Генри, мой преданный брат, уже навел справки и сообщил, что в деревне сдается дом, Уайт-Хаус (кажется, в былые дни там жила сестрица леди Бертрам, не могу припомнить ее имя). Если я не получу от Вас ответа, Фанни, и Ваше решительное «нет» не разобьет мои робкие надежды, в середине мая Генри намеревается привезти меня в Мэнсфилд и устроить там. Не стану отрицать, он, подобно мне, страстно желает вновь увидеть милые сердцу картины былого счастья, увы, безвозвратно потерянного.
Ваш давний любящий друг, Мэри Крофорд.
P.S. Я называю себя так, потому что фамилия «Ормистон» мне ненавистна, и слышать ее для меня смертная мука. Я предпочитаю прежнее обращение и более всего люблю тех, кто адресуется ко мне “М.К.”».
Легко можно вообразить смятение и изумление Сьюзен, читавшей приведенные выше строки. Письмо Мэри было не из тех, которые достаточно бегло пробежать взглядом. Едва дойдя до последних слов, Сьюзен с жадным вниманием принялась перечитывать послание вновь. «Ах, бедняжка!» — было ее первой мыслью. Какое горькое разочарование, ведь мисс Крофорд жаждала увидеть Фанни с Эдмундом после многолетней разлуки, уверяя, что одна лишь их дружба, их благодатное, возвышающее душу влияние способны исцелить ее от тяжкого недуга; но несчастная не ведала, что те, к кому она взывает, находятся в пяти тысячах миль от Нортгемптоншира и не возвратятся в Мэнсфилд еще долгие месяцы.
«Я должна незамедлительно написать мисс Крофорд, вернее, леди Ормистон, — решила Сьюзен в порыве сострадания. — Надобно как можно скорее предупредить бедную женщину, что ее мечтам не суждено сбыться. Несомненно, эта новость станет для нее жестоким ударом. Похоже, дело не терпит отлагательства — строки письма дышат неподдельным волнением, будто речь идет о жизни и смерти. Остается лишь уповать, что крушение надежд не нанесет серьезного урона здоровью мисс Крофорд».
Взглянув на дату в начале послания, Сьюзен обнаружила, что письмо, по всей видимости, шло несколько дней и еще день-два пролежало в пасторате, прежде чем попасть к ней. «Почти наверняка отменять приготовления к отъезду леди Ормистон уже поздно», — пронеслось у нее в голове. Сьюзен вдруг вспомнилось, как на днях Том с удовольствием отмечал, что Уайт-Хаус удалось наконец сдать внаем; мистер Клейпол, его поверенный, нашел подходящих жильцов. Слуги уже прибыли, и коттедж готов был открыть свои двери новым обитателям.
Размышления Сьюзен прервал голос миссис Осборн, собравшейся уходить:
— Боюсь, мисс Прайс, я вконец утомила вашу тетушку своей нескончаемой болтовней, но мы так мило беседовали, что я совершенно забыла о времени. Мне надобно бежать, спасать мистера Бертрама от моего брата, который буквально помешан на бильярде и останется здесь навсегда, если не увести его силой. Леди Бертрам, позвольте пожелать вам доброго дня; надеюсь, я буду иметь удовольствие показать вам тот стежок «елочкой», когда уговорю братца привести меня сюда снова.
Сьюзен проводила гостью вниз и по пути тепло поблагодарила за приятное развлечение, доставленное тетушке.
— Ее жизнь столь тиха и уединенна, что временами тетя впадает в апатию и безразличие, но я уверена, небольшое умственное напряжение, необходимое для того, чтобы слушать ваши захватывающие рассказы, сударыня, пойдет ей только на пользу.
Миссис Осборн от души рассмеялась тому, что беседа с ней якобы требует умственного напряжения.
— Если от моей болтовни есть хоть какой-то прок, мисс Прайс, я не прочь развлекать вашу тетушку своими байками всякий раз, когда ей только вздумается. Я готова до скончания века рассказывать о Гибралтарском проливе, о просторах Северного моря, о Бермудах и о Багамах; для меня одно удовольствие вспоминать те славные деньки.
При этих словах миссис Осборн мечтательно вздохнула, живое, добродушное лицо ее озарилось нежной, радостной улыбкой, и Сьюзен невольно замерла, пораженная разительным контрастом между счастливой, полнокровной жизнью, мельчайшие события которой с легкостью слагаются в истории занимательные, приятные или поучительные, и злосчастной судьбой приятельницы Фанни, Мэри Крофорд, живущей одними лишь воспоминаниями о нескольких летних месяцах в Мэнсфилде и проведшей долгие годы в занятиях пустых, бесплодных, а быть может, и пагубных.
Сьюзен отчаянно хотелось пересказать миссис Осборн содержание письма несчастной мисс Крофорд и спросить совета: успев по достоинству оценить здравомыслие, рассудительность и прозорливость своего нового друга, она с радостью прислушалась бы к ее суждению. Однако после короткого раздумья она заключила, что не вправе поверять секреты мисс Крофорд человеку постороннему. Мэри надлежало решить самой, как лучше всего поступить.
Миссис Осборн не без труда увела брата из бильярдной, где мужчины после короткой игры (длинная партия оказалась не по силам мистеру Уодему) принялись разглядывать географические карты, беседуя об истории античной культуры. Пастор, блестящий латинист, страстный ученый, исследователь древностей, с увлечением расспрашивал Тома, можно ли найти следы древних римских поселений на землях Мэнсфилда.
— Я как раз говорил вашему кузену, мисс Прайс, — оживленно воскликнул он, — что, вполне вероятно, проложенная римлянами дорога, ветвь Уотлингской[2], проходила некогда по его владениям! Она тянулась от Ратэ, нынешнего Лестера, как вам, разумеется, известно, до Веруламия, называемого теперь Сент-Олбансом. Я почти уверен, если провести раскопки здесь, — мистер Уодем указал пальцем место на карте, — или здесь, немного дальше к востоку, то удастся отыскать остатки римской почтовой станции или усадьбы.
Том, как отметила Сьюзен, был совершенно очарован предположением, будто на его угодьях можно совершить столь волнующее открытие, и мужчины расстались, весьма довольные друг другом. Они сердечно попрощались, и брат с сестрой направились через парк к себе в пасторат.
ГЛАВА 4
После нескольких часов мучительных раздумий Сьюзен решилась наконец ответить на письмо Мэри Крофорд. Немалое затруднение заключалось в том, что, хотя мисс Крофорд, или леди Ормистон, быть может, вовсе не догадывалась о существовании такой особы, как Сьюзен Прайс, эта самая Сьюзен Прайс превосходно знала историю жизни Мэри Крофорд.
Сколько раз, занимаясь вдвоем с сестрой рукоделием в гостиной Мэнсфилда, срезая розы в саду или прогуливая мопса по парковым дорожкам, рассказывала ей Фанни о прежних временах, о памятном лете, когда Крофорды впервые появились в Мэнсфилдском пасторате, о том, как эти обворожительные, любезные, щедро одаренные природой молодые люди, потакая своим суетным прихотям, внесли разлад и сумятицу в безмятежную жизнь семьи Бертрам, разрушив мир и спокойствие Мэнсфилд-Парка.
Генри и Мэри Крофорд приходились братом и сестрой миссис Грант, жене священника, занимавшего в те дни пасторат. Живые, деятельные, наделенные яркими талантами и неотразимым обаянием, неизменно готовые доставлять удовольствие и получать его, они привыкли к блестящему лондонскому обществу, но нисколько, впрочем, не чуждались и радостей деревенского уединения. Однако за их милым очарованием, секретом которого была лишь естественная непринужденность и обходительность, таилось расчетливое честолюбие и непомерное тщеславие. Натуры неглубокие, лишенные нравственного чувства, они сызмальства были испорчены губительным влиянием воспитавшего их дядюшки, человека грубого и распутного, известного дурными связями. Мисс Крофорд, располагая двадцатью тысячами фунтов, рассчитывала найти себе богатого мужа, а ее брат Генри, обладатель солидного состояния, вел бездумную, праздную жизнь светского вертопраха. Эгоистичный, легковесный и непостоянный, он не питал сердечной привязанности ни к кому, кроме одной лишь сестры, и обожал покорять сердца молодых женщин обворожительными улыбками, живыми речами и ласковым обхождением. Обе сестры Бертрам, Мария и Джулия, поддались его чарам и позднее, поняв, что он вовсе не намеревался связывать себя узами брака ни с одной из них, исполненные разочарования и гнева, безрассудно бросились искать утешения в скором замужестве.
Но неожиданно случилось нечто удивительное: холодный, бессердечный Генри Крофорд полюбил глубоко и искренне, полюбил страстно, со всем пылом молодости, скромную и незаметную кузину сестер Бертрам, Фанни, далеко уступавшую признанным красавицам Марии и Джулии и в красоте, и в талантах, и в утонченности воспитания, и в изысканности манер. Трудно сказать, как такое могло произойти, но только завзятый сердцеед, неприступный Генри Крофорд, неуязвимый для стрел любви, совершенно потерял голову и отчаянно умолял Фанни Прайс стать его женой.
«Отчего же ты отказала ему, сестра?» — неизменно спрашивала Сьюзен на этом месте рассказа. И вправду, если не считать присущего ему легкомыслия и ветрености, с которой он играл чувствами сестер Бертрам (этот проступок Сьюзен судила и вполовину не столь сурово, как сестра, ибо, не питая любви к Джулии Бертрам, готова была с легкостью простить другому презрение к этой особе), Генри Крофорд даже такой, каким изображала его Фанни, строго его осуждавшая, был щедро одарен множеством неоспоримых достоинств. Едва ли его можно было назвать красавцем, но природное обаяние, учтивость и безукоризненные манеры обеспечивали ему успех в любом окружении; он умел говорить занимательно о всяком предмете, был хорошо образован, обладал несомненным актерским даром, превосходно пел и декламировал; искусный и храбрый наездник, умелый и рачительный хозяин в своем поместье, он отличался редким добросердечием и, желая услужить другому, готов был приложить все старания и усердие.
«Так почему же ты не пошла за него, сестрица?» — повторяла, бывало, Сьюзен, и Фанни всякий раз отвечала: «Надобно ли спрашивать? Да обладай он всеми мыслимыми совершенствами, возвышенной душой и добрым нравом, вдобавок к похвальным его качествам, я отказала бы ему, потому что еще ребенком отдала свое сердце кузену Эдмунду. А потом, ты знаешь сама, разразился скандал из-за Марии, который невозвратимо разобщил наши семьи, сделав нас далекими, чуждыми друг другу. Бедный Эдмунд! Как он был подавлен, как сокрушен в те дни, а причиной тому — его привязанность к Мэри».