Мы снова чокнулись и снова выпили до дна.
– Я говорю: господа, охота вам из пустого в порожнее переливать – всё это хорошо для немцев, пресыщенных уже положительными познаниями, но мы-то, мы-то – русские!
В его коробке оказалась пара дуэльных пистолетов. Кроме них в бордовом бархате угнездилось целое семейство мелких инструментов – шомполы и щётки, отвёртки, даже деревянный молоток, похожий на колотушку для отбивания котлет.
– Ле Паж! – наугад брякнул я, щуря глаз и целясь в абажур. – Какой декаданс…
Пистолеты оказались тяжёлыми как утюги.
– Не Ле Паж, Митя! Пистолеты дрезденские, Карла Ульриха! Вот – гляди! И если француз есть бог непревзойдённый в мире соусов и подливок, то шестерёнки с пружинками я доверю собирать лишь педантичному германцу.
Он ловкими пальцами выцарапал из ложбинки шомпол и, дирижируя им, вскочил на журнальный стол и прокричал:
Вот пистолеты уж блеснули,
Гремит о шомпол молоток,
В граненый ствол уходят пули,
И щелкнул в первый раз курок.
Вот порох струйкой синеватой
На полку сыплется. Зубчатый,
Надежно ввинченный кремень
Взведен еще…
Я не сдержался, вскочил тоже. Сграбастал его, обнял.
Кажется, я рыдал, не помню.
– Сашка! – орал я ему в лицо. – Сукин сын! Ты же гений!
Гений!
– Я знаю, Митя! – кричал радостно он мне в ответ. – Знаю!
После мы стреляли по картам. Палили, пока не кончились пули.
– В тридцати шагах в карту промаху не дам, – к месту процитировал я, – разумеется, из знакомых пистолетов.
– Откуда это? Что-то знакомое…
Коньяк кончился и я дал уговорить себя поехать в соседнюю деревню. Что было по дороге, не помню, кажется, я учил его водить машину. Кажется, мы въехали в канаву. В деревне, в местной харчевне мы подрались с какими-то дальнобойщиками, после пили с ними шампанское. Как долго продолжались безобразия вспомнить не берусь. Я скупил всё спиртное в баре и приказал угощать всех бесплатно. Нард прибывал, стало шумно и весело. Появились музыканты – бородач с гитарой и школьница с банджо. Цыганских романсов никто не знал, поэтому петь нам пришлось самим. Я спел пару вещей из раннего БГ и под конец выдал им Высоцкого.
– Нет, ребята, всё не так! – рычал я, гремя струнами. – Всё не так, ребята!
Притихшие вермонтцы не понимали ни слова, но глядели с восхищением. Домой нас привезли какие-то лесорубы на грузовике. Когда, обняв коробку шампанского, я ввалился в гостиную, то первой мыслью была мысль о белой горячке. Комната, набитая людьми, гудела от голосов. Самое жуткое, что я знал их всех в лицо.
У окна в углу Набоков и Лев Толстой играли в шахматы. Толстой был без бороды, на нём был китель артиллерийского офицера, он играл белыми. Антон Чехов, покуривая небрежно папиросу, листал книжное приложение к «Нью-Йорк Таймс». У пианино, спиной ко мне, стоял лохматый здоровяк и одним пальцем наигрывал сонату Шопена, – си-бемоль минор, больше известную как траурный марш. Даже по затылку я узнал Салтыкова-Щедрина. На диване румяный Лермонтов о чём-то спорил с Достоевским. Фёдор Михайлович чесал бороду пальцами и хмурился. В углу, вытянув ноги в остроносых штиблетах, развалился Бунин. Бритый как шар Маяковский кричал и размахивал руками, тесня Ивана Тургенева к шкафу. Седой, как библейский пророк и с бородой, Тургенев морщился, но храбро возражал, повторяя: «Нонсенс, молодой человек! Нонсенс!» Бабель и Гоголь, на пару стоя на карачках у камина, пытались развести огонь. Некрасов, тощий как цапля, разглядывал на стене наши свадебные фотографии. Горький, согнувшись, огрызком карандаша писал что-то на клочке бумаги, пристроив его на колене. Александр Блок заглядывал ему через плечо и ухмылялся. Булгаков терзал моё радио, пытаясь что-то поймать – в нашей глуши из-за гор и леса ловится лишь треск, да ещё какая-то колхозная станция, крутящая только «кантри».
– Дорогой Михаил Афанасьевич… – я икнул, я хотел сказать ему про радио, но не успел.
Комната качнулась, наклонилась и вдруг поплыла куда-то вбок, с плавным, как отходящий поезд, ускорением. Пол вздыбился, я вцепился в плечо Булгакову, его удивлённый глаз в монокле стал последним образом того странного дня.
7
Похмелье надвигалось чудовищное – я понял это за миг до пробуждения. Тушей мёртвого кита моё сознание всплывало из липкой черноты небытия. Я весь состоял из жажды и стыда. В черепной коробке поселился чугунный шар – а вот для головной боли нужно было придумать новое название. Тело казалось завязанным в морской узел и затекло в самых неожиданных местах, причём одновременно. Я не мог пошевелить даже пальцем.
Воняло горелым луком. Разлепив левый глаз, сквозь муть, я разглядел багровые поля, их пересекли чёрные полосы. Наверное, ад – без страха подумал я. Другой глаз не открывался, правая сторона лица горела, точно её драили щётками. Где-то занудно скрипела ставня, хлопала и ныла снова.
Постепенно и без моего участия внешний мир приобрёл очертания и вошёл в фокус. Я лежал ничком, уткнувшись лицом в ковёр. Судя по его расцветке, это была спальня.
– Ну ты и надрался, Митя, – встретила меня Ева, когда я дополз до кабинета. – Зачем так пить?
– Ради Христа… – взмолился я. – Не для того я развёлся, чтобы снова…
Закончить фразу не хватило сил. Я упал в кресло, прижимая ко лбу пакет ледяного горошка, который я нашёл в морозильнике.
– Нет, я хочу просто понять, – не унималась она. – В чём смысл такого вот пьянства? Я пригласила к тебе интересных людей, хотела сделать приятное… Надеялась, вот ведь дура! – тебе будет любопытно с ними побеседовать. Обсудить свои беллетристические проблемы… или, не знаю, про что там писатели беседуют…
– Не беседуют писатели, – простонал я. – Ненавидят они друг друга…
– Не знаю! – возразила Ева. – Вон, Гоголь и Бабель, как подружились. Да и ты с Пушкиным…
– Пушкин – гений. Пушкину что. Мы все ему по пояс.
Вспомнил, а ведь я с ним теперь на «ты». С самим А Эс Пушкиным!
– Слушай, – жалобно обратился. – Ты ведь, наверное, можешь меня…
– В смысле?
– Ну облегчить муки души и тела, а?
– Аспирин, – отрезала она. – В аптечке.
– Немилосердно это… Ева.
– Не в моих правилах нарушать равновесие кармического устройства вселенной. Поощряя порок, ты способствуешь утверждению власти тьмы. Тем более, страдание усмиряет тело и воспитывает душу.
Я шёпотом выругался.
– Не матерись, пожалуйста, – сухо сказала она. – Мне это неприятно.
– Знаешь, что…
Закончить я не успел, снаружи послышался шум мотора. Я приподнялся – во двор въехал здоровенный чёрный джип, похожий на роскошный катафалк. За ним другой, точно такой же. В Вермонте на таких не ездят, тут ездят на тракторах и грузовиках. А зимой на снегоходах и собачьих упряжках.
Споро, по-армейски, из машин высыпали молодцы в приличных костюмах серого цвета. Впрочем, серый – это не цвет, а градация чёрного. Или белого… Не успев додумать, я пошёл открывать, но молодцы уже хлопали дверью. Каблуки уже гремели в прихожей и топали по коридору.
– Эй! Какого чёрта вы… – начал я.
Никогда в жизни меня не били в лицо так больно. Да, я дрался, но не часто. Несколько раз меня хлестали по щекам разные женщины. Оба раза за дело.
Очнулся я в гостиной, в кресле. От писателей остался беспорядок и кислый дух русских папирос. По моей комнате бесцеремонно расхаживали молодые мужчины, крепкие, как ротвейлеры. Один, рыжий, говорил в телефон.
– Да, Абрам Григорьевич, да… Тут он. Да нет, – он взглянул на меня. – Нет, не думаю… Нет, не похоже. Да, слушаюсь.
Он остановился напротив меня и протянул телефон.
– Это вас…
Деревянными пальцами я прижал тёплую электронную дрянь к уху.
– Слушаю.
– Слушаешь? Очень хорошо! – мужской голос в трубке звучал отчётливо, связь была прекрасной. – Слушай внимательно. У тебя двадцать четыре часа. Завтра, ровно… (он явно поглядел на часы) ровно в одиннадцать сорок пять деньги должны вернуться на мой счёт. Двести пятьдесят миллионов. Плюс к этому, в качестве штрафа, ты заплатишь мне ещё двести пятьдесят миллионов. Итого – полмиллиарда. Усёк?
– А…
– Никаких «а». В противном случае тебя будут убивать долго и мучительно. Недели две.
Отбой и гудки. Я протянул телефон рыжему.
– Спасибо, – зачем-то сказал.
Рыжий взял телефон, брезгливо вытер о штанину экран, убрал в карман.
Я добавил задумчиво:
– Странно… тут ведь нет мобильной связи.
– У нас свой спутник, – буркнул рыжий.
Его коллеги слонялись по гостиной. Один ковырял пальцем стену, из дырок от пуль торчал свинец. Другой, склонясь над столом, разглядывал шахматную комбинацию, оставленную Набоковым. Третий дремал, развалившись на диване. Четвёртый уважительно изучал дуэльный пистолет.
Четверо, плюс рыжий. Пятеро. Я зачем-то пересчитал бандитов. Думаю, пятеро таких как я вряд ли бы справились даже с одним из этих физкультурников. Особенно с рыжим. Вот будь я прекрасной женщиной, да, будь я жгучей итальянкой или кареглазой французской блондинкой с томной грудью в тесном корсете… Да. Вот тогда бы один из них, скорее всего, тот, шахматист, воспылал ко мне страстью и, перестреляв, товарищей спас меня от лютых мук и страшной смерти.
– Гля, Штырь, какой мушкет!
Рыжий оглянулся, взял пистолет, вытянул руку и прищурился.
– Тяжёлый, падла, – уважительно сказал, возвращая оружие. – Ты вот что, Лось, сходи принеси инструмент пока. Там, в багажнике он.
Я, вытянув шею, проследил в окно, как Лось спустился с крыльца, пересёк двор. Обходя грязь и смешно перескакивая через синие лужи, добрался до первого из джипов. Открыл заднюю дверь. Вытащил из багажника алюминиевый чемодан. Красивая и надёжная вещь – в таких киношники возят свою хрупкую технику. Металлический угол вспыхнул зайчиком. Где-то пропела птица, кажется, малиновка. Хотя, я был уверен, что они вернутся не раньше апреля. Три ноты – ещё и ещё раз. Лось тоже услышал, он повернулся в сторону леса. Улыбнулся. Так и стоял, застыв в профиль с металлическим сундуком в руке.