Никогда Марков не позволял прорываться наружу чувствам, которые он испытывал по отношению к своим противникам. Он остался спокоен и сейчас.
– Кто вас научил такому обращению – гражданин начальник?
– У меня были хорошие инструкторы.
– Прошу не употреблять этого выражения. Ваши начальники остались там. А насчет «того раза» мы еще побеседуем.
Это было 12 июля. Вызванный на допрос 14-го, Брокман заявил, что больше никаких показаний давать не будет, так как все ему известное уже сообщил.
Марков оставил Брокмана в покое. Он ждал Михаила
Тульева, который вот-вот должен был вернуться после долгой жизни за рубежом.
Не тревожимый привычными вызовами в кабинет полковника, Брокман начал проявлять нервозность.
ГЛАВА 27
С поличным
Психологи и социологи, занимающиеся изучением различных пенитенциарных систем, принятых в разных странах в разные времена, расходятся – порою очень сильно – в оценке того или иного типа тюрем, установленного в них режима и эффективности разнообразных методов перевоспитания правонарушителей. Но все исследователи согласны в частном вопросе, касающемся одиночного заключения. Признавая его самым тяжким видом наказания и констатируя, что не все одинаково его переносят, специалисты установили прямую взаимосвязь между уровнем интеллекта заключенного и степенью приспособляемости к одиночному заключению. Чем ниже интеллект узника, тем быстрее и разрушительнее действует на его психику одиночка. Приученный к размышлению ум, удовлетворяющийся самопознанием дух несравненно более стойко переносит полное отсутствие контактов с людьми.
Брокман не обладал высоким интеллектом. Выражаясь изящным слогом, сады его воображения заросли дремучим чертополохом и не плодоносили, а в темные заводи его души не проникал животворный солнечный свет. И хотя камера, где он содержался, скорее напоминала обыкновенную комнату – ничего лишнего, но все необходимое есть – и имела площадь не менее двенадцати квадратных метров, и несмотря на то, что предыдущая жизнь сделала из него законченного индивидуалиста, Брокман, запертый в четырех стенах впервые за тридцать семь лет своего существования, испытывал такое чувство, словно его телу тесно в собственной оболочке, и ощущал острую потребность хотя бы молчаливого общения с живым существом.
Уже не с каждым днем, а буквально с каждым часом все нетерпеливее он ожидал, что его позовут на допрос. Но его не звали. Он начинал злиться, но тут же говорил себе: сам виноват, не надо было заявлять, что отказываешься давать дальше какие-нибудь показания. Он жалел, что, решив отращивать бороду, отказался от парикмахера, а менять решение считал малодушным.
Он пробовал отвлечься, вызывая в памяти картинки из прежней жизни. Но картинки невозможно было остановить и разглядеть, они мелькали, наползали друг на друга и сливались в серое пятно. Он стал просыпаться по ночам по пять-шесть раз. Наконец – чего уж он никак не предполагал
– от него ушел аппетит. Тут он понял, что может стать одним из тех неврастеников, которых, как сказано выше, презирал. Всегда тщательно заботившийся о своем здоровье, ибо хорошее здоровье при его профессии было первейшей необходимостью, Брокман с нараставшим беспокойством отмечал, что день ото дня все больше худеет. С
ним произошла еще одна странность: ему противен стал дым табака, и он бросил курить.
Он отмечал сутки царапинами на стене. С 14 июля таких царапин уже накопилось одиннадцать. 26 июля в неурочный час между обедом и ужином, когда Брокман лежал на койке, закинув руки за голову, – в двери камеры неожиданно загремел ключ. Именно загремел, хотя в обычное время, когда приносили еду, звук открываемого замка, который был хорошо смазан, воспринимался совсем не громким.
Брокман рывком вскочил на ноги и застыл, вытянув руки по швам и сжав кулаки. В его позе не было воинственности – одно напряжение.
Дверь отворилась. В камеру вошел Михаил Тульев…
Что испытал Брокман при этом появлении, словами передать невозможно. Михаил видел, как гладкий сухой лоб Брокмана вдруг покрылся крупными каплями пота, капли слились, и пот побежал вниз, на глаза, а Брокман смотрел не мигая, и его неподвижный взгляд был пуст.
Михаил прикрыл за собою дверь и стал перед Брокманом в трех шагах. Так они стояли долго, не менее минуты.
Наверное, если бы в это время раздался взрыв или к лицу
Брокмана поднесли бы горящую спичку, он ничего бы не почувствовал, не услышал. Он был в шоке.
– Здравствуй, – сказал Михаил.
Брокман молчал. Михаил обошел его, сел на табуретку к столу. Брокман повернулся к нему, как манекен, и лицо у него было как у манекена.
– Ты меня узнаешь? – спросил Михаил.
– Мишле, – тусклым, совершенно без всякого выражения голосом сказал наконец Брокман. Он вспомнил фамилию, под которой Монах представил Михаила при их официальном знакомстве перед отъездом в Швейцарию.
Настоящей фамилии Брокман, должно быть, так и не узнал.
– Садись, поговорим, – сказал Михаил.
Брокман послушно сел на койку, не сводя с него немигающих глаз. Михаил вынул из кармана сигареты –
французские «Голуаз», крепкие, их он всегда предпочитал другим. Это была последняя пачка из привезенных им.
– Кури.
– Почему?.. – явно не услышав его, спросил Брокман.
Понятно, что он хотел сказать: «Почему ты здесь?»
Михаил сказал:
– Я приехал домой.
Брокман наконец вышел из шока.
– Кто ты, Мишле? – спросил он почему-то шепотом.
– Советский разведчик.
– Ты работал на них?
– Говори нормально, – сказал Михаил. – Успокойся.
Что-то ты сдавать начал.
– Ты советский? – Брокман никак не мог уложить это в своей голове.
– Я уже сказал: ты плохо соображаешь.
– Ох, кретины, какие кретины! – Облокотившись о колени, Брокман обхватил голову руками и застонал.
– Ты сейчас, как в Гштааде, – сказал Михаил. – Помнишь, когда увидел тех типов, от Алоиза?
Это подействовало на Брокмана так, словно ему дали понюхать нашатыря.
– Зачем тебя ко мне прислали? – подняв голову, спросил он совсем другим тоном, уже готовый к сопротивлению.
Михаил посмотрел на него, не скрывая презрения.
– По делу. Но я и сам бы тебя навестил.
– По-дружески? – усмехнулся Брокман.
– Ты, оказывается, еще и свинья, – сказал Михаил. –
Память у тебя хорошая, а Гштаад забыл?
– Спасибо хочешь услышать?
– Тебя бы уже давно черви съели, но я не об этом. –
Михаил прикурил сигарету от зажигалки, затянулся раз, другой. Он хотел быть поспокойнее. Оторвал от пачки кусок плотной обертки, свернул на пальце кулечек – для пепла. И сказал: – Помнишь, ты рассказывал в Гштааде, как людей на тот свет спроваживал?
– Я врал, фантазировал, – зло ответил Брокман.
– Может, и так. Но про старика, которого железкой в висок, – это ты не врал. Фамилию его не помнишь?
Брокман не понимал, почему вдруг речь зашла о каком-то старике, которого он когда-то убрал между делом и давно забыл о нем и думать и фамилию которого действительно не мог вспомнить. А когда Брокман чего-нибудь не понимал, он сразу терял почву под ногами. Он не знал, что говорить этому Мишле, который оказался совсем не
Мишле.
– Я тебе напомню, – сказал Михаил. – Фамилия старика была Тульев, Александр Тульев. Это мой отец.
Брокман помолчал, соображая, и снова сник.
– Но это чистая случайность… я же не знал…
– Скотина.
Последнее слово Михаил произнес тихо, как будто не для Брокмана, а для себя. И он совсем не ждал того, что произошло дальше.
Брокман повалился на койку, закрыл лицо руками и заплакал. Он всхлипывал, плечи его вздрагивали.
Михаил встал и начал ходить между столом и дверью, время от времени взглядывая на Брокмана, на его вздрагивающие плечи. Он был взволнован. Когда плачут такие, как Брокман, – это не пустяк, это не всякому дано увидеть.
Не потому он лил слезы, что ему напомнили о давнем преступлении. Что для него какой-то старик, хотя бы и оказавшийся отцом человека, спасшего ему жизнь? Так, частный случай. Над всей своей изломанной, страшной жизнью плакал Брокман. И, как тогда, в курортном городке
Гштааде, Михаил почувствовал к нему странную, смешан-
ную с презрением, горькую жалость. И вновь, как тогда, подумал, что сам мог бы попасть в такое положение, не окажись к нему судьба чуть милостивее. Михаил остановился перед койкой. Брокман теперь не всхлипывал, он только тяжело дышал.
– Не раскисай, – сказал Михаил.
Брокман повернулся и лег лицом в подушку.
– Я не квитаться с тобой пришел, – сказал Михаил. –
Дело есть.
– Говори, – совершенно спокойно, без всякого надрыва, отозвался Брокман.
– Ты напрасно молчал на допросах.
– Я не молчал.
– Но главного не говорил.
– Не знаю, что главное.
– Врешь.
– Чего ты хочешь? – Брокман сел. Лицо его было очень усталым.
– Имей в виду: если человек добровольно сознается во всем на следствии, суд это учитывает.
– При чем здесь суд?.. Тебя послал тот, который меня допрашивал?
– Да.
– Ему нужен мой тайник, понимаю.
– Не только.
– Ладно. Пусть вызовет.
Брокман в присутствии Павла Синицына рассказал
Маркову все, о чем умалчивал раньше, – и о тайнике, заложенном в лесу, и о том, что передал дипломату в сигаретной коробке пленку со снимками, сделанными в квартире академика Нестерова и в районе села Пашина, и со схемой местности, на которой помечен тайник.
В конце его долгого рассказа Марков задал Брокману несколько вопросов.
– То, что вез Воробьев, нужно было там же спрятать или в другом тайнике?
– Где-нибудь недалеко. Но ни в коем случае не вместе.
Я выбрал там подходящую точку. На схеме она тоже отмечена.
– Дипломат понадобился, потому что вы лишились рации?
– Пленку я все равно обязан был передать. У меня остался дубликат.
– Где он?