— Ну, как знаешь, — пробормотала Танечка, ошеломленная глубиной познаний Силы, а еще больше его красноречием. Этого она никак не ожидала от обычно молчаливого мальчика. — Наведите здесь порядок. Я иду ужинать, потом на собрание.
— Идите, идите, мы уж что-нибудь сообразим, — сказал Милан.
Ужин будет не бог весть какой: крупяная каша от обеда, с молоком; может, для Танечки мама поджарит ее на сале, это еще ничего, можно есть, но тоже не ахти какая еда.
«Голода бояться нечего, — сказал Эрнест, — но нужно будет беречь каждый кусок хлеба».
Мама тоже так считает, она вообще терпеть не может, когда люди бросаются едой. Готовит она хорошо, но экономно. Но Танечка не привередлива, она с удовольствием съест и кашу с молоком, которую Милан уже видеть не может.
— Давай сделаем покрасивее, — предложил Сила. — В дровяном сарае я видел какие-то доски, а гвозди я из дому принесу.
— Давай, — кивнул Милан. — Пусть порадуется после такого жалкого ужина.
Возвращаясь домой с собрания, Таня еще издали услышала стук молотка. Охваченная недобрым предчувствием, она поспешила к двери, распахнула ее и остолбенела.
Одна стена кухни была украшена чучелами хищных птиц, вторая — чучелами мелких животных, а над плитой красовались оленьи рога «Трибеч, 1913» с козулей и корсиканским муфлоном по бокам. Из глубины шкафа-исповедальни скалились барсуки, а лиса и дикий поросенок нашли приют на секретере, над головами веселых щекастых амурчиков. А вепрь… в самом деле, куда же они пристроили этого страшного вепря?
Он висел над постелью, а из пасти этой жуткой морды с грозными клыками торчала электрическая лампочка.
— Посмотрите, какую лампу мы вам сделали, — похвастался Сила. — Теперь вы сможете читать и в постели. Проснетесь ночью, щелкнете — и готово.
— Отлично у вас получилось, — беспомощно прошептала Таня. — Молодцы, просто молодцы, ничего не скажешь…
Но в душе она поклялась:
«Не буду читать в постели. Нет, не „щелкну“, когда проснусь. Иначе меня на месте хватит удар».
Когда в праздник всех святых Танечка пришла на обед как обычно, Гривкова удивилась:
— Вы здесь? А я думала, вы уехали в Братиславу.
— Нет, не уехала, но если вы на меня не рассчитывали…
— Ну вот еще! — отмахнулась Гривкова. — Где хватит для пятерых, найдется и для шестого. Я-то думала, что вы на могилку поедете.
— Не к кому мне ехать на могилку, — хмуро сказала Таня.
Гривкова промолчала, но насупилась. Отца нет в живых, а ей не к кому на могилу съездить, хороша дочка!
Таня медленно снимала пальто, долго вешала его на вешалку за дверью. Она несколько раз роняла пальто, пока ей удалось, наконец, набросить петлю на гвоздь. Потом Таня тихонько опустилась на скамью и взглянула на Гривкову странными, пустыми глазами.
— У моего отца нет могилы, тетушка Гривкова. Он умер в Маутхаузене, в концлагере.
Его забрали в концлагерь, а через полгода мама получила письмо: «За десять тысяч марок мы можем прислать Вам пепел Вашего мужа, Яна Миттермайера…» Десяти тысяч марок у нас не было, поэтому у моего отца нет могилы, и мне некуда положить цветы, негде зажечь свечку.
У меня был хороший отец. Он брал меня на колени, пел мне «Но, поехали цыгане!» Я выросла слабенькая, и отец не хотел посылать меня работать. Он послал меня учиться, хотя сам часто работы не имел.
Не раз мы месяцами жили на один мамин заработок. «Дамская портниха» — так было написано в ее свидетельстве об окончании обучения ремеслу. Она хотела шить женские костюмы… Но никогда их не шила. Она перелицовывала и перешивала зимние пальто, а когда отца уволили с кабельного завода, она выпросила у Кальводы — «Кальвода — мужской и дамский модный салон» — надомную работу.
Мужские брюки, черные, серые, кофейные, синие… Они висели по всей комнате, по вечерам они бросали на стену страшные черные тени, которых я очень боялась. Я представляла себе, что ночью, когда мы все уснем, к нам придут эти люди, для которых мама шьет брюки. Придут только половинки этих людей, только по пояс, ноги и животы, эти полулюди влезут в свои брюки и начнут бродить по комнате.
Мы жили в Бреннере. Знаете, где это? Под самой Братиславой, Бреннер называют пригородом, но это не так. Бреннер — это деревня: одноэтажные домишки, сады, а сразу за ними — поля. На нашей улице была самая настоящая деревенская грязь, весной улица зарастала травой и одуванчиками, там паслись гуси, и мой отец больше полагался на утренних петухов, чем на будильник.
Был у меня отец… Он срывал для меня яблоки с яблони у колодца. У него были большие, жесткие руки, а ногти — в черных пятнышках. Мне это нравилось, я тоже хотела иметь ногти с такими пятнышками, я рисовала их сажей, а мама за это шлепала меня по рукам. Она боялась, что испачкаю штаны от Кальводы.
Когда отец оставался без работы, он стыдился просить у мамы денег на дешевые сигареты «Зорьки». «Не буду курить, мне это вредит», — говаривал он, но если кто-нибудь угощал его сигаретой, он выкуривал ее всю, пока между большим и указательным пальцем не оставался крохотный окурок. Я удивлялась, как он не обожжется.
Когда пришел фронт, домик в Бреннере сгорел дотла. Вернувшись из партизанского отряда, я нашла одни обгорелые стены. Маму приютили знакомые.
Мама, бедняжка…
Когда я вышла замуж, она отказалась перебраться ко мне, осталась во временной квартирке, которую нам выделили как погорельцам, когда фронт ушел на запад. Пенсия за отца ничтожная, я ей тоже много не могу посылать, и она продолжает подрабатывать шитьем. Уж и не знаю, когда она избавится от этих брюк пана Кальводы. Если бы удалось втиснуть сюда еще одну кровать, я взяла бы маму к себе. Думаю, так я и сделаю. Если посчастливится купить в городе мебель, я выброшу все это графское барахло, и тогда будет место и для мамы.
Я не поехала в Братиславу, милая тетушка Гривкова. У моего отца нет могилы, я не могу зажечь на ней свечку.
Но если вы возьмете меня с собой на лабудовское кладбище, если вы будете так добры и позволите мне, я затеплю в память о нем свечку на могиле вашего мужа.
Одну там, а вторую… Вторую я бы хотела зажечь у самой ограды, у того старинного каменного креста с неразборчивой надписью. Свечку по человеку, который полтора года был мне мужем, а потом вдруг покинул меня.
«Я должен уехать, об остальном ты узнаешь сама. Прости, если сможешь», — написал он мне на листке, выдранном из записной книжки. Говорят, он запутался в махинациях с импортом, экспортом и валютой, испугался ревизии и сбежал. Жив ли он? Откуда мне знать?
Я зажгу по нем свечку у креста с неразборчивой надписью и скажу себе: здесь он лежит.
Те, кто нас покидает, умирают для нас.
Перед самым рождеством Таня получила письмо от мамы. Она, мол, не приедет: прихворнула, кашляет, потеет, и ревматизм в колене дает себя знать.
Таня упаковала утку, купленную у Юрашковой, десяток свежих яиц, бидончик хорошей бочковой капусты, которую ей дала Гривкова, и поехала в Братиславу.
В Братиславе ненастье, с тяжелого серого неба сеется дождь пополам с крупинками града, на обочинах лежат горки грязного водянистого снега, на тротуарах слякоть, в трамваях перебраниваются, чихают и кашляют люди.
«Чудесное рождество», — вздохнула Таня. Ее взяла тоска по Лабудовой, по девственному пахучему снегу, упоительному воздуху и треску горящих поленьев в печи ее комнатки.
Мама месила тесто для пирогов, здоровенькая и веселая.
— Не хотелось мне в твою Лабудову, — сказала она с лукавой улыбкой. — Что я там, думаю, потеряла? И рыбы там, наверное, не достать. Сама подумай, что за рождество без рыбы?
— Ты знаешь, как ты меня напугала? — Таня поглядела на маму с упреком, но сердиться на нее не могла. Она знала, что дело вовсе не в рыбе, просто мама хотела заманить ее домой.
Рыба плавала в корыте под кухонным столом, переваливалась с боку на бок и таращила на Таню черные глаза. Это был здоровенный карп, килограмма на два. Его за неделю не съесть. Вот уж спасибо за такое рождество, куда лучше было бы в Лабудовой!
— И еще я подумала: почему бы тебе не пройтись по городу, не повидаться со знакомыми… У Павука продают чудесный шевиот, бледно-кофейный и недорогой. Он бы тебе пошел на костюмчик.
Так вот где собака зарыта! Это была хитрость, чтобы вытащить ее из деревенской глуши. Она думает, что Таня непременно должна тосковать в Лабудовой по знакомым, по братиславским магазинам, где то и дело появляется какой-нибудь коверкот или шевиот «на костюмчик».
Маме хочется, чтобы Таня была одета не хуже людей.
«Если захочешь, я тебе и куплю, и сошью, — пишет она чуть ли не в каждом письме. — Размеры я знаю, но нужно бы приехать хоть на одну примерку, а ты все не показываешься. Ждешь от меня официального приглашения с гербовой маркой?»
Таня приезжала в Братиславу лишь раз, но из покупки материала и примерки ничего не вышло. Ей пришлось ходить в министерство, к директрисе за пособиями, в библиотеку. У мамы она побыла всего с часок, упаковала свои зимние вещи и еле-еле успела к поезду.
Ладно, мама, если тебе так хочется, я посмотрю на этот шевиот. Глуши своего карпа, все равно я не могу на это смотреть, а я пошла в город. Может, и в самом деле повстречаю кого-нибудь из знакомых — Томаша, Марту… Марте расскажу, как обставляла учительскую квартиру — «для одного места хватит», Томашу опишу педагогический прием — или ход? — с Силой. Зайдем в кафе «Люксорку» на чашечку кофе. Правда, теперь его варят из солода, но поболтать можно и за таким. Сколько чудесных споров бывало у нас в «Люксорке» за этим эрзац-кофе! Коменский, Песталоцци, Макаренко… Интересно, соберусь я его когда-нибудь перевести или нет? Может, и в школу забегу, в которой преподавала когда-то, поблагодарю директрису за учебные пособия. За чучела барсука и двух сов — она прислала целый ящик пособий, теперь мои мальчишки не дышат, когда мы делаем опыты.