– О! А я-то все смотрю… Я-то все смотрю: ты на гуманоида не больно-то похожа, – сострил паразит Евгеша. – Потому молчи и слушай, что великий человеческий разум говорит. Но сначала… за нас, гуманоидов! – поднял он стакан и продолжил под одобрительное и сонное хрюканье аудитории: – Понять женщину! Понять женщину невозможно по вышеизложенным причинам. И еще. Женщина – инструмент, это я вам как инженер-механик говорю. Женщина – инструмент. При обращении с любым инструментом нужен навык, сугубая привычка. Женщину понимать не надо, к ней надо привыкнуть и привычно пользоваться.
– Да, как же! Научитесь вы пользоваться, дождешься! – насмехалась Людмила. Насмехалась, но не забывала пламенно оглядывать Юру, выставив перед ним горячую, только из духовки, стеклянную миску с едой. – Вам бы микроскопом гвозди забивать, а в рояль пустую тару складывать…
– Умолкни, инструмент неразумный! – пристукнул по столу Евгеша и обернулся к собутыльникам: – Надобно вам заметить, друзья, что с позиции инструмента действия его хозяина могут выглядеть сомнительно…
– А и чур с ним, – весело захрюкал один из «оголтелых алкашей», – лишь бы на производительность не влияло.
– А как там у тебя с производительностью-то, Колян? «Инструмент» еще по рукам не пошел? – ехидничала Людмила. – Нюрка твоя еще на сторону не бегает за производительностью?
– Язва, – хрюкнул Колян. – Язва и язык твой поганый. Ты, Евгеша, вставь своей бабе фитиля.
– Неужто вставишь, Евгеша? – ерничала Людмила и все оглядывалась на Юру, подмигивала, чтобы, не дай бог, не принял всерьез острых разговорчиков и не сбежал. Но остановиться и помолчать у нее не получалось. Она словно на сцене выступала. – Неужто и на моей улице праздник будет?
– Во-от! – потрясал указательным пальцем Евгеша. – Во-от! Убогое создание! Одно на уме! Чуть что, уж хвост оттопырен. Правы были братья наши во Христе Яков Шпренгер и Генрих Крамер, когда свидетельствовали: «Нами установлено (после точной проверки материала), что женщины имеют недостатки как в душе, так и в теле». Уж они-то знали все об этих ведьмах. И написали книгу всех времен и народов под названием «Молот ведьм». Молотить их, плющить… Милка, собирай по кастрюлям, по буфету, что осталось, и тащи домой. Я следом пойду, устал что-то…
Людмила оглянулась на Юру, и, только что боевая и языкастая, словно ушки прижала в униженной мольбе, вся – вопрос.
– Она-то пойдет домой, – внятно сказал Юра. – Ты же, Евгеша, пойдешь кино крутить в Дом культуры, пока не уволили. Пойдешь. Крутить. Кино. А то тебе Колянова Нюрка обещала уши пооборвать или еще что. Скучно женщине: ни Коляна, ни кино. А Людмилу я провожу, и ты у нее появляться не смей. Она моя невеста, и скоро мы поженимся.
– Дела-а, – нарушил воцарившуюся после Юриного заявления тишину Колян. – Наших бьют.
– Разврат, – постановил Евгеша и зажал в кулаке недопитую бутылку. – Пойдем выйдем, – обратился он к Юре.
– Уверен? – спросил Юра.
Евгеша уверен не был. Отнюдь. Прочие заерзали, вроде бы готовясь к атаке, но так и не сподобились, убоявшись Юриной готовности сражаться. Кому охота по ушам получать за чужую-то бабу?
Но на том конфликт и заглох. Людмилин Евгеша-кино-механик был супружески низложен, изгнан, и дух его из квартиры выведен тщательным проветриванием и влажной уборкой с хлором, а поношения и сплетни, которые он распускал по поселку, приходилось, что поделаешь, терпеть. Однажды, по распитии какого-то пойла, начиненного не иначе как героином, науськанный членами ООА Евгеша предпринял довольно агрессивную и даже вооруженную (кочергой) попытку вновь утвердиться у Людмилы. Не за какой-либо надобностью, а из принципа. Но Юра, прознав о Евгешиных намерениях от сочувствующей Нюрки, попытку Евгеши жестко пресек, и чуть было не вышла ему, осужденному, неприятность, так как Евгеша куролесил по поселку, демонстрируя всем следы насилия, учиненного Юрой, то бишь синяк на скуле.
О прочих телесных повреждениях Евгеша сообщал, что освидетельствованы они в приличном обществе быть не могут, а потому останутся, конечно же, вехой его мученичества, но – легендарной, не подтвержденной документально. При этом он (когда не забывал) подчеркнуто демонстрировал раскоряченную походку и приставал что ни день к менту Липскому, требуя, чтобы Юру «за членовредительство» посадили в тюрьму и заточили в кандалы. Устные заявления Липский игнорировал, а письменно заявлять Евгеша боялся. Потому что, где заявление, там и следствие, где следствие, там и суд. Суда же Евгеша не хотел, по суду его в свое время выслали за сто первый километр, чтобы он своей пьяной образиной не порочил светлый образ Москвы перед иностранными посетителями ресторана гостиницы «Россия», где он имел обыкновение гулять с гостиничными девками, когда был при «капусте». Воспоминания о суде были неприятные, и он отвязался наконец. Впрочем, сделал попытку громогласно злословить и клеветать в общественном месте, в Доме культуры, перед киносеансом, воспользовавшись служебным положением, но был освистан публикой, которая жаждала голливудского боевика, а не подробностей семейной драмы местного значения.
Через два месяца после подачи заявления о намерении заключить законный брак, как положено, Людмила и Юрий расписались в поселковом совете. Свидетелем присутствовал начальник зоны Тимур Семенович Куштан. Свадебным подарком Юре стало постановление о его досрочном освобождении в связи с амнистией по непонятным делам, подобным Юриному. Семеныч, надо сказать, хлопотал, иначе Юре воля могла бы и не выйти.
– Я слишком долго пробыл в этих местах, – сказал Юра Людмиле через несколько дней, когда формальности с освобождением были позади, – глаза б мои не смотрели на вышки, даже издали. Здесь у меня никаких долгов нет. Поедем-ка, Людмила, в Генералово.
– В Генералово? – обомлела Людмила. – Я уж и забыла о нем.
– У меня там отец и бабушка, живы еще.
– Нина Ивановна? Как я ее боялась! Она меня гоняла, называла свистухой, шалавой и не подпускала к тебе.
– Куда уж ей теперь тебя гонять. Поехали. Попытаемся. Я ведь и там могу учительствовать по матушкиным стопам. По пути, в Москве, хотел бы я встретиться с Виктором. У меня к нему вопросы есть. А потом…
– К Витюше?! Вопросы?! Что ты, Юрочка! Если обо мне, махни рукой! Уж все забыто, все обиды. Да и сама я виновата, дура была молоденькая. Я тебе зря все рассказала. Вопросы! Юрочка, Витюшу по телевизору как-то показывали, уж года два назад, я его узнала. Он взлетел теперь. А раз взлетел, значит, есть у него своя банда – такие теперь времена. Ты к нему и не подберешься, Юрочка. А если и подберешься, тебя или убьют, или опять посадят. Если я тебя потеряю, жизнь моя кончена. Юрочка! Уж лучше мы с тобой… В Генералово?
– Пока в Генералово. Хорошо. А там видно будет… Надо нам с тобой начинать сначала. От истоков.
– Полностью с тобой согласна, Юрочка, – улыбнулась Людмила. «О господи, от истоков», – подумала она и уткнулась мужу в плечо, чтобы не заметил страха и тоски в глазах. В Генералово, что в могилу, обмирала она. Что за судьба такая? Что за жизнь? Чертово колесо, все по кругу и все норовит снести на обочину. И нет уже никаких силушек удержаться поближе к центру жестокой круговерти. Канава впереди, сточная канава…
Моя благоверная, за исключением тех моментов, когда она звездила на телевидении, всегда носила мину кротости и смирения, отнюдь не украшавшую ее. Ей, бледнолицей и слабоволосой шатенке с подвернутыми у шеи «полудлинными» хвостиками, на мой взгляд, больше пошел бы макияж в жестком стиле «вамп», вызывающе короткая стрижка и циническая улыбка, притаившаяся в уголках губ. Глядя на ее фигуру, я всегда испытывал желание присоветовать моей дражайшей epouse[3] кое-что по поводу ее туалетов. Я полагал, что ей следовало бы предпочесть этакие ниспадающие балахоны, яркие, блестящие и подлиннее, или же экзотические брючные варианты, а не подстреленные юбчонки и трикотажные кофтюльки в обтяжку, которые как нельзя лучше обнаруживают избыточную для женщины ширину плеч, выраженность ключиц и недостаточность бюста.
Если указываю на ее худобу, это еще не означает миниатюрности, так же как мина кротости и смирения не означает социальной пассивности. Была она крупной, жилистой и сильной, как пятиборка, и – в каждой-то бочке затычка. То она подписи собирает в защиту подонка, который в этом отнюдь не нуждается, то на митинг собралась – ратовать за полное и безоговорочное женское равноправие или же комментировать сие потешное мероприятие с микрофоном в руках. И комментарии ее никогда не были нелицеприятными и беспристрастными, скорее, производили впечатление агрессивных демаршей. Как только ее терпели на телевидении! Подозреваю, в качестве орудия провокации.
По свидетельствам и отзывам, которые до меня доносили с целью обидной, сопоставительной, ma epouse умна была чрезвычайно. Факультет журналистики она окончила с красным дипломом, аспирантуру одолела за полтора года и сразу же вышла в доценты. Но преподавать ей было скучно, и она угнездилась в телевизоре на одном из высокорейтинговых каналов и стала широко известна как Улисса Виолеттова. Псевдоним-с! Представьте. Однако позднее вся ее чрезвычайность объяснилась наипошлейшим образом…
…Что это я вспомнил? Ах да! Сон был. Кошмарный. Прямо тянущий кишки психологический триллер. С Улли в главной роли. Это – имя у нее. Имя, нафантазированное ее полуингерманландской maman, абсолютно не запоминаемое и длинное, словно колдовская борода, сводилось (в несколько трудных этапов) к Улли. В паспорте сокращение выглядело как Ауллика, ибо в паспортном столе побоялись, что, будь ее имя выписано полностью, не уместилось бы в строку. Я было поначалу стал называть ее Ликой, но ей не понравилась такая ординарность, так называла ее запыхавшаяся от своей изобретательности maman, и мы, поспотыкавшись языком в дебрях ее полного имени, сошлись на Улли.
Меня она называла Мэтью, или Мэт, или Маттео, или мон ами Матвей, или Вейчик, или Матьё. Какое такое Матьё?! Откуда взялось это Матьё? Матьё я особенно ненавидел. Вообще-то, по-французски «матьё» – «кусочек», если мне не изменяет память (я теперь больше по-немецки, на потребу здешним колбасникам). В своем дневнике (дневник вела, проявляя утонченность, и бросала где ни попадя, почему-то пребывая в уверенности, что мне не придет в голову туда заглянуть), так вот, в дневнике своем она начертала: «Я – самая обычная женщина, и я пытаюсь найти для себя кусочек счастья. Но кусочек желалось бы побольше, а также по