Проводника звали Содер. Он не скрывал, что шансов дойти благополучно мало. На этом маршруте многие утонули или замерзли, иные были тяжело ранены или схвачены и расстреляны. Шла война, фронт проходил недалеко от Белоострова.
Содер сказал Нине, что надо достать теплые валенки на толстых подошвах и белые халаты. Она занялась приготовлениями. Человека, который брал заказы на валенки, Нина упросила сделать тройные подошвы.
Продала шубу отца, а на вырученные деньги купила мясо и масло, чтобы немножко подкормиться и окрепнуть перед нелегкой дорогой.
И вот у Нины, ее мужа и еще у троих людей, которых также должен был увести Содер, все было готово. Ждали морозов, чтобы лед встал покрепче. Наконец стало ясно, что ждать больше нельзя, дозоры пограничников становились все более многочисленными.
До Белоострова добирались в дачном поезде порознь, делая вид, что не знают друг друга. Внешний вид у Нины был заметным: меховая шуба из настоящего котика (первая и последняя ценная одежда в ее жизни), чудесная белая горностаевая шапочка, белые вязаные перчатки и пресловутые белоснежные валенки с тремя подошвами. Один из спутников Нины, Захаров, ехавший в том же вагоне, был одет проще, вот только… Все время делал вид, что читает «Правду», но, сам того не замечая, держал ее вверх ногами!
На счастье, все обошлось, на них никто не обратил внимания.
Когда стемнело, беглецы сошлись вместе и спустились к берегу залива. Надели белые халаты с капюшонами, связались в одну цепочку веревкой, а Нине в руки дали альпеншток. Все почти без слов… Нине выпало идти первой — она была худая и легкая, но у берега она сразу провалилась в воду по пояс.
Ее вытащили. Только благодаря шубе и валенкам она почти не вымокла.
Идти было трудно: туман, на пути глыбы льда и снега, а под ногами тонкий лед, издававший зловещий треск. Так, с небольшими остановками, шли и карабкались часа три.
И вдруг… увидели совсем рядом фонарь, улицу, услышали голоса — они оказались в нескольких шагах от Кронштадта! Охрана услыхала подозрительные звуки на льду и начала ощупывать окрестности двумя мощными прожекторами — от них становилось светлее, чем днем.
Путники замерли. Прожектора то вспыхивали, то гасли. В период темноты беглецы осторожно пятились, потом опять замирали без движения, почти без дыхания. Наконец матросы ушли. И путники двинулись своим путем, то доверяясь интуиции, то компасу, то памяти Содера. Шли всю ночь, а когда к девяти утра совсем рассвело, из тумана вылез берег, сосны, красная деревянная избушка… Финляндия!
Как ни странно, Нина потом никак не могла радоваться, что спаслась: мысль, что она навеки покинула Петроград, с каждым днем все больше ее мучила: «Как я могла?!»
И в течение многих лет она потом часто видела один и тот же сон: вот улица Кирочная, вот ее дом, все отлично, все на месте… Во сне думала — надо пойти к соседям, узнать, как они? Выходила радостно на улицу и вдруг слышала отчетливый мужской голос:
«Их давно нет, они ведь в эмиграции…»
Ну что ж, теперь и она была в эмиграции.
Зато на свободе.
Словно для того, чтобы в полной мере прочувствовать эту свободу, Нина разошлась с мужем. Процесс прошел просто стремительно — по обоюдному согласию. Однако Алексею Павловичу Мещерскому пришлось выплатить отступного Левицкому. Нина тогда поклялась отцу: торопливых решений она принимать не будет, больше никаких любовей! Она и в самом деле довольно скромно жила в Париже и в Ницце три с половиной года (отец помогал ей, сколько мог), а в июне 1924-го нарушила-таки слово и в Париже вышла замуж за Игоря Александровича Кривошеина.
Ну что ж, этот человек был достоин ее внезапно вспыхнувшей любви — и оставался достоин любви и нерушимой верности Нины всю жизнь. Они соединились «на горе и радость» — и всего этого хлебнули с избытком.
Игорь был сыном Александра Васильевича Кривошеина, известного государственного деятеля, министра земледелия, реформатора и соратника Столыпина. А затем, после революции, старший Кривошеий был премьер-министром правительства Врангеля в Крыму. Игорь окончил Пажеский корпус, знал несколько языков. Воевал во время Первой мировой против немцев, а потом, в Гражданскую, против большевиков в деникинской и врангелевской армиях. Закончил войну в чине штабс-капитана и выбрался из Крыма в 1920 году на английском эсминце вместе с отцом.
После Константинополя Кривошеины приехали в Париж, и уже через две недели Игорь начал учебу в Сорбонне на физико-математическом факультете. Он получил диплом инженера-электротехника и вскоре познакомился с Ниной.
Она была очень красива тогда: яркая, маленькая, словно диковинная птичка…
Устроились молодые супруги сперва скромно, в дешевом районе. Нина была совершенно неопытна, несведуща в самых простых вопросах хозяйства: не умела поджарить кусок мяса, не представляла себе, как разжечь в камине кругленькие мячики из угольной пыли (а другого вида отопления в той квартире не было), как выстирать мужскую пижаму, как одной выходить на улицу, где кругом почти одни арабы. Иногда к ней в квартиру поднималась консьержка дома и хоть чему-то учила: сковороду надо сперва разогреть, а не класть мясо на холодную, белье следует замочить, а уж потом его стирать… Она наставляла Нину, как одной спичкой разжечь камин, как влажной метелкой чистить жалкий, потертый ковер…
Впрочем, для людей любящих, молодых, образованных все это было как-то даже интересно, даже богемно. Игорь и Нина ходили вечером на Монпарнас и усаживались в «Ротонде», кафе, где можно было увидеть всех знаменитостей квартала, который тогда был центром вечернего Парижа. В «Ротонде» часто бывала натурщица Кики, славившаяся красотой на весь Париж; подчас рядом за столиком сидел Илья Эренбург, или Алексей Толстой в шикарной широкополой фетровой шляпе, или кинозвезды. Между кафе «Ротонда» и кафе «Доом» текла река пестрой публики. Это была особая атмосфера послевоенного Парижа, который снова оживал после ужасных потерь войны 1914 — 1918 годов…
Осенью 1925 года Нина внезапно стала… одной из хозяек русского ресторанчика «Самарканд».
В то время это было неудивительно. За ресторанной стойкой оказались многие женщины из эмиграции. Русские рестораны и кабаре являлись одной из характерных черт Парижа двадцатых-тридцатых годов. Одни — совсем скромные, куда ходили люди, которым негде было готовить, одинокие, жившие в самых дешевеньких отельчиках. Другие — роскошные, чрезвычайно дорогие, с кабаре, джазом, с певицами и красивыми дамами для танцев, с обязательным шампанским и со жженкой, которую зажигали, потушив в зале огни, или с шествием молодых людей в нарочито русских костюмах, которые через весь зал торжественно несли на рапирах… шашлыки!
«Самарканд» был чем-то средним. Администрация вселилась в комнату над кафе, небольшой зал украсили цветными платками, на столики поставили лампы в оранжевых абажурах. Появилось пианино, кто-то порекомендовал двух милых юных подавальщиц» ухе знавших толк в ресторанном деле, — и «Самарканд» открылся… Вскоре как-то сама по себе образовалась и артистическая программа.
Ресторан имел хорошую славу — здесь приличная атмосфера, приятная программа и вкусная еда. Нина довольно скоро поняла, что и как нужно делать, но… к концу зимы она свалилась: переутомилась от недостатка сна и свежего воздуха (в ресторане все курили), от вечных забот, когда приходилось крутиться целыми днями «на кассе», которая почему-то частенько оказывалась пуста…
Конечно, Игорь Александрович помогал и тоже участвовал в делах «Самарканда», но мало — он уже начал по-настоящему работать как инженер. Словом, как это часто бывает у русских, которые за всякое новое дело берутся самонадеянно, но неумело, из финансовой путаницы, создавшейся после вынужденного закрытия «Самарканда», выбраться было нелегко. Несколько месяцев Кривошеины просуществовали без света, без газа и даже без воды: все это отключили за неуплату, а платить было нечем. В нетопленой комнате, при свечке, Нина готовила на керосинке (у русских людей всегда и везде найдется керосинка!) ежедневно одно и то же: овсянку на воде и чай. Иногда ходили подкормиться к родителям (тогда-то Нина и сдружилась с мачехой, Еленой Исаакиевной).
Надо было как-то выкарабкиваться, и Нина пошла учиться в школу «стенотипии», то есть машинной стенографии. Это очень простая система стенографии на легонькой портативной машинке, и Нина освоила ее легко. Вскоре она начала работать секретаршей-стенографисткой со знанием трех иностранных языков в старинном французском торговом доме.
Осенью 1928 года Кривошеины переехали в трехкомнатную квартиру на первом этаже в старом доме, с видом на темноватый двор, но в трех минутах от Елисейских Полей. Помаленьку покупали на блошином рынке старинную мебель стиля ампир, абажуры и лампы на светящихся подставках, в то время входившие в моду… Однако, как говорила мудрая мачеха Елена Исаакиевна, кто-то всегда стоит рядом да слушает… Да, да, еще будет в жизни у Нины овсянка на воде, причем и ее она еще сочтет за счастье!
Тогда, в 1930 году, русские еще старались друг друга держаться. Особенно молодые люди, которых начали объединять национально-политические интересы. Нина стала членом партии младороссов.
Это была новая политическая партия, рожденная эмиграцией. Младоросская партия оказалась единственным политическим ответом русского зарубежья на большевистскую революцию. Впрочем, были в ней проявления как белого, так и красного фашизма, но Нину привлек лозунг: «Лицом к России!»
Лицом, а не спиной, как поворачивалась «старшая» эмиграция, считавшая, что с ней из России ушла соль земли и что «там» просто ничего уже нет. Однако младороссы впадали порой в нелепое и почти смехотворное преклонение перед «достижениями» Советов. Однажды Нина услышала сообщение о промышленных и технических достижениях в Советском Союзе, из которого выходило, что до 1920 года в России вообще не было ни промышленности, ни техники… И она взялась доказать, насколько такое мнение ошибочно. Собрав в памяти все, что знала о развитии российской тяжелой промышленн