– Не дури, князь. Брось кинжал.
– Колька! Сукин сын!
Лезвие со звоном упало к ногам князя и мужчины сжали друг друга в объятиях.
– Не ждал? Да, вернулся обратно. Призвали на родину. Соскучился по России-матушке, по святой земле. Надоели рожи варварские. По речи родной истосковался. Прослышал, что ты творишь и решил наведаться увидеть лично, не поверил сплетням.
Павел посмотрел на колыбель и повернулся к другу.
– Не моя она, нагуляная. Как с таким позором? А друг, как? Дашка, сучка, утопилась за своим французом, и на меня ее бросила. На кой дьявол мне чужой ребенок?
– Ты, остынь, Паш. Охладись немного. Чужая не чужая не знает этого никто, свечку чай не держали, да и ты приезжал домой исправно раз в месяц. Так что может и твоя она.
– Не моя. Глаза у нее его блядские, ведьминские и волосы видал? Все как у проклятого сучьего потроха, которого ты приволок в мой дом, Коля, ты! Мать твою!
– Бабка твоя, Афросинья тоже блондинкой голубоглазой была, если память мне не изменяет. Угомонись. Я тебе, Паша, вот что скажу племянник мой осиротел. Засватаю дочь твою, земли объединим. Слышал упадок у тебя и долги непомерные. Соглашайся, Пашааа, бумажки подпишем, и я тебе кредит выпишу. Долги погасишь.
– Хитрая ты лиса, Потоцкий. Ох хитрая. За сыновей не сватаешь, а племянника подсунул мне. Тебе какая выгода? Только не заливай мне о благородстве, я твое благородство показное увидел, когда ты французишку мне подсунул, не сказав, что эта мразь шпион.
– Ты, Паша говори да не заговаривайся. Пошли водочки выпьем, утрясем сделку и все довольны.
***
– Ты вначале карты раскрой, а потом и утрясем.
– Колька осиротел, а он совершеннолетний уже, земли у него под Петербургом и наследство. Вот сосватаю его за дочь твою, а ты с приданого мне земли отпишешь, Паша, и все сыты и довольны.
– Значит моими руками разжиться решил, да?
– Общими. Ты мне поможешь, а я тебе. Банкрот ты, Паша. Кредиторы скоро с молотка пустят и поместье твоё, и имущество. Говорил я тебе, что карты до добра не доведут. Так что думай, Паша, думай. Не дурак поди, шевели извилинами. Я тебе дело предлагаю. Никто не проиграет. Девку твою в монастырь отправим как лет десять стукнет, образование то да се, как положено княжне. К тринадцати годам вернем обратно, а там через пять годков и свадьбу сыграем. Как сыр в масле кататься будешь.
– Хер с тобой. Дело говоришь.
– Ты только мне незаконнорождённую не подсунь. Давай. Крести, имя свое дай. И все путем будет.
Спустя сорок дней после похорон Павел Владимирович дал имя новорожденной, ее окрестили и нарекли Екатериной Павловной Соболевской. Признал своей чтобы избежать позора. И уже на следующий день, после крестин, он принес младенца в хижину деревенской знахарки Марты, которая славилась своим умением исцелять. Он вручил ей девочку прямо с порога.
– Будешь ухаживать за ней. Отблагодарю щедро и от души. Переедешь в мой дом.
Он ушел, не дав им опомниться, ни Марте, ни ее мужу Савелию, деревенскому кузнецу.
Марта прижала девочку к груди, малышка жалобно кричала.
– Что стал, как столб, принеси козьего молока. Младенцам можно его пить. Выкормим. Чай глядишь и не замерзнем этой зимой. Бог послал нам великую милость. Сами барин пожаловали и чудо нам принесли.
И тут же ее строгое и круглое лицо расплылось в улыбке при взгляде на малышку. Савелий женился на Марте, когда ей было всего шестнадцать лет, она была наполовину немкой, рожденной от безымянного солдата, о котором ее мать, прачка Анна не рассказывала ей в детстве. Болтали, что солдат снасильничал вдову, когда немецкий гарнизон проходил через это село.
Марта безмерно любила своего мужа. Только одно омрачало их счастье, Бог не давал им детей. Того единственного ребеночка, которого им посчастливилось иметь, унесла эпидемия чумы. Отобрала их счастье. Маленькую девочку, ее тоже звали Катерина. Марта души в ней не чаяла, девочка умерла, когда ей было всего пол годика. Савелий тогда думал, что потерял не только дочь, но и жену. Марта словно обезумела, она четыре дня не выходила из маленькой комнатушки, где заперлась с крохотным тельцем малышки. Только на пятый день она вышла полуседая, постаревшая на много лет. Мертвого ребенка она так никому и не отдала сама обмыла, одела, сама вырыла маленькую могилку, и сама похоронила.
Она не снимала платок с головы несколько месяцев, а когда, наконец, сняла, то Савелий увидел, что вместо густых длинных каштановых кос, которые он так любил, на голове жены остались короткие седые пряди.
– Я отдала их моей девочке, и буду отдавать всегда, как только отрастут. Ведь у нее никогда, таких, не будет. Значит, не будет и у меня.
С тех пор Марта каждый год в день смерти девочки ставила свечку и стригла волосы. Савелий смирился с этой причудой главное, что Марта снова стала прежней, хотя по ночам он часто слышал, как она сдавленно рыдает. Больше детей у них не было. И теперь, когда в руках у жены оказалась маленькая девочка, он вновь увидел, то радужное внутреннее свечение в ее глазах, свечение счастья и безмерную нерастраченную материнскую любовь. Марта положила младенца на свою постель и распеленала.
– Да она совсем исхудала, а ну быстро иди, подои нашу Маньку.
С тех пор маленькая Катюша заменила им утраченную дочь. Марта окружила ее лаской и заботой и постепенно из няньки превратилась в домоправительницу Соболевского. Она стала полностью заниматься огромным хозяйством князя, всеми расходами, наймом прислуги. За малышкой она ухаживала только сама, не доверяя ее никому. Любовь к ребенку стала для нее отрадой, женщина была счастлива. Только когда малышка болела, Савелий снова видел выражение панического страха на лице жены. Это выражение исчезало только тогда, когда княжна полностью выздоравливала.
Павел Соболевский в доме почти не бывал, а когда приезжал, то о девочке и не спрашивал, только давал Марте деньги.
***
– Когда моего отца застрелили, меня поместили в монастырь, готовили к постригу… -
Голос девушки звучал очень глухо, но я жадно внимал ему и буквально трясся от любопытства и понимания – ОНА НЕ ЛЖЕТ! А если и лжет, то сам дьявол вселился в эту девку. Потому что так горячо и так искусно мне еще никогда не лгали.
– Иегуменя хотела прибрать к рукам деньги и имение моего отца, но я должна была достичь совершеннолетия, чтобы подписать все бумаги и сознательно уйти от мирской жизни. Все это время я жила при монастыре, а в конце мая ко мне приехал Потоцкий, друг нашей семьи, он позаботился о том, что бы меня перевели в тюрьму, к заключенным, ожидающим высылки. Чтобы при переезде я могла бы сбежать. Теперь вы все знаете…
Смотрел на нее и чувствовал, как дрожь пробирает по всему телу, как сжимается внутри там, где сердце и где-то в области живота появилась огромная дыра.
– Допустим ты говоришь правду. Допустим. А кто взял иконы?
– Я взяла…
– Что?
По затылку как ребром ладони, аж согнуло всего.
– Взяла. Надо так было, чтоб точно в монастырь не засунули, а на каторгу.
– Где иконы?
– Потоцкому передала.
И закрыла лицо руками.
– У меня не было выбора. Никакого. Не оставили мне.
– Ладно…а бежала бы как? С судна в открытом море?
– За нами следует суденышко рыбацкое, нанятое Потоцким…
– И?
– Мне нужно спустить шлюпку на воду и скрыться. Иван…он бы все для меня сделал. Он был мною очарован.
Я расхохотался. Истерически, громко, чувствуя, как в груди начинает болеть еще сильнее, как горло давит тисками.
-Зачем ты мне все это рассказала? Или ты надеешься, что я, офицер русского флота преданный государству, помогу бежать преступнице?
-Нет, не думаю.
-Зачем же так рисковать? И променять такого надежного простофилю, Ивана, который готов ради тебя на все, на меня, совершенно безнадежный для тебя вариант.
– Я передумала бежать…
В один шаг преодолел расстояние между нами и сжал ее лицо обеими руками. Заглянул в ее ярко-синие глаза.
– Почему?
– Я больше никогда вас не увижу!
И взмахнув руками обняла меня за шею, привлекая к себе, притягивая, маня. Ища своими губами мои губы.
– Поцелуйте меня…пусть уплывают…
Я вцепился в ее губы своими губами яростно терзая, кусая, сминая своим голодным ртом и понимая, что пропал. Что просто исчез и больше никогда не буду принадлежать сам себе. Оторвался от ее рта, сжимая голову за затылок.
– А ты ошиблась…княжна!
– В чем? – шепчет, целуя мою шею и я слышу как она втягивает мой запах, как льнет щекой к моей груди и ерошит мои волосы. Сукааа…как это вытерпеть, как? Это же ад!
– Зря на помощь не надеялась! Ты сегодня уплывешь на рыбацком судне!
– Нет..нет…нет. Не рискуйте. Для вас это смерть! Вас разжалуют, посадят или казнят. Вам нельзя! Одно дело Иван…плевать на Ивана. Ничего с ним не станется. А вы…не хочу. Не побегу!
– Побежишь!
За волосы двумя руками и жадным ртом по ее щекам, подбородку, ключицам.
– Побежишь! Потому что если не сделаю…то уже я никогда тебя не увижу!
– Григорий…не надо!
– Пошли!
Быстро застегнул все пуговицы на ее робе, натянул на голову платок и укутал в тулуп.
– Все! Давай! Пока я не передумал!
– Я не хочу…не хочу, чтобы вы меня отпускали.
– Найду тебя, когда вернусь и никуда не отпущу.
На палубе было тихо и темно. Держа ее за руку, провел к задней части корабля. Ненадолго оставил одну, отвязал шлюпку и осторожно, бесшумно спустил на воду, оглядываясь по сторонам, закусив зубами короткий флотский кинжал. Кто-то приблизится – вспорю глотку и в воду. И сам ужаснулся, что готов на это…Блядь, на все готов ради нее. Совсем голову потерял и остановить себя не могу. Трясет всего. И не от того, что бежать помогаю, а от того что боюсь не увидеть ее больше.
Знаком показал спускаться, она прыгнула, и я поймал ее в свои объятия. Еще раз жадно в губы поцеловал.