— Видела его глаза? — странный вопрос вынудил Любаву сбиться с шага. Боянка никогда не бывала серьезной — обычно тараторила без умолку и потешалась над всем, что видела, а тут… будто подменила ее нечистая сила.
— Глаза, как глаза, — буркнула княжна с неудовольствием, и тотчас вспомнила беспробудную серость, смотревшую в душу. — Парень как парень. И раны!!! — повысила голос, чтобы напомнить про жуткие порезы на теле незнакомца. — С таким не выживают! Помнишь, как батюшка привез Сивака, которому в бок на ярмарке ножом пырнули? Во-о-от, — протянула знающе, непонятно кого больше убеждая, — так кровь и не смогли остановить, хотя порез был мелкий, да в живот… А у парня? — настаивала покопаться в памяти и видении. — Ранища! И не одна! Не жилец он, точно тебе говорю! — отрезала Любава и дальше зашагала, поджав упрямо губы. Хотя на сердце стало тяжко и скверно.
— Не говори ерунды! — рассердилась Боянка, нагнав подругу. — Он выживет! — заверила кивком. — Я за него Макошь буду молить! Все, что затребует, ей посулю, лишь бы парень выжил…
— Вот и рассудили, — легкомысленно улыбнулась Любава, скрывая смятение в душе, — выживет, себе и заберешь! — И тотчас, чтобы боярышня не продолжила столь неудобный разговор, пихнула ее в бок: — Побежали скорее! Переоденемся и проследим за Иванко и ребятами, а?
— Дался тебе этот Митятич, — скривила моську Боянка, однако за подругой поспешила.
Они быстро поля миновали, меж хоромин пробежали, шмыгнули в самый большой княжий сарай, где были запасены узелки с одежой. Убедились, что никто не маячил поблизости. Вытащили холщовые штаны и рубахи, косы запрятали под шапки… и тут же обратились сорванцами.
ГЛАВА 9
5 лет назад
Твердомир Минской
Застонав, Твердомир открыл глаза — вернуться в жестокий мир боли и одиночества не хотелось. Но что-то требовало… заставляло сердце стучать. Уставившись в темный потолок, Тверд сосредоточился на ощущениях.
Что заставляло его жить? Что не разрешало перейти границу между миром мертвых и живых?..
Ненависть и месть!
Вот два чувства, которые изо дня в день заставляли жить.
Месть! За убиенную семью, за отобранные территории, за свою честь.
Раны зажили, но боль… теперь она была неотъемлемой частью существования. Она пронизывала тело, словно молния небо. А потом расползалась по всем конечностям, следом принося неслыханное удовольствие от мягкости, ведь только так понимаешь, насколько хорошо, когда ничего не беспокоило. И каждый раз, выныривая из сна, оставалось ощущение — не приложи усилия, не цепляйся за явь — остался бы в нави навсегда.
С тех пор, как Тверд познал цену предательству и женскому коварству, он забыл, что умел улыбаться. Забыл, что умел радоваться. Забыл, что умел жалеть. Холод поселился в его молодое сердце, отражаясь колючими льдинками в серых глазах.
А еще княжич себя убедил, что меч дружинника, Шляпко, предательски и подло проткнувшего его со спины — убил само сердце, вместе с душой, оставив холодный рассудок.
Рана на лице постепенно превратилась в тонкий шрам. Он тянулся по скуле к виску, и уже не так пугал, как в самом начале. Постепенно Тверд привык к своему новому облику — он казался обыденным, вот только селяне частенько оборачивались вслед, когда княжичу них появлялся за необходимым для жизни в лесу.
На самом деле, Твердомир жизнью обязан Богдану. Когда приемный отец вместе с ним выпрыгнул в окно, то основной удар принял на себя. Когда подоспели дружинные-предатели, бывший телохранитель отца в который раз преподнес урок стойкости и выносливости. Разил воинов, всеми силами защищая своего преемника. Тверд плечом к плечу сражался с наставником, пока его не поразил меч Шляпко.
Богдан вынес его тогда на руках, сам едва не теряя сознание.
Потом выхаживал… А затем, спустя несколько недель, заставил подняться и учиться жить заново.
С тех пор прошло несколько лет. Но воспоминания до сих пор терзали душу, а боль от утраты выжигала остатки сердца.
— Вставай, — утро еще только показалось в мелкое окошко лесной хижины, а наставник уже толкнул Тверда. — Пора посмотреть в глаза тому, кто подло хотел лишить тебя жизни.
Младший княжич не перечил. Он вообще мало говорил. Быстро встал, умылся…
Захмелевший Шляпко возвращался из соседнего села в деревню. За скверный характер и постоянные стычки с другими его прогнали из рядов княжьей дружины, и он все чаще придавался пьянству и бездельничеству. Напевая незамысловатый мотивчик, неровно шагал по лесной тропинке и не сразу заметил Тверда.
Младший княжич остановился, глядя прямо в глаза бывшему дружинному. Шляпко непонимающе улыбался, не чувствуя опасности. Да и тяжко было углядеть в мощном и заметно возмужавшем Тверд того тощего паренька, которого оказалось так легко пырнуть мечом в спину.
— Тебе чего? — хмельно икнул Шляпко, чуть покачнувшись.
— Убивать тебя буду, — безлико отозвался Твердомир.
— Чем? — гоготнул бывший дружинный.
— Руками, — прилетело холодное слово, и Шляпко изумленно покосился туда, откуда раздался звук. Когда наткнулся взглядом на Богдана, в ожидании остановившегося между ближайших сосен и равнодушно взирающего на происходящее — тотчас перестал скалиться. На лице мелькнула тень осознания. Испуг, недоумение. Шляпко безотчетно отступил назад: — Э-э-э, мужики, — выставил ладони. — Т-Т-Тверд?.. — Мертвецки побледнел. Узнавание давалось с трудом и скрипом. — Княжич?.. Выжил значит? — спиной наткнулся на ствол дерева, и так вытянулся по нему, словно ища укрытия, желал с ним слиться.
Твердомир подошел впритык, чуть навис, ровно вглядываясь в водянисто-голубые глаза бывшего дружинника. Опустившегося, вонючего, грязного, растрепанного, неумытого. Шляпко и без того по дереву размазывался, а теперь и подавно дернулся, предвидя жуткий конец, но младший княжич с равнодушием сомкнул пальцы на его шее, перекрывая доступ воздуха. Надавил, к земле пригибая. Мужик сопротивлялся, шлепал по крепким рукам, вцепившимся мертвой хваткой, отпинывался, ерзал, но Тверд без труда ломал сопротивление. Он был гораздо сильнее. Опаснее. Безжалостней.
Знал, что убьет. Не сомневался в исходе. Целенаправленно лишал жизни тварь, посмевшую когда-то предать его и его отца, ударив в спину.
Голубые глаза Шляпко выпучились, морда покраснела от натуги, губы посинели, моча теплой струйкой текла по ноге, впитываясь в потрепанные штаны, стоптанные сапоги и землю. Бывший дружинник судорожно вцепился в руки Твердомира, конвульсивно протанцевал в последней агонии пару секунд и вскоре обмяк.
Богдан спокойно глядел на подопечного. Младший княжич лишь брезгливо вытер ладони о штаны и с безмятежным видом отправился обратно к хижине, что притаилась в проклятых землях и ничейных территориях. Куда чужая нога не ступала, куда руки предателей не моги дотянуться. Туда, где нашли пристанище приемный отец и младший княжич.
Тверд шагал прочь… вглубь леса. Огонь ненависти полыхал в его душе в полную силу, сжигая все человеческое, оставляя звериное, страшное начало.
В свободное время Тверд много думал о Казимире, но еще больше о Мирославе. После того, как Богдан с княжичем схоронились в лесах, новоиспеченная княжна Минского княжества не могла оставаться у власти и полноценно править одной. Так на вече порешили. Несчастное дитя, не успевшее вкусить счастливой жизни с Радомиром, но так отчаянно желающее быть хорошей и примерной. Она задурила голову всем. Своим невинным обликом, благодетельностью, послушанием и кротостью. Задурила головы так, что ни одна живая душа не усомнилась в ее несчастной судьбе и коварно-предательской сути младшего княжича и его наставника. Их судили без суда. Обвинили бездоказательно и открыли на них охоту. Мирослава же… со смиренностью приняла решение общего совета бояр и старост селений и деревень княжества, что быть ей женой. Если не Радомира, то сына его… но достойного. И ежели убиты все сыновья Минского, окромя Казимира, кто свои права на власть выдвинул одним из первых, то ему и княжить.
Мирослава согласилась…
И в том, что она подлее многих, Тверд прознал сразу опосля обручения княжны Добродской с Всеволодовичем Кутеевым по матушке, Семидоле, и Минским — по отцу. Слухами земля… а ежели, есть о чем посудачить, так сам бог велел сплетням по весям и селам разлететься. О том, как счастлива пара. Как лучится гордостью жена.
И что неспроста… все так случилось.
Вот тогда впервые и стали зарождаться недовольства и удивление люда.
Разве ж такое бывает, выйти за одного, и сразу после его смерти, так скоро обрести счастье с другим? Тем более в обход законов и устоев, мол, обязана она выждать опосля кончины Радомира… Но и тут нашли лаз — мол, не успел он ее сделать полноценно своей женой, а стало быть — обряд не довершился. Потому вольна она в своих желаниях и поступках.
Вот и вышло все не по-человечески, не по-людски… подло.
Но когда так, то и народ бунтует, потому и загомонили…
А если учесть, что княжества хоть и разделены несколькими другими, да прижаты вражьими — степными народами, да лесами дремучими, то с княжества Добродского примчался гонец тихий, кто и сообщил, что были молодые знакомы. Что нежные чувства и у них были задолго до свадьбы Мирославы и Радомира.
Так оно или нет — уж правды не сыскать, да и не доказать.
Потому домыслами этими и жил Тверд.
И Мирославу вспоминал. Миловидную, кроткую… Девицу, научившую его ненавидеть женщин. Кто показала истинное лицо безжалостной твари, нося маску смиренной лани. Кто дал понять, что доверять никому нельзя!
Что враг лицом к лицу не так опасен, как друг за спиной. Что держать врагов лучше на стороне, но коль допускать, то лучше близко, дабы он всегда был пред глазами.
Что оголять своих эмоций нельзя. Что за добро рано или поздно ждет расплата… И ранить себя ни в коем случае нельзя допустить. Плоть… она может излечиться, а вот душа и сердце… Шрамы там остаются навсегда.