Но есть еще один способ маскировки – быть на самом виду, показать свое резкое отличие от других, тем самым утверждая свое превосходство. Так маскируются те, кто не способен унять свою абсолютно чуждую, не человеческую суть. Перенять чужой дар, пусть и пародийно, и объявить его своим; быть бесталанным, но кричать на весь мир о своем необыкновенном, спасительном для человечества даре и безграничных созидательных возможностях, создать спрос на себя, выставить себя на аукцион, поднять до небес цену гипнотически сверкающей дешевки. «Да! Я такой!!!» Морок. Транс. Магнетизм. Соблазн. А потом… Потом… Дудочка-манок чужака Крысолова поет все громче и громче, так я это понимаю. Он вовсе не обижен, Крысолов, как ошибочно свидетельствует старая сказка, он просто провокатор и людоед…»
«Правка» – «Выделить все» – «Delete».
Вот так. Стерто. Юлькины шаги наверху. Сейчас она отворит лаковую дверь, выйдет из верхней гостиной и будет спускаться по лестнице. Лестница открытая и идет широким винтом. Юлька будет спускаться, поглядывать на милые картинки, развешенные на стене по ходу лестницы, и на меня, уткнувшегося в ноутбук. Она, конечно же, сунется читать, низко нагнувшись надо мной, прижимаясь к щеке. Но я не хочу, чтобы она прочитала то, что я для себя определил, то, что мне сегодня понадобилось записать ради пущей определенности, поэтому стираю все, что набрал за утро.
Письменная речь дисциплинирует, в МГИМО это нам вдалбливали с первого курса, дисциплинирует, потому что должна быть логика изложения. Выстраиваешь факты так, как они выстраиваются, по принципу домино или наподобие электрической цепи с лампочкой в конце. Выстраиваешь как можно более добросовестно, и – лампочка вспыхивает – приходишь к какому-то выводу. Вывод, итог мне теперь более-менее ясен…
– Привет. Почему тебя так привлекает холл, Юрочка?
– Тут удобный диван, тут удобно ставить ноутбук, тут удобно стоит телевизор. Тут самый лучший в доме камин.
На самом деле потому, что холл не лежит на пересечении каких-либо домашних путей. Здесь не шастает прислуга, и здесь, в общем, нечего делать моей ненаглядной Юльке. Кроме того, здесь наихудшая в доме звукоизоляция, поэтому мне всегда слышно, как Юлька выходит из гостиной, чтобы спуститься в холл по мою душеньку. Почему-то она обеспокоена моим стремлением к уединению. Думает, что я что-то замышляю. Или, подозреваю, не уверена в здравости моего рассудка. Она теперь всегда глядит на меня вопросительно, когда думает, что я не вижу, а еще, случается, осторожно расспрашивает. Не стоило говорить ей о тех, кто возвращается оттуда. Я превысил меру доверия, вызвал подозрения в свой адрес и заставил ее страдать.
– Что-то набирал?
– Нет. Чищу помойку, – вру я. – Накопилась всякая ерунда из Интернета. Когда смотришь, сначала всегда кажется, что интересно, потом возвращаешься – бред сивой кобылы, безграмотный к тому же.
– От сивой кобылы, пусть она и виртуальная, ты слишком много требуешь. Я – к маме. Ты со мной?
– Если хочешь, Юля. Но я посижу в машине.
Елена Львовна теперь снова дома, на Котельнической. У Юлькиной мамы почти все в порядке, но Ритусю она не помнит. И меня тоже. Почему? Нет, это не обидно, и я жалею ее искренне – она всегда мне нравилась, но знакомиться с ней каждый раз заново, когда мы с Юлькой приезжаем на Котельническую, тягостно. Невмоготу уже. «Юлька! Какая ты легкомысленная выросла! Каждую неделю меняешь мужей! – весело так воскликнула она в наш последний визит. – Ирочка! Посмотри! Юленька имеет головокружительный успех у мужчин! Если Микуша узнает… Ой-ей-ей! Но мы ему не скажем!» Ирочкой, именем моей матери, она упорно называет Ксению Петровну, свою «компаньонку», по определению Юльки, а на самом деле сиделку плюс домработницу. Ксения Петровна терпит и не поправляет и даже отзывается, потому что Юлька платит ей невероятное жалованье.
– Я ведь не настаиваю, Юрочка. Прекрасно тебя понимаю. В машине сидеть не надо, лучше оставайся дома. Мама, в конце концов, вспомнит тебя. Помнит же она твою маму и то, что у нее был сын.
– Вот именно. Только я никак не ассоциируюсь у Елены Львовны с сыном моей мамы.
– Юрка, не расстраивайся ты. Она ведь нездорова.
Я не расстраиваюсь, но по этому поводу у меня есть свои соображения. Просто Елена Львовна знает, что того ясноглазого и светловолосого мальчика, Юры Мареева, больше нет на свете.
– Она поправится. Что это за камень? Аметист? Я до сих пор не знаю всех ее драгоценностей.
– Розовый гиацинт. Гораздо лучше аметиста. Еще африканский, чистейшей воды. Оправу делал на заказ сам Гаврик Изорский-Кунц.
– Сам Изорский-Кунц! Сам Гаврик! – восхищаюсь я, хотя понятия не имею ни о каком Гаврике. И оправа мне не слишком нравится – аляповатая, грубоватая, с финтифлюшками. Но Гаврик, должно быть, из тех самых, кто ухитрился создать на себя спрос. Поэтому вспоминать здесь о хорошем вкусе излишне, как подсказывает мне опыт, чтобы не обижать мою любимую. – Красиво. А другие твои африканские штучки сохранились? Ты, по-моему, их тоннами покупала. Тебе так нравилось их носить…
– Не сохранились, Юра. Раздарила. Здесь они как-то не смотрелись. Это все же не «Тиффани», не «Картье», не «Булгари», не Жан Шлумбергер. Не Гавриил Изорский-Кунц. Не та мера элегантности.
– А-а…
– Ладно, пока. Я ненадолго, к маме. А вечером мы подписываем договор с чехами на поставку фирменной посуды для моих «Ларчиков» – особый дизайн для каждого ресторана и все такое, это я тебе напоминаю. Потом – парадный ужин в «Русском Ларчике».
– Почему не в «Чешском»?
– «Чешского» у меня нет, как тебе, мой уважаемый «министр иностранных дел и внешних сношений», должно быть известно. А есть только «Русский», «Немецкий», «Французский», «Китайский» и «Итальянский». Но я чехам пообещаю, что будет. Может, и вправду будет. Попрошу прислать какого-нибудь специалиста по кнедликам… Можно, кстати, на «Чешский» переделать «Немецкий», который совсем убыточный. Там даже ничего не придется менять радикально. Кухни, в общем-то, похожи, насколько я знаю, но если сделать упор на новенькое… Даже и на рекламу особенно не придется тратиться. Как ты считаешь, Юрка?
– Не знаю. Как хочешь.
– «Не зна-аю! Как хо-очешь!» – передразнивает она. – А ты-то знаешь, чего хочешь?
– Не уверен. Точно знает, чего хочет, по-моему, только алкоголик. Юлька, не придирайся. Пойдем, я провожу.
Ворота раздвигаются во всю ширь, и она уезжает, сегодня одна, без Никиты Спартаковича, сама ведет свою серебристую «Тойоту» предпоследней модели. «Черный воронок» оставлен, притаился в гараже.
Я возвращаюсь в холл и включаю телевизор. Вдруг да что-то новенькое? Как бы не так, все то же.
«Раскачаем мир!» Таков призыв, и неважно, что это просто реклама. Раскачаем мир, пусть трещит по всем швам, а из трещин, из прорех тем временем хлынет информация, только ведра подставляй, а потом продавай на ближайшем рынке и желающим грабить, и тем, кто не хочет, чтобы его ограбили. А что? Честный бизнес, вроде продажи «живой воды» из-под крана. Можно честно пропустить ее через фильтр, честно разлить по бутылкам, завертеть пробку и снабдить элегантной этикеткой. Можно накачать углекислотой, чтобы била в нос, можно минерализовать, чтоб скрипели зубы. Есть спрос, значит, все честно. А я усомнился, что честно. При этом понимая, что мир перевернулся за то время, пока я находился в состоянии, если так можно выразиться, законсервированном – сначала в Африке, потом на зоне, потом в родной глубинке, где все перевороты и общественные кульбиты амортизируются. Пока туда волна докатится, она уже и не волна, а жидкая пена. Пузыри полопались, и все по-прежнему, до новых пузырей. Между прочим, теперь я лично знаком с одним продавцом «живой воды», то есть уворованной информации, и он мой враг. Смертельный враг.
После той истории в казино у меня появилась привычка проверять наш с Юлькой общий банковский счет. Через какое-то время понял, что огромные суммы, треть ее ресторанных доходов – и «Ларчиков» ее любимых, и сети кондитерских «Жюли», которыми она тоже владеет, – исчезают неизвестно куда. Это, конечно, не мои деньги, и не мое, по сути, дело, на что моя любимая их тратит. Но благотворительность она терпеть не может и занимается ею крайне редко и только тогда, когда уверена, что выиграет на налогах, и я всегда знаю о подобных ее намерениях, а такие траты невозможно объяснить ничем, кроме тайных выплат.
С некоторого времени я легко сопоставляю денежные потери с Юлькиным черным настроением. Поэтому Пипу Горшкова (Филиппа Ипполитовича Вазоньина по паспорту. Пипа, а точнее – Ппиппи, Горшков – это «творческий псевдоним», нагло-скоморошеский, для тусы), так вот, Пипу я намерен убить и всерьез обдумываю это благородное мероприятие. Мне кажется, что Ф. И. Вазоньин подбирается и ко мне, хитрец этакий, с тех пор как меня ему представили, смотрит, как охотник на тетерева, хочет затянуть петлю. Но «на любую хитрую гайку найдется свой болт с левой резьбой». Так говорил Лева Ключевой, Ключ, мой соседушка по нарам, неплохой слесарь, но подловатый человечек и неудачливый взломщик кооперативных торговых палаток, ныне покойный, потому как проигран был в «двадцать одно» сволочью Носом. Леву я последний раз встретил на премьере в «Современнике», и там он повторил эту свою фразу про хитрую гайку, а больше ничего не сказал.
Я уже не удивляюсь, что встречаю вернувшихся. Я нисколько не радуюсь, что встречаю их. Они были нелучшими людьми, а теперь – лазутчики, связные. Они проверяют готовность «пятой колонны», они представляют тех, кто готовит вторжение, масштабную интервенцию. И вся беда в том, что, кроме меня, этого никто не видит, по крайней мере, в Москве, никто не чувствует, что вот-вот земля под ногами вспыхнет. Я же намерен наблюдать и далее – назову это оперативным мониторингом, как сейчас принято. В зависимости от моих наблюдений буду и действовать. По обстоятельствам.
– Юрий Алексеевич, – говорил Юрин непосредственный начальник, уже в который раз говорил за восемь месяцев Юриной африканской маяты, – Юрий Алексеевич, это азы, то, что я