Вождь смотрел мне в глаза и молчал. Молчал и колдун. Племя тоже молчало. С каждой секундой какая-то упрямая тяжесть всё сильней и сильней давила мне на плечи, сгибала мой хребет, мою шею. Незримые гири чугуном тянули вниз. Безумно хотелось сесть на корточки, скрючиться и зажать лицо между колен. Заткнуть уши, чтоб не слышать этой свинцовой тишины.
Я не вынес пытки: решительно прижав левый кулак к груди, я поднял правую руку.
– Привет тебе, вождь… – начал я баритоном диктора с Гостелерадио. – Вождь… Орлиное Перо.
Мне ничего не стоило назвать его Ослиным Хвостом или Семён Семёнычем – говорил-то я по-русски. Тем же суконным тоном, словно читая сводки с фронтов, я представился. Зачем-то соврал, отрекомендовавшись Глебом Яхиным. Вкратце рассказал о себе. Мол, прозаик и лауреат, автор одиннадцати книг. Медный лик вождя оставался бесстрастной маской, но в глазах мелькнул интерес – он слушал.
Я продолжил. Процесс напоминал заклинание. Походил на магический обряд макумбы, на тибетскую мантру. Главное – не останавливаться, чем дольше я говорил, тем в большей безопасности себя чувствовал. Смысл значения не имел – никакого. От биографии я перешёл к декламации стихов. Начал с Евтушенко.
Дай бог слепцам глаза вернуть
и спины выпрямить горбатым.
Дай бог быть богом хоть чуть-чуть,
но быть нельзя чуть-чуть распятым.
Параллельно мой мозг судорожно пытался найти хоть какой-то козырь, который не могла не подкинуть мне наша многовековая западная цивилизация: ведь именно так разворачивается обычный сценарий общения с дикарями – огненная вода, быстрый огонь, разящий свинец – и ты уже полубог, сошедший на землю. Впрочем, бывали и исключения, вроде капитана Кука.
Дай бог быть тертым калачом,
Не сожранным ничьею шайкой,
Ни жертвой быть, ни палачом,
Ни барином, ни попрошайкой.
Дай бог поменьше рваных ран,
Когда идет большая драка.
Дай бог побольше разных стран,
Не потеряв своей, однако.
Дикари слушали Евтушенко. Не сводя глаз с вождя, боковым зрением я видел пытливые лица воинов, морщинистых патриархов и седых скво. Щекастые молодухи, похожие на наших жгучих татарок, чернявая детвора с ободранными коленками – все глазели на меня. Племя, скорее всего, принадлежало к народу «абенаки», которые обитали на территории штата Вермонт, от поймы реки Коннектикут до самой канадской границы (ни Канады, ни границы тогда, разумеется, не существовало).
Прошлым маем меня пригласили на какое-то самодеятельное культурное мероприятие, которое проходило в этнографическом музее неофициальной вермонтской столицы Берлингтон. В гулком зале, украшенном неинтересными экспонатами – пыльные шкуры, бубны с линялым орнаментом, каменные ножи, – я рассказывал школьникам унылые истории из скучной писательской жизни, говорил о книгах, которые они не читали и никогда не читать не станут. Под конец меня подвергли изощрённой пытке часовой экскурсии (для особо почётных гостей) с последующим просмотром десятиминутного диафильма. Что я запомнил? – да почти ничего!
Разве, что абенаки мастерили свои вигвамы из бересты, а зимой покрывали их медвежьими шкурами. В отличие от свирепых соседей ирокезов – кто бы мог подумать, что у них верховодили бабы! – у абенаков торжествовал патриархат. Мужчины охотились и ловили рыбу. Женщины племени занимались весьма изощрённым огородничеством: на одном поле выращивали одновременно три культуры – кукурузу, по стеблям кукурузы вились бобы, а землю от сорняков защищали кусты тыквы. Называлось это принципом «трёх сестёр».
Ещё я вспомнил, что после свадьбы муж и жена заплетали друг другу косички. Холостые ходили с распущенными волосами. Что ещё? Да, мифология племени была населена обычной гурьбой злых и добрых демонов. Впрочем, не без сюрпризов: верховный бог великан Удзи-Хозо родился без ног, ползая по окрестностям, он прорывал долины и ущелья, громоздил утёсы, от его пальцев остались борозды, по которым побежали реки. Титан-калека выворачивал горы, творя озёра. Именно так появилось священное озеро Шамплейн, живописный голубой водоём, размером с наш Байкал. Завершив работу над ландшафтным дизайном, Удзи-Хозо бескорыстно превратил себя в живописную скалу в центре озера. Гигантский камень, похожий на языческий монумент, и сейчас можно увидеть с набережной Берлингтона.
Чтоб не извериться во всем,
Дай бог ну хоть немного Бога!
Дай бог всего, всего, всего
И сразу всем – чтоб не обидно…
Дай бог всего, но лишь того,
За что потом не станет стыдно.
Евтушенко закончился. Я умолк. Моя правая рука, изображавшая что-то вроде тельмановского приветствия «рот-фронт», окончательно онемела и я бессильно опустил её. Вождь и племя молчали. Надежда на благополучный исход стремительно испарялась. С реки легко подул тёплый, как дыхание, – не ветер, почти южный бриз; пузатые тыквы, сложенные старательной пирамидой, матово блестели рыжим воском боков, за ними тянулся плетень из белых берёзовых палок. На частокол, как крынки в украинском селе, были нанизаны человеческие головы разной степени провяленности – от гладких черепов, совсем не страшных своей фарфоровой декоративностью, до тошнотворно свежих экземпляров. Если бы у меня росли волосы на холке, то они бы встали дыбом.
И тут вождь заговорил.
– Твоя песня, бледнолицый, правдива, как звон ручья. Как полёт орла над равниной. В сумраке ночи ты сумел забраться на вершину горы и разжечь там костёр – ты указал заблудившимся дорогу – теперь они знают куда идти.
На деле его слова звучали полной абракадаброй (вроде «саноба наливи мдал низ галонг» и т. д.), но каким-то образом их смысл моментально доходил до меня – точно у меня в мозгу сидел синхронный переводчик.
– Но я же говорил по-русски… – промямлил я растерянно.
– После Великой Грозы дети Удзи-Хозо научились видеть сквозь шелуху слов.
– А как же я… сквозь шелуху? Я ж не дитя… Удзи-Хозо.
– Даже неразумная скво, разбив кувшин, может склеить осколки. Если ты наклонишься к воде, кто будет на тебя смотреть оттуда? Бледнолицые залепили уши воском, замазали глаза глиной; они задушили птенца Кита-Скок, который вылупился в их сердце. Чёрная плесень Кчи сожрала их души, гнилой орех они – скорлупа крепка, да под ней труха.
– Ну, я бы не стал так огульно…
– Не мои слова. Удзи-Хозо проклял бледнолицых. Великая Гроза убила их демонов. Их белый бог Крис-Джизу отвернулся от них. Хвастливый бобёр Азебан пытался перекричать водопад, но вода смыла хвастуна.
– Причём тут бобёр? – мне стало жутко от его тона. – Я с уважением… всегда, с детства… Даже письмо написал Гойко Митичу. Рисунок свой послал – там Виннету на коне. Цветными карандашами, как сейчас помню… В пятом классе. Да и вообще я – русский. Хоть и белый, но почти индеец… Нам тоже, знаешь как досталось – ого-го, мама не горюй! И немцы, и Сталин, потом олигархи эти…
– Глеб Яхин! – его глаза уставились мне в лоб. – Прими смерть, как воин…
– Какой на хер Яхин?! – перебил я. – Какой воин?! Я писатель! Виноградов я!
Вождь явно разочаровался во мне. Племя угрюмо зароптало.
– Язык бледнолицего лжив, как у речного гада Ки-по-ку-ли, – вождь поднял руку. – Хао! Я всё сказал.
Он действительно произнёс именно эти слова. Кивнул – и пара спортивных парней придвинулись ко мне. Шаман вытащил из шитых бисером ножен стальной тесак – обычный кухонный нож с эбонитовой рукояткой и широким лезвием.
Обычный? Да – для кухни двадцать первого века! Но не тут – в первобытном селе. На ноже колдуна было то же клеймо, что и на моём – «Близнецы» – лучшая сталь Германии из города Золинген. Именно таким предпочитал орудовать на кухне и я – резать мясо и рубить овощи. Солдаты Вермахта прятали ножи с таким клеймом в сапоге, он считался самым надёжным оружием в рукопашном бою.
Но даже не кухонный тесак – чёрт с ним, с ножом! – на шее шамана висел мой медальон! Медальон, который мне подарила Вера пять лет назад, во время нашего путешествия по России. Был мой день рождения, апрельское небо над Петербургом – мокрая лазурь – бескорыстно сияло, мы петляли по каналам, вышли на Мойку. У аляповатой церкви, прямо на парапете, торговали старой мелочью – царские монеты, ладанки, крестики – лежали на траурных цыганских платках и на серых картонках. Вера наклонилась – смотри, сказала, указывая пальцем. Амулет с моим святым, Дмитрием, был испорчен – в центре, как от удара гвоздём, была вмятина. Это от пули, – сказал авторитетно старик с долгими седыми усами. И добавил – с первой войны ещё.
Рванувшись, я сдёрнул с шеи колдуна амулет. Инстинктивно – ни мыслей, ни плана не было. Краснокожие оторопели, они явно не ожидали от меня такой удали. Я пихнул шамана в грудь. Понёсся в сторону реки.
Меня спасло, что они хотели взять меня живьём – это первое. Второй плюс был историко-географического характера: абенаки на протяжении веков жили среди дремучих лесов, часто непроходимых, главным средством передвижения у них была лодка – лёгкое каноэ из бересты, поэтому деревни свои абенаки разбивали у рек и озёр. Гребцами они были отменными, а вот с бегом дела обстояли похуже.
Я мчался не касаясь травы. Летел не оглядываясь. Должно быть нечто похожее испытывает олень, уходящий от охотников – эйфория, да, вот верное слово! В миг такой и умереть не страшно. Из-за диких яблонь сверкнула река, тот берег – стена соснового бора. На пригорке – сейф – чёрный квадрат дыры в малахите и ртути.
Задыхаясь добежал, рванул двери и нырнул внутрь. Захлопнуть их я не успел – темнота сейфа обрушилась, но тут же сменилась ярким светом. Точно, как в цирке, пробив заднюю стенку, я промчался насквозь и вылетел наружу. Вылетел и влетел, да, прямо в свой дачный мир – двор, весна, грязь и нудный дождик. Чёрные катафалки – два джипа – стояли тут же, бандиты тоже.