вич, за ним Эрнест. Говорили про новое правительство, про русский хлеб; говорили: теперь будем иметь то, за что боролись, теперь и в Лабудовой пойдут дела, которые до сих пор не двигались с места.
— А землю будем делить? — крикнул кто-то от дверей, и сразу в зале зашевелились шапки и платки.
— Верно, будет раздел земли или нет? Когда мы землю получим?
— Можем получить, — ответил Эрнест, и зал вздохнул: можем — это еще не ответ. В других деревнях землю давно уже разделили: в Читарах, на Беснацком, в Товарниках. Там сразу после фронта вышли в поле со шпагатом и стали отмерять: это для Дюро, это для Мишо… Только в Лабудовой ничего не сделано, хотя Гривка с Янчовичом давно составили списки и послали их в полномочное представительство в Братиславе.
Но Лабудовой вечно не везет. Все, что достается другим, их обязательно обойдет стороной. Например, дожди. В других местах льет как из ведра, пора бы уж пойти дождю и у нас — так нет же, ни капли не упадет! В других местах есть графские, немецкие или аризаторские [2] имения, которые по закону подлежат разделу. А вот вокруг Лабудовой раскинулись церковные земли, на которые не распространяется ни один из новых законов о земле, хотя их и целых шесть.
Гривка с Янчовичом составили списки, послали их в полномочное представительство, но так и не дождались ответа. Старый Грофик, арендатор капитульского имения, ходит по деревне, постукивает палочкой, растолковывает: «Вы, люди добрые, лучше не радуйтесь, церковное не будут трогать, святой отец в Риме договорился с правительством, что церковные имения останутся как есть».
Пальо Грофик, молодой хозяин, никому ничего не объясняет. Пальо строит новый телятник, до зимы он уже должен быть под крышей, и жнецов на жатву он уже нанял, а если кто-нибудь при нем обмолвится о разделе, он только плечом дернет.
Ладно, значит святой отец договорился с правительством… Но ведь то правительство скинули и сделали новое; может быть, оно сумеет…
И вы не виляйте, а говорите ясно: будет этот раздел земли или нет?
— Будет, — заявил Гривка. — Если только вы не боитесь вечного проклятия. — Он обвел зал усталыми, горячечными глазами и добавил: — Папа римский отлучает от церкви всех, кто посягнет на церковную собственность.
Зал завздыхал, шапки и платки замерли.
— А пускай меня отлучает! — раздалось из глубины зала. Дядя Шишка, мелкий, сухопарый старичок с деревянной ногой, который когда-то воевал в Сибири с Колчаком, встал и ощетинил кустистые седые брови. — Пускай осуждает меня на вечное проклятие! — кричал он и стучал палкой об пол.
— Да замолчите, ради бога! — кричали на него женщины. — Ведь это грех, грех!
Дед широко расставил ноги, воинственно завертел палкой над головами.
— А хоть бы и грех, мне все равно. Если бы этот папа приехал сюда, я бы ему в глаза сказал: «Вы мне не грозите вечным проклятием, святой отец, я вашего пекла не боюсь, я ведь с малых лет живу в пекле!» — Он откашлялся, обвел глазами зал. — Пускай отлучает меня от этой своей церкви! — пискнул он срывающимся, петушиным голосом. — Я вот что скажу: работаем, работаем, а что мы с этого имеем? Нитранский капитул, паны каноники небось и не знают, где их лабудовские земли лежат, а Грофик, что ни год, носит им деньги за пять вагонов пшеницы. Пять вагонов пшеницы, вы подумайте только, какие это деньги, а из чего они, скажите, пожалуйста? Из нашего пота! Пишите правительству, что мы в Лабудовой требуем раздела земли! — велел он Комитету действия и сел.
— Пишите! Требуем! Пусть наведут порядок! — гремело в зале.
Напрасно Эрнест выкрикивал:
— Люди, не дурите! Нужно голосовать. Кто за это предложение?
Голосовать не хотели. Какое еще голосование, вы что — глухие и слепые? Хотим землю — и всё тут! Места у нас хорошие, земля плодородная, а наши дети просят хлеба. Разве это по-божески? Если бы пришел сюда святой отец из Рима, и тот бы согласился…
Таня записала: «Раздел земли — единогласно», а Эрнест объявил, что теперь нужно перейти к следующему вопросу: что со школой?
Лабудовская школа, построенная еще при крепостном праве, воспитала и читать-писать научила не одно поколение. За время этой своей похвальной деятельности она здорово обветшала. Крыша поросла мхом, балки источил древоточец, а в глиняных стенах расплодились мыши.
Пятьдесят лет ходят смотреть на нее комиссии. Каждая комиссия пишет, что старенькое, осевшее здание отслужило своё, заниматься в нем небезопасно — нужно быстро, в кратчайший срок построить новое. Но новую школу никак не построят. В окрестных деревнях уже есть новые школы, и очень неплохие, в Яблоневой даже двухэтажная. А что такое Яблоневая против Лабудовой? У них там даже церкви нет, ходят в лабудовскую. Правда, у них школа государственная, а этого ни за что не хотел допустить лабудовский священник.
— В селе, где есть церковь и приход, может быть только церковная школа, и никакая другая, — заявил он.
Однако церковную школу должно было бы построить само село, прихожане, а это означало миллионные долги. Патрон школы, нитранский капитул (об этом Таня уже знала от директора), ничего дать не хочет, кроме участка, того самого, который под старой школой.
Когда президентом «Словацкого государства» стал бановский декан, в одном из классов рухнул потолок. Школьный совет посылал в президентскую канцелярию одно письмо за другим, просил «его словутность», [3] который ведь каждую субботу изволит проезжать через Лабудову, уделить минутку внимания тому, в какой школе занимаются лабудовские католические дети.
«Его словутность» не отвечал, хотя действительно ездил каждую субботу через Лабудову, чтобы отслужить для своих прихожан воскресную мессу. Те, кто жил у шоссе, не раз видали черный автомобиль с номером 01, а в автомобиле — широкополую черную шляпу и жирное, с нездоровой бледностью лицо «словутности» под ней. Но машина каждый раз проносилась мимо, разбрызгивая грязь, распугивая гусей, и исчезала до следующей субботы. Церковная особа не обращала внимания на жалкое состояние церковной школы.
Директор обратился к министру, требуя, чтобы прислали комиссию из Братиславы. Министр не прислал комиссии — он приехал сам, и лабудовчане имели возможность увидеть высокопоставленного деятеля вблизи.
Министр был высокий, розоволицый, с седыми напомаженными волосами, а складки на его брюках были такие острые, словно по пятам за ним всегда ходил портной с утюгом.
Когда министру показали школу, он очень возмутился.
— Если через два года здесь не будет стоять новое школьное здание, я велю арестовать директора и весь школьный совет, — заявил он.
Он так и не смог выполнить свою угрозу: через два года он уже не был министром. Пришло восстание, фронт, новая республика — и напомаженный министр смотался за границу.
После фронта казалось, что строительство новой школы все же сдвинется с места. Местный национальный комитет заказал проект, выбрал и участок, из грофиковских земель, у шоссе.
Но тут встал на дыбы Пальо Грофик: «Не дам, лучше сдохну. Сажайте меня, отнимите все мое добро, но это поле я не уступлю!»
Его не посадили и добро не отняли; были у него покровители в полномочном представительстве; поговаривали, что он дружен с самим полномочным представителем. Местный комитет не хотел уступать, и тяжба из-за участка тянулась как резина. Старая школа стояла, с нее осыпалась штукатурка, с балок сыпалась желтая труха и щепки, а мох на черепице зеленел вовсю.
— Переходим к следующему пункту повестки собрания: что будем делать со школой? — объявил Эрнест Гривка, и бараньи шапки и платки в зале зашевелились.
Какой второй пункт, что еще за второй пункт? Школа нужна, мы за то, чтобы ее строили, и от работы на стройке никто не станет увиливать, дело стало только за участком. Пальо Грофик — ловкач, он не дастся, вцепился в землю зубами и ногтями. Это уж как новое правительство — сумеет ли прижать его?
«Строительство школы — единогласно», — записала Таня.
Еще Эрнест объявил, что в ближайшие дни пройдет проверка государственных и общинных служащих, но это уже лабудовчан не интересовало. Таких в деревне было мало: учителя, почтальонша, двое железнодорожников, дорожный смотритель и сторож, он же и глашатай. Нужно их проверять проверяйте себе на здоровье, нас это не касается. Хватит, насиделись, пора по домам, время такое, что пора бы уже третий сон видеть.
— Погодите, погодите, еще ведь нужно принять резолюцию…
Но лабудовчане не слушали, они уже теснились к выходу.
Господи, ну и тьма! Сейчас уже верных десять часов, а вставать ведь рано — кормить, поить скотину. Как вы думаете, тетушка, что скажете, кум, будет раздел земли и эта школа или опять все останется по-прежнему?
В середине февраля — когда раньше, когда чуть позже, — но обычно в середине февраля снег начинает сходить с лабудовских холмов.
Сначала на сплошном, обледеневшем сверху снежном покрове появляются длинные извилистые трещины. По краям трещин стекает желтоватая, подкрашенная глиной вода и съедает сыпучий снег под наледью.
Потом трещины ширятся, слой снега тает на глазах; вот он уже редеет на кофейной, почти черной пашне отдельными лоскутами, цепляясь за комья земли кружевной ледовой кромкой. И наконец редкие снежные островки совсем исчезнут, земля впитает их в себя, и над голыми холмами, там, где земля вспахана, поднимутся клочья пара. На зеленоватых курчавых озимях повиснут маленькие матовые сережки росы.
Первой обнажится Горка, овеваемая ветрами со всех четырех сторон, за ней скинут с себя зимний покров Корыто, Пригон и, наконец, Глубокая. К середине марта от снега в округе не останется и следа. Но пройдет еще три недели и ты удивишься, взглянув однажды с Горки или с Пригона на лабудовские дворы. «Снег, — скажешь ты себе. — Свежий, только что выпавший снег. Лабудовские дворы завалило высокими сугробами снега».