е только не пугать других. Храбрость — это не бояться самому. Имей смелость быть там, где ты есть. Будь здесь и сейчас. И надо же, чтобы именно здесь, в колыбели цивилизации, высадился первый десант нудных проповедников, который начался с сотрудника налоговой полиции Павла — я представил, с каким наслаждением он разбивал статуи Афродиты в своей новенькой, с иголочки, форме с погонами и медалями, и содрогнулся, — и продолжается любителями, типа нашего Мустафы. Единобожие. Господь Бог, как Мустафа Кемаль Ататюрк. Ничего. Нам предстояло смыть с себя грязь цивилизации иудео‑христиан, погрузившись в купель Средиземноморья. Речь шла не о том, чтобы умереть и воскреснуть заново: оставим эти сказки идиотам с тремя классами образования. Речь шла о Лете. Не реке, но море забвения. Средиземноморье отбирает у вас память, миф о Цирцее мог появиться только в таких местах, как эти, думал я, глядя на островки, разбросанные вдоль побережья. Да и не миф это вовсе. Никакая Цирцея не нужна Одиссею, чтобы забыть все, и предаться блаженству и неге. Средиземноморье и есть Цирцея. Эта прозрачная вода уничтожает прошлое, залечивает раны. Я прикинул расстояние до Капуташа, оставалось еще полчаса. Сказал об этом путешественникам. Люди начали улыбаться. За исключением Мустафы, конечно! Он, переживая, сказал таким тоном, как будто у него умирал кто‑то из близких — что, учитывая его страсть к наживе, было недалеко от истины, — что взял на себя смелость кое‑что изменить в маршруте. И что сейчас мы поедем не на пляж Капуташ, а в маленький аутентичный магазинчик аутентичных изделий из аутентичной турецкой кожи, содранной с аутентичных коров, пасшихся под аутентичным Солнцем… Дальнейшее было ясно. После магазинчика кож нас ждал магазинчик изделий из камня, а там и винный погребок — и все это по цене в пять‑семь раз вышей той, за которую вы могли бы купить с потрохами этих коров, этих мастеров, это вино, это Солнце, наконец. Мустафа волновался. Что вам то море?! Ерунда какая, подумаешь. Да оно каждый день плещется там, у подножия серпантина. Куда оно денется, это море? Да оно было здесь сто миллионов лет и будет еще триста миллионов лет. До того самого дня, когда на Землю спустится Иса — по лесенке, то ли сброшенной с вертолета, то ли просто спущенной с неба, — и не эвакуирует истинных верующих, раненных и вообще тех, кто заплатил. Море было, есть и будет, чего к нему торопиться‑то?! А настоящий турецкий обед, который приготовят у нас на глазах турецкие повара? Он, кстати, знает тут ресторанчик. Напуганные и сбитые с толку туристы молчали. Я понял, что море ускользает от нас, отступает отливом. Требовалось вмешательство! Еще дня жары, липкого пота, грязи, и нервных обвиняющих монологов про себя — нет, я бы этого не выдержал. Пришлось поднимать бунт на корабле. Само собой, меня поддержали. В первую очередь те, кто мямлили, и готовы были согласиться променять море на тухлый магазин, в котором мухи перебегают с одной кожаной куртки на другую. Русские — благодатная почва, как для тирании, так и для мятежа. Все, что им нужно, это хороший вожак. Несмотря на всю мою нелюбовь к публичным выступлениям, я был вынужден заняться этим. Спустя пять минут автобус полыхал. Они не хотят никаких магазинов, они хотят только моря. Эй, водитель, поворачивай к черту! Особенно усердствовал тихий, улыбчивый мужичок из Москвы, или Подмосковья, я вечно путаю эти два города, и единственное, что могу сказать уверенно — он носил сандалии на носок, и все время раскланивался с вами и извинялся, хотя ничего такого не делал. Но ему, видимо, казалось, что это вежливо. После того, как мы завербовали в ряды восставших еще и женщин из Новосибирска, стало понятно, что дело идет к поражению Мустафы. Тот с достоинством, — как Красс, давший отрезать себе голову, — подчинился требованию группы и с горечью сказал что‑то водителю по‑турецки. Тот выкрутил руль, и автобус, заложив дикий вираж, закрутился волчком, донесся до ограды — раздался вопль ужаса, — после чего медленно, как в фильмах, вылетел и стал падать, переворачиваясь. К счастью, все были пристегнуты. Мы успели заметить отблеск солнца на поверхности моря, и мне даже показалось, что я вижу кое‑где вдали корабли эллинов с гордо раздувшимися парусами, после чего синеву сменила придорожная зелень, а потом опять море и так несколько раз — автобус вертелся в воздухе — и, наконец, почувствовали сильный толчок. Автобус встал точно на колеса, как кошка, упавшая на все свои четыре лапы, на которые она приземляется за время всех своих семи жизней. Воцарилось гробовое молчание. Наконец, водитель тронулся и мы поехали уже в другом направлении. Мустафа взял микрофон. Сказал — этим трюком мы постоянно поражаем туристов. Снял свою бейсболку и отправился собирать со всех по два доллара за аттракцион. Поражены были все, и настолько, что отстегивали молча. Даже я отдал кое‑какую мелочь.
…Постепенно, подъезжая к пляжу, туристы оживились. Начались разговоры, становившиеся тем громче, чем ближе казался пляж. Маленький рай, Капуташ улегся, — свернувшись золотистым морским котиком, — у подножия высокой скалы. К песку сверху от серпантина вела длинная лестница с большими ступеньками. На пляже не было ни лежаков, ни зонтиков, ничего. Только песок, камни, да море удивительного — переходившего из синее в зеленый и наоборот, — цвета. Полумесяцем в километре разбросались маленькие островки, принадлежавшие когда‑то Турции, а потом отошедшие Греции. Наверняка, за пачку сигарет и билет на футбольный матч финала Лиги Чемпионов. Я спускался по лестнице, преодолевая порывы ветра. Внизу его совсем не было, наверху же он сносил вас вниз, бросал на камни, и разносил потом клочья тела ненужной, и потому разорванной визиткой магазина аутентичных турецких сладостей, сунутой под подушку в отеле. Я машинально нащупал такую в кармане шорт, порвал в кармане же, и бросил. Ветер подхватил бумажки и разбросал, словно песок. Внизу тот был еще прохладным, потому что тень гор прикрывала пляж. Но постепенно Солнце спускалось полежать на Капуташ вместе с нами, и становилось теплее. Я отбросил майку, и, не замедляя шага, пошел прямо в воду, оступился в прыжке на остром камне, но это уже было неважно, потому что я летел головой в море, и оно оказалось таким, как я и представлял. На глубине плавали чудные осьминоги, нарисованные на греческих амфорах, мелькали то здесь, то там, нимфы и наяды, улыбался мне безмятежно Зевс, статуя которого выпускала пузырьки воздуха из‑под камней. В массиве воды, вставшей передо мной голубоватой стеной, я различил черты лица. Древний старец. Седая борода, сотворенная из пены, то закипавшей, то исчезавшей… глаза из бликов отраженного морем Солнца… черный провал рта в виде подводной пещеры. Я понял, что вижу перед собой бога вод, и, стало быть, бога всего сущего, потому что оно и есть — порожденное из воды. На меня смотрел Посейдон. Я приложил руку к сердцу и постарался представить себя, как и полагается вежливому гостью. Но у меня не получалось. Бог желал знать, кто перед ним. Но я не знал, что сказать. Я не знал, кто я такой. Сказать о профессии? Что ему она. Имя? Оно сотрется. Попробовав сформулировать, кто же я такой, я почувствовал лишь недоумение и легкое презрение. Я смотрел на себя, как рыбак — на сорную рыбешку. Такую выбросят в море — она даже как еда не нужна. Но разве я не в Элладе? Разве не здесь родился Герой, человек, бросающий вызов богам, подумал я, почувствовал легкое волнение моря, начавшееся подо мной. Не сразу я понял, что Посейдон при упоминании Одиссея сердится, а когда понял, то было поздно — воды течения, куда я нырнул, влекли меня к одному из островков. Все, что я смог сделать, так это выкарабкаться на поверхность воды, и подгребать, делая глубокие вдохи. Остров, так остров, думал я, покорно принимая волю моря, волю богов. Оглянулся. Капуташ вдалеке сиял лазурью рекламной картинки. Люди из группы бродили по пляжу, как первобытные, как неандертальцы, они освобождали тело и разум, они собирали раковины, они были почти наги, и постепенно Солнце, море и свобода начали очищать их тела, головы, выдувать солому из них, и я впервые почувствовал гордость. Не за кого‑то конкретно. За человека. Как мы все‑таки красивы. Даже если мы уродливы. Глубина становилась все меньше, вода теплее. Я почти подплыл к острову, но мне пришлось плыть вдоль берега, чтобы найти место для высадки. Все побережье там буквально истыкано острыми камнями и раковинами, по которым и между которых улыбками Посейдона и посланцами воли богов мелькают шустрые крабы да рыбки. Я едва успевал их заметить. С трудом, оступаясь, и опираясь иногда на руки, выбрался. Оценил расстояние. Сказал — спасибо, о, спасибо. Прошел вперед несколько метров, и различил впереди сосновую рощу. Прямо посреди нее, словно ствол, но не корявый, а распрямленный, стоял человек. Я не сразу понял, почему он напомнил мне ствол, а когда понял, то постарался приблизиться максимально незаметно. Сверху это был атлетически сложенный мужчина, у него была бородка, пронзительные глаза, и сильные руки, в которых он неумело — как отец новорожденного — держал флейту. А вот ноги у него были безобразно раздуты, похожи на сосновые стволы, и обе — покрыты густой шерстью. Заканчивались ноги копытами. Мужчина стоял, словно человек, постепенно превратившийся в дерево — метаморфоза еще не произошла, но он уже смирился, и застыл уставшей бороться жертвой росянки. На островке площадью от силы пара квадратных километров он выглядел частью пейзажа. Если бы мужчина не улыбался и не дышал — я видел, как поднимаются и опадают грудные мышцы, — решил бы, что речь идет о памятнике. Роща, поднимавшаяся на небольшой холм, обрывалась под скалой, а по сторонам от нее пейзаж был пустынным, равнинным. На острове нет воды, вспомнил я объяснения гида. Ускорил шаг, побежал. Мужчина, резко повернув голову, прекратил играть — только тогда я понял, что слышу звук тоскливой мелодии, — и сделал несколько прыжков вбок. Побежал в гору. Я помчался за ним, невзирая на боль в ступнях от камней. Сомнений нет, догоню. Мне удавалось творить чудеса, когда я играл в университетской команде регби. Я уже видел камушки, осыпавшиеся под его копытами, и чувствовал его запах, — не человека, но животного, — и его спина мелькала прямо передо мной, как мы приблизились к скалам, и тут фавн совершил чудовищный прыжок. Пять метров вверх, не меньше. Мгновение, и я стою, глупо глядя на отвесную стену, подняться на которую не смогу ни за что. Мужчина с ногами козла исчез. Даже не выглянул сверху, хотя я ждал — теперь он был в безопасности, и мог вдоволь понаблюдать за мной. Да и не был ли он в безопасности, еще когда стоял внизу? По части физической формы он дал бы мне фору. Почему же он убежал, думал я, тяжело дыша, и возвращаясь через сосновую рощу к морю. В руках у меня была оброненная им флейта. Если бы не она, я бы себе не поверил. В роще я успокоился. Куски тени были разбросаны у подножия сосен причудливыми камнями, и уже выходя к морю, я вновь услышал музыку флейты. Должно быть, их у него много. Возвращаться не стал. Само собой, я мог попробовать обойти холм, и выйти к фавну с тыла, но что ему стоило спрыгнуть с обрыва — если он запрыгивал на него легко, как мы на ступеньку лестницы, — и вновь оставить меня в дураках. К тому же, оставалось мало времени. Мустафа, обливаясь слезами, выделил на посещение пляжа всего три часа. Потерянн