звучащих голосовых связок, обертоны и акустические призвуки спектра музыкального звука обволакивали Евгения, погружая в океан ранее неизведанных чувств… Как будто выводила свои медовые рулады Эдит Пиаф, или Мирей Матье, или еще какая-то звезда мирового уровня…
Но счастье не бывает долгим, подула холодом наступающая злая зима, и полетели влюбленные журавли на теплый юг, спасаясь от снега, метелей и продувающих насквозь ледяных ветров. В тяжелом путешествии журавль поддерживал подругу, закрывал от пронизывающего ветра, подставлял свою спину, чтобы она могла хоть немного передохнуть в воздухе.
И голос исполнительницы леденел, в мед и рахат-лукум звуков постепенно добавлялись крупицы кайенского перца реальной журавлиной жизни… И точно — кордон охотников на пути перелета, пальба, облачка пороха внизу, свистящие вокруг смертоносные катышки свинца… И верная журавушка прикрыла собой возлюбленного, приняла в маленькое сердечко дробовой заряд — и рухнула, кувыркаясь, с высоты, разбившись вдребезги о стылую землю… а журавль, хоть и остался невредимым, не полетел дальше — кружил над страшным местом, пока сил хватило, а потом сложил крылья и камнем упал грудью на острый камень, рядом со своей подругой… Перца в голосе становилось все больше, он вытеснял сладость, и в конце осталась одна жгучая горечь…
Умолк, словно умер, изрешеченный свинцовыми шариками, голос, смолкла музыка, но Евгений стоял, как будто зачарованный, — все происходящее прошло через его душу, и он сам был журавлем, бросившимся на скалы вслед за возлюбленной! И это незнакомое ему состояние удивляло и даже немного пугало: слишком далеким оно было от ощущений, которые он обычно испытывал, и чувств, которыми всегда руководствовался в жизни и работе.
— Ну как, понравилось? — вопрос Жени вывел его из забытья. — Чтобы не думал, будто я только вокруг шеста крутиться умею! И с Галкой не сравнивал… Я с «Журавлями» первое место на областном конкурсе заняла!
— Да я, вообще-то, в музыке не особенно разбираюсь, — медленно проговорил Евгений. — Но сейчас просто за сердце взяло! Даже удивительно как-то… Кто поет-то?
— Ты же слышал: Евгения Барышникова. Это я и есть.
— Да брось заливать!
— Серьезно. Могу паспорт показать. Я-то в Москву приехала на певицу учиться, а получилось оно вон как…
— Как «получилось»? Тебя что, насильно потащили в стриптиз?!
— Насильно, не насильно… В певицы так просто не попадешь. Да никуда не попадешь! А жить на что? Мы как раз с Галкой познакомились, она меня свела с Петром Николаевичем, у него свой клуб. Певицы ему не нужны, а стриптизерши как раз требовались. И платят хорошо. Я думала, что это на месяц, два, три, а вот так уже два года. Теперь, правда, не знаю, как будет: мне Рыбак со своей бандой жизни не даст. Из клуба в любом случае придется уходить. А может, и уезжать придется.
— А ты откуда?
— Из Шахтинска, — ответила она. — Точнее, из села Речное рядом с городком. Бабушка там до сих пор живет.
— Так ты тоже колхозница! — усмехнулся парень.
— Да, в детстве приходилось и в земле возиться, и корову доить. Но бабушка меня от этого оберегала. Она всегда мечтала, чтобы я в городе работала и с маникюром ходила.
— Ну, теперь она довольна?
— Не ехидничай. Я ей не говорю про стриптиз. Соврала, что учусь на певицу.
— А родители где?
— Отца и не было, а мать как перекати-поле. По всей стране ее ветер носит — все приключений ищет на одно место…
Наступила пауза. Они стояли и с какими-то новыми чувствами смотрели друг на друга. Тот же вечер, тот же дом, та же комната, те же действующие лица, тот же спектакль той же жизни. Только что-то изменилось, и теперь актеры играли совершенно по-другому. Точнее, уже не играли, а жили — не представляли представление, а по-настоящему проживали свои судьбы…
— Ладно, я все поняла, — наконец сказала Женя. — Сейчас ложусь в кухне, завтра с утра ухожу.
— Куда пойдешь? — неожиданно спросил Евгений. Этот вопрос явно выходил за пределы пьесы.
— Куда мне идти? — Она пожала плечами. — В клуб, к Петру Николаевичу. Попрошу развести мою проблему с Рыбаком. Потом найду Галку, будем с ней новую квартиру снимать…
— Отставить! В клуб не ходить! Петр и Рыбак тебе уже не нужны! И Галка не нужна, и шест! На певицу учиться приехала, вот и пробивайся к микрофону, ты петь должна!
Похоже было, что текст пьесы в последний момент подредактировали. Но Женя в это еще не верила.
— Как я туда пробьюсь? Поддержка для этого нужна, «крыша»…
— Найдем поддержку! А «крышей» я буду!
— Ты?! Да мы почти незнакомы…
— Познакомимся. Чтобы в именах не путаться, я буду звать тебя Джен — коротко и ясно. А ты можешь меня окликать Скатом. Только желательно, когда поблизости нет посторонних ушей. Поняла?
Изумленная Джен кивнула. Да, пьесу не просто подредактировали, а кардинально переписали. Или даже вообще заменили другой!
— Далее. Утром никуда не уходишь. Сидишь дома и ждешь меня. Приберешься — скажу спасибо! Вот такая дислокация. Вопросы есть?
— Так как спим — вместе или раздельно? — спросила Джен, теребя переброшенный через руку свежий комплект белья.
— А как ты думаешь?
Но это были риторические вопросы. По выражению их лиц все было ясно. И в новой пьесе вторая простыня и одеяло, конечно же, не понадобились…
— С тобой мне гораздо спокойней, — сказала через полчаса растрепанная Джен, теснее прижимаясь к Скату и перебросив через него ногу. Он лежал на спине в полудреме, расслабившись и заложив руки под голову — на левой, вблизи волосатой подмышки, синела небольшая татуировка: прямой нож с клинообразным лезвием, перекрестьем и витой рукояткой. Джен никогда таких не встречала. Да и кто заметит в столь укромном месте? Тогда зачем накалывать? У Галки вот на лобке цветная роза набита, так ее любовники видят, друг другу хвастают — мол, красивая татушка придает ей пикантность, другие тоже хотят полюбоваться, все про это украшение знают, вроде рекламы получается — мужики соревнуются: кто уже видел, а кто еще нет… А подруга по «сапфировскому» шесту Лолита себе собезьянила такую же, теперь за полный стриптиз в приватном танце берет на сотку больше! Если дают, конечно… Когда от наколки польза есть — это понятно, а вот так, под мышкой…