И вот я иду из столовой рыбоколхоза по мосту через новый канал, мимо кладбища и церкви, в гору... Меня догоняет местный мужик с как будто выкопченной — до черноты загорелой шеей, таким же клином груди в расстегнутом вороте рубахи. Очевидно, рыбак: ладожский солнечный ветер выдубил-прокоптил его кожу. У мужика длинные, взлохмаченные, как береза на ветру, волосы, добрейшее, как у большого пса, лицо, с постоянной разумной ясностью в светло-серых глазах. Мужик слегка навеселе, то есть опохмелившийся, поскольку первая половина дня, загуливать всерьез рановато. Он меня догоняет, дает мне руку, представляется: «Слава». И далее следует монолог —явление уникально-русское, в провинции сохранившее чистоту жанра, откровенность душеизлияния, Славе нужно было выговориться, своим он уже все сказал, все его слышали, а я по виду приезжий.
После краткого представления друг другу Слава мне доложил, что ходит на лов мотористом, что ему 57 лет, уже на пенсии, но его попросили, и он пошел в колхоз; всю жизнь рыбачил на Балтике... Слава поднял кулак, показал мне: «Вот, сорок два года и все вручную». Я также узнал от моего новоладожского знакомца, что рыбу сдают в колхоз только самую ничтожную, окушков с плотицами, а так всю пускают налево, слева очередь за рыбой... И многое другое.
Сразу оговорюсь: «Слава» у меня лицо собирательное, написанное в итоге встреч с несколькими новоладожскими рыбаками, однако реплики, положения и прочее подлинные.
— Раньше бабушка вынесет окушка продать, — делился со мною Слава тем, что у него наболело, — к ней сразу милиция: разбазариваешь народное достояние... А теперь разрешили. В бригадах рыбаки так рассуждают: колхоз нам горючку не дает, краску не дает лодки красить, и мы ему рыбу не дадим. А заработок: вот возьмите на рыбоприемном судне, капитан получает тринадцать тысяч, матрос — пять тысяч рублей. На такие деньги можно прожить, да еще с семьей?
Мне 57 лет, — напомнил Слава, — мне скоро помирать. Я в партию не вступал, а когда на мэрээске плавал, был секретарем комсомольской организации. А в партию не вступал. У меня отец сорок четыре года в партии, три войны прошел, он мне говорил: «Партии не верь, она обманет». Я необразованный, а вот вы скажите, как же так, там наверху все из партийных верхов и все перекрасились? И этот осинноголовый...
Новое для меня слово осинноголовый, то есть голова — осиновая чурка...
— Вы скажите, как же так, — обращался ко мне с вопросом, но не дожидался ответа Слава, — посмотришь их по телевизору, все образованные, у всех ученые степени, а один одно говорит, другой ему поперек. Как же так? Я необразованный. Я с вахты приду, мне сын говорит, он у меня в парашютно-десантных войсках в Таджикистане служил: «Папа, опять ты выпивал. Ты скажи, куда мы идем? что с нами будет?» Я говорю: «Меня угостили после работы». Ответить мне ему нечего. Мне 57 лет, я скоро умру.
Мне тоже нечего было ответить Славе, я перевел разговор на другое, местное:
— Скажите, Слава... как вас по батюшке?
— Вячеслав Александрович.
— Вячеслав Александрович, что вы можете сказать о вашем председателе Суханове? Почему вы его опять выбрали? Он же двадцатого года рождения...
— Он на Ельцина похож, — все так же спокойно, ясно, разумно глядя, сказал Слава. — Тот наобещает и в кусты и этот... Не хотите по сто грамм принять?
По-видимому, в этом состоял главный пункт Славиной прогулки по липовому, кленовому, березовому, пахнущему цветущей персидской сиренью, древней водой каналов Волхова, Ладоги его родному городку.
— Это можно, — легко согласился я.
Мы поднялись в ту самую точку без вывески. Буфетчица Аннушка налила нам, с улыбкой озаботилась, чем бы лучше закусить. За столом продолжалась беседа, то есть Слава длил свой монолог. Все приходящие знали Славу, подсаживались, вставляли свои суждения. Слава показывал кулак, вполне достойный уважительного к нему отношения, как будто сам удивлялся:
— Сорок два года вкалывал и все вручную! Когда из армии пришел, во мне было 120 килограммов. Не пил, не курил. Мне в армии как некурящему семьсот граммов сахару давали. В детстве в детдоме в Вышнем Волочке доходяга был, а из армии пришел — 120 килограммов во мне было.
— Как можно поделить Черноморский флот? — вскрикивал подсевший к столу Славин товарищ, тоже рыбак. — Это же не по кораблям, не по железу, по душам людей резать. Кто из русских пойдет служить Кравчуку — этому партократу?
— Это же потеха, — встревал другой Славин товарищ, — как они тогда Белый дом защищали, Ельцин с Ростроповичем и с Галиной...
— Надо было им, гэкачепистам, взяться порешительнее и рубануть, — предлагал свою версию исторического развития третий товарищ. — Их Горбач предал, меченый, они на него понадеялись...
Наш неспровоцированный застольный митинг был скоротечен: Славе предстояло идти в озеро на лов. Мы расстались, очень довольные нашей короткой душевной смычкой. Тем более что наш митинг с его оппозиционным радикализмом никому из участников не грозил оргвыводами: что ни говори, а у нас свободное демократическое государство.
Теперь о Суханове.
Приведу несколько выдержек из моей книги 1989 года «Глядя в глаза Ладоги», в ней есть глава, так и названная: «Суханов».
«Из плеяды ладожских корифеев поныне сохранился Алексей Николаевич Суханов, председатель рыболовецкого колхоза в Новой Ладоге с 1960 года по 1986-й...
Суханов родом с Ильменя, из красивого села Коростынь, на яру над озером вознесенного. Росту он саженного, плечи у него такой ширины, что, надо думать, в кубрики — смолоду на флоте — бочком протискивался. Глаза озерного цвета, как у всех на Ладоге и Ильмене (и на Онеге). В войну командовал кораблем в Ладожской флотилии, демобилизовался, после многих ранений, инвалидом 1-й группы, однако выдюжил, после войны служил на Балтике. В 1948 году вернулся в Новую Ладогу капитаном рыболовецкого флота. Тогда флот принадлежал государству, владели им МРС — моторно-рыболовецкие станции, как в сельском хозяйстве МТС.
На Ладоге было тогда шестнадцать мелких рыболовецких колхозов: «:ясьская форель», «Красный пограничник», имени Буденного, «На страже», «Большевик», «Лисья», «Красный рыбак», «Назия», «Возрождение», «Верный путь», «Чайка», «Дружба», еще какие-то... Суханов все помнит, говорит громким голосом, как с трибуны без бумажки. Я с его слов записывал, не поспевал за оратором-рассказчиком, Суханов колхозы объединял в два этапа: сначала по кустовому принципу, по соседству... «С мужиками посоветовались» — и укрупняли. Укрупнение сверху шло, как всюду, но для Суханова важно, что «с мужиками посоветовались». Укрупнили — и вскоре всех под эгиду «одного хозяина на Ладоге» (идея Суханова) — Новоладожского колхоза имени Калинина. «Я их в себя впитал», — Суханов ставит это себе в заслугу.
Был ладожский капитан ярым сторонником передачи флота колхозу. То есть не передачи: суда покупали; в должниках у государства председатель колхоза имени Калинина не хаживал. Свой судоремонтный завод построили, на нем же выпускают малые рыболовные суда для наших внутренних водоемов.
О Суханове можно много чего услышать, но главное, в чем все сходятся: Суханов есть Суханов. То есть сам по себе, ни под чью дудку не плясывал. За все время председательства ни в какой компании, ни при какой погоде ни рюмки не выпил. А смолоду, говорят, поддавал, да еще как. Сам себя осилил».
Суханов рыбу в Ладоге ловил, колхоз план выполнял, но добрую половину душевных сил и колхозных средств председатель вкладывал в воспроизводство рыбного стада, в освоение «голубой целины» в Приладожье, у нас на Вепсовской возвышенности, в «обрыблении» водоемов. И плотина на реке Ка́лое, вытекающей из Гагарьего озера, на которой каждую весну вычерпывают идущую на нерест плотву, и тонны «хролки», высыпанной Иваном Текляшевым в наше Озеро, чтоб потравить «сорную рыбу» и запустить сига, — дело рук Суханова. И форелевые хозяйства в Киришах, Лукино, Харагеничах, Усть-Капше... К великому сожалению, ото всего этого остались руины, пустые ямы, ржавые трубы, гнилые мостки. Несправедливо было бы обвинить Суханова в ошибочной идее. Идея рыбоводства на чистых озерах прекрасно работает у наших северных соседей. А мы по-дикарски: «хролку» сыпали в воду лопатой, корм давали форели без рациона, когда привезут, чуть подрастет рыбешка, воровали ее из садков. Все нам терпения не хватало и еще чего-то: чужую — совхозную — картошку можно бросить в чужую — совхозную — бороздку и вырастет, а рыба, если с ней, как с чужой, обязательно всплывет кверху брюхом. Голубая наша целина так и прозябает неосвоенная. Нынче рыболовецкому колхозу не до нее.
Еще одна цитата из книги «Глядя в глаза Ладоге»:
«В конце лета 1988 года мы с Сухановым поехали в верховья ладожских рек, остановились в том месте, где Капша впадает в Пашу. На мосту постоя ли. Суханов сказал:
— Надо наши самые чистые, самые красивые реки: Пашу, Оять, Капшу —сделать заповедными, запретить всякую рубку леса, всякое сельское хозяйство по их берегам. Топляки выловить. Рыбу беречь как зеницу ока. Заняться рыбоводством... на уровне мировых стандартов, а не так, как мы, по-кустарному... Ведь по этим рекам ладожский лосось поднимается на нерест — царская рыба. Если загубим наше богатство, красоту, — что детям, внукам оставим?
Суханов говорил необычным для него тихим голосом, печальным тоном, будто пожаловался, что на это святое дело его уж не хватит... Такая царила вокруг непробудная тишина, что каждый звук отдавался эхом.
А поехали мы по весьма прискорбному делу... То есть я поехал все с той же мыслью проникнуть в загадку Ладоги: что сталось с озером? как помочь? кто за что отвечает? Уж год как еду, более десяти тысяч километров набежало на спидометре моей «Нивы»... Суханов поехал со мной по колхозному делу (он был тогда заместителем председателя), в связи с повальным замором форели в рыбоводческих хозяйствах на Пашозере, в Усть-Капше — от перегрева воды: жарким летом 88-го года температура в отгулочных садках поднималась до тридцати градусов, кверху брюхом всплывала рыба.