– Забавно, – сказал Кратов напряженным голосом.
Мадон поерзал в кресле.
– Такое чувство, что вы мне не верите, – недовольно сказал он. – И не очень рады, что я вернулся. Понимаю, всем было бы веселее, кабы вернулся Санти. А вернись командор, качество управления намного повысилось бы.
– Да рады мы, рады, – запротестовал Грин. – Мы лишь хотим понять, как тебе это удалось.
– По снегу, по холоду, – задумчиво сказал Кратов. – Без скафандра.
– Паршивых несколько миль, – сказал Мадон и снова замолчал, провалившись в воспоминания. – У меня ведь не было шансов? – спросил он жалобно, со всхлипом.
– Прекрати! – вскричал Грин страдающим голосом.
– Вы же опытный звездоход, – сказал Кратов убедительно.
– Две мили по морозцу, – ввернул Мурашов. – Утренний моцион зрелого мужчины.
Мадон с отвращением отпихнул пустой бокал с зеленым пойлом.
– Я бы выпил чего-нибудь покрепче, – объявил он.
– Санти где-то прячет фляжку с водкой, – сказал Грин неуверенно. – А у тебя должен был остаться белый монраше́.
– Монраше? – вяло переспросил Мадон. – Наверное… не помню.
Вернувшийся Брандт положил перед ним мемограф с устройством считывания ментальной активности, в просторечии «диадемой». В одном случае из десяти этот прибор позволял извлечь из воспоминаний внятные визуальные образы, которые иногда удавалось рационально интерпретировать. В детстве все, не исключая Кратова, прошли период увлечения чтением собственных снов, потерпели на сем поприще предсказуемое фиаско и, пару раз напоровшись на циничные шуточки индивидуального бессознательного, навсегда оставили эти забавы. В то же время Кратов водил эфемерное, через Рашиду, знакомство с престижным, а потому малоизвестным сочинителем текстов по имени Пьетранджело Померанг, каковой при помощи диадемы непрестанно извлекал из мрачных пучин сознания картины, мизансцены и цельные сюжеты, которые фиксировал в меру своих нетривиальных, что греха таить, представлений о высоком слоге, а затем предъявлял той части человечества, что готова была к восприятию подобных опусов, хотя бы даже и немало офигевши… Сказать по чести, шансов на успех у Мадона было немного.
– Вот что, – сказал Мурашов неожиданно жестким голосом и одним движением свернул свой видеал. – Идея прекрасная, но ее воплощением мы займемся не здесь. Я понимаю, что пациент сейчас торчит на адреналине и не до конца отдает отчет в своих действиях. А «диадема» – штука безжалостная и циничная. – Инженер вскинулся было с возмущенным видом, но, очевидно, что-то вспомнил и смолчал. – Поэтому, Жан-Жак, допивайте коктейль… да, да, я настаиваю… и со всем этим хламом следуйте за мной на медпост.
Едва только они удалились, Феликс Грин безо всякого энтузиазма отделился от подпираемой им стены и со вздохом тоже двинулся к выходу. За ним, волоча ноги и сутулясь, тронулся Брандт.
«Похоже, это не тахамауки, – думал Кратов, уложив сжатые кулаки на стол и уткнувшись в них подбородком. – Час от часу не легче. Значит, предстоит игра вслепую. С неизвестным противником и по незнакомым правилам. Это всегда интересно, если только на кону не стоит чья-то жизнь. Можно из всех решений выбрать самое изысканное, ничьего достоинства не задевающее, а затем воплотить его. Неспешно и с большим вкусом. И напротив, когда противник неизвестен и у него заложники, интерес сразу куда-то пропадает, а на его место приходят недобрый азарт и отвращение к происходящему. То есть вещи в нормальной ситуации несовместимые. Плохо заниматься делом, к которому питаешь отвращение. Хочется поскорее с ним покончить, не разбирая средств. Хочется простых и эффективных решений, эффективность коих подчас сводится к нанесению оппоненту максимального или хотя бы неприемлемого ущерба, после чего все долго и свирепо станут дуться один на другого и, вполне возможно, никогда не помирятся. Но есть надежда. Надежда, что удивительно, есть практически всегда. Порой в образе белобрысой девчонки-подростка в джинсовых шортах и майке с Микки-Маусом… Мадон, из всех заложников последний, кого можно было бы заподозрить в наклонностях к экстремальному выживанию, удрал от своих стражников практически без усилий и нравственных издержек. Если не считать дискомфортного путешествия в холодной кабине „архелона“ без скафандра, в каковом неудобстве, кстати говоря, ему некого было винить, кроме самого себя… И здесь уже прослеживается трудноуловимая связь между нейтрализацией големов и внезапным предпочтением, отданным поврежденному скафандру перед его мыслящим содержимым. Разделение по одним признакам и объединение по другим. Всегда неожиданное, всегда нелепое, но это для нас с нашей человеческой логикой нелепое, а для них естественное. Или запрограммированное, если исходить из невольно подтвержденного Мадоном допущения, будто мы имеем дело с автоматами. Допущения, способного если не объяснить, то по меньшей мере сообщить формальную целесообразность поведению Охотников и Всадников – которые то охотятся и сторожат, то отпускают на волю и откровенно фиговничают на боевом посту. У автоматов есть программа. У автоматов нет свободы выбора. Способности к самообучению также определяются изначально заложенными программами. С человеком или иной мыслящей субстанцией дело обстоит примерно так же, но их программа намного сложнее, чем у самого интеллектуального из автоматов. Вдобавок, у мыслящей субстанции есть несопоримое эволюционное преимущество: она способна к фазовым переходам в осмыслении явлений окружающего мира, к транспозиции на новый, более высокий уровень абстракций при накоплении критической массы смыслов. Настольные игры, всякие там го, рэндзю и шахматы, в чем автоматы безусловно сильнее, не в счет, это всего лишь оценка предуготованных вариантов. Когда речь заходит о широких обобщениях, мы, хвала небесам, делаем интеллектронные автоматы как пацанов».
Он снова почувствовал гнусный холод внутри. Как тогда, внезапно обнаружив, что тектоны способны лгать и предавать.
«Если только это не новая ловушка. Самая последняя, самая изощренная. Последний капкан, настороженный возле самой цели. Ржавый, медвежий, даже не сильно замаскированный. Так, для приличия, слегка припорошили снегом. Если нужно остановить, так нужно останавливать. Сбить с пути, отвлечь на спасение друзей. Но к чему тогда избыточные усилия, все эти автоматы с расстроенными программами? К чему болезненная раздвоенность в действиях преследователей? Словно и хочется, и колется. И надо бы уничтожить, а рука не поднимается. Казалось бы, чего проще-то? Стереть в атомарную пыль „Тавискарон“ со всем его содержимым, благо не такая уж это сложная цель. Защита корабля хороша против метеоритной эрозии, но не годится против энергетического импульса сверхвысокой насыщенности. Стереть, рассеять по ветру и засыпать снегом. Никто никогда не узнает. Вошли в шаровое скопление и сгинули. Не то угодили внутрь одного из тридцати двух светил, не то запутались среди ротаторов, нырнули в экзометрию и не выбрались. А никто их сюда и не приглашал. Не они первые, не они последние. Простое решение, оно же эффективное. Но ведь позвали… хотя здесь более уместно „заманили“. Астрарх Лунный Ткач. Либо он и наладил этот последний капкан на тот случай, если все прочие не сработают… из чего следует, что тектоны снова лгали ему в глаза, как упрямому и злобному подростку, который не желает внимать доводам разума. Либо никакой это не капкан, а указатель. Астрарх Лунный Ткач любит играть. Но для более мелких и уязвимых существ эти игры могут показаться чересчур травматичными. Астрарх, искренне желавший помочь своему „братику“ в его исканиях, раскидал внутри шарового скопления Триаконта-Дипластерия множество ключей для отпирания разнообразных дверей, упрятанных за фальшивыми очагами. Ему в его блистательную башку не пришло, что ключи окажутся слишком тяжелыми, с острыми гранями, а из-за дверей молнии жалят на убой… Есть и третий вариант: ничего такого не было. Ни злого умысла, ни вселенских игр. Сплошное нагромождение случайностей, никак меж собою не связанных. Астрарх отыскал и пристроил „гиппогриф“ на планете, что подвернулась первой. Кто-то решил, что означенная планета вполне годится для размещения металлосодержащих, мать их, объектов туманного назначения, и с этой целью нагнал сюда ораву строительной техники с неряшливо прописанными защитными программами. И тут откуда ни возьмись на девственные снежные просторы нагло рушимся мы и портим ничего не соображающим автоматам стройплощадку…»
Кратов уныло вздохнул.
«Но у автоматов не бывает эмо-фона. Вот в чем главная загвоздка. Или по крайней мере не все прямоходящие твари, принятые Мадоном за автоматы, таковыми являются. Не самый он большой спец в прикладной ксенологии, чтобы с одного замутненного переживаниями взгляда отличить автомат от его хозяина. Автоматов может быть много. Все Охотники и все Всадники могут быть автоматами. Но на Базе несомненно есть по меньшей мере один мыслящий субъект. Он и руководил захватом пленных возле „гиппогрифа“. Если только… неприятное предположение, но я, как ответственный исследователь, обязан его высказать хотя бы мысленно и хотя бы самому себе… если только внутри Галактического Братства не орудует раса аутсайдеров, способная создавать искусственный эмо-фон. И вот только сейчас, только здесь мне этого и не хватало для полного счастья».
15
– Вот, – произнес Мурашов значительным голосом. – Это вам о чем-то говорит?
– Следующую картинку, пожалуйста, – сказал Кратов бесстрастно.
Мадон стоял у него над душой и пыхтел едва ли не прямо в ухо. Что там начертано было у него на физиономии, Кратов не видел, но эмо-фон инженера прямо-таки пылал гордыней.
– Следующую.
– Я же знал, что все получится, – не удержался Мадон.
– Да, Жак, у вас прекрасная иконическая память, – подтвердил Мурашов. – Где брали такую? Инерционная и тесно связанная с закромами долговременной памяти. Теперь мы, наконец, знаем, куда вы засунули кристаллик с «Морайа Майнз», в пропаже которого давеча обвинили беднягу Феликса.