Маришка рьяно качнула головой.
— Не понравилось? — донимал княжич девицу, теряясь в ее эмоциях.
Боярышня всхлипнула с тихим смешком:
— Дурной ты, Яр, — ее голос тоже был чуть хрипловатый. А еще полный жизни и благодарности. — Очень хорошо было. Сама не ожидала. Нет, — торопливо поправилась, глазами огромными и заплаканными глянув на княжича. — Я была уверена, что с тобой будет правильно и хорошо. Просто не думала, что настолько…
— Вот же глупая, — чертыхнулся в ответ младший княжич, опуская девицу на ноги: хозяйство свое пряча в штаны, да под пояс: — Зря мы… — шикнул недовольно, себя кляня за слабость и слово не сдержанное.
— А я не жалею, — обласкала взглядом Маришка. Улыбнулась мягко и открыто, так, как могла только она, сразу отметая все сомнения прочь. — Я рада, что ты стал моим первым. Счастлива, что показал, как это может быть волшебно…
— Сюда иди! — нарушил трепет момента мужской требовательный голос с улицы за стенами сарая, вынудив Твердомира затаиться, а Маришку схорониться в угол.
— Чего тебе? — женский и недовольный, с налетом пренебрежения.
— Ты обещала вознаграждение, — значимо протянул мужик, — ежели новости придутся по вкусу, — припечатал укором.
Тверд собой подпер Маришку в темени хоромины, спиной загораживая и прислушиваясь к шуму и голосам извне.
— А мне пока никак, — женский казался знакомым — полный, грудной и властный.
— Ведьма, — зло негодовал хрипом мужик, явно подступая к жертве. — Хочу тебя немедля!
— Как только уверуюсь, что в лесах иноземец и выродок Радомира, получишь! А пока — руки прочь! — повелительно и гневно.
— Змея подколодная! — зашипел мужик. — Я точно знаю, что это они! Узкоглазого лишь слепой не узнает! А охотник этот, который шкуры таскает нашей боярышне на развлечение… Это точно выблядок князя Минского! Зуб даю!!! — со злой решимостью.
— Яр! — тихий шелест Маришки вынудил заткнуть боярышню ладонью, и грозно нависнув, предостерегающие мотнуть головой: «Молчи!». Девица испуганно глаза вытаращила, а голоса на дворе продолжали яростным шушуканьем кидаться:
— Ведьма проклятущая!
— Вот и помни о том…
— Обманешь, — не слыша угрозы, напирал мужик. В следующий миг злобное шипение сменилось сдавленным стоном — посмертным хрипом — и еще через секунду раздался шуршащий шлепок тяжелого на землю.
— Ублюдок безродный, — тихо-тихо негодовала ненавистью женщина. — Сказала же, пусть Бурый проверит — они ли прячутся в лесах. Обождал бы чуток, — пауза. — Хотя, — тон стал задумчиво-ленивым, — и тогда бы я тебя убила, — брезгливое бормотание, как и удаляющиеся шаги, стихло.
Тверд несколько секунд обождал, подаст ли еще кто-то голос, звук, но когда лишь сердце гулким эхом отбивало ритм в голове, шумно выдохнул. Отнял ладонь от лица Маришки.
— Ты?.. — в огромных глазах боярышни затаилось недоумение.
— Я! — нахмурился младший княжич. — А теперь, ступай, — подтолкнул к выходу.
Маришка была явно под впечатлением от всего случившегося. Плелась в прострации, ее чуть качало.
— Маришка, — вдогонку бросил. Девица подавленно глянула через плечо. — Ты голос женский узнала?
Боярышня чуть помедлив, кивнула:
— Семидола. Ведьма! — убито прозвучало. — Кто ж ее не знает.
Теперь сердце ухнуло в печенку, дыхание оборвалось, ноги понесли прочь, едва не сшибив Маришку, хотя голова еще туманом страха полнилась.
Как мчался по лесу — неведомо, и даже к мраку ночному глаза быстро привыкли.
Ведьма! Семидола!!!
Это ведь мать Казимира!
Бурого отправила…
Бурый…
Медведь что ли?
Твердомир бежал с ветром наравне, а душу затапливал безотчетный ужас. Ежели б просто косолапого отправила, то…
Тверд припустил сильнее.
Ежели б… он бы не так умирал душой, но ведь ведьма направила как-никак заговоренного. А нечистый дух в теле могучего зверя — опасней некуда!
Несколько часов бежал в потемках Тверд, ни разу не остановившись. Ни разу не отступившись. Уж и светлеть начало, когда впереди мелькнул сосновый бор, где и птицы толком никогда голоса не подавали.
Следом дубовая роща, где часто приходилось оттачивать силу и выносливость.
Вот-вот хижина должна появиться.
Твердомир жадно глазами высматривал лесной домик, но взглядом зацепился за сломанные кусты, следы крупного зверя, кои почти не замечал по дороге. Вмятины на земле, зелени. Окровавленные листы, бурые капли на стволе, багровые россыпи на кустах папоротника.
Но затормозил только, когда перескочил поваленный ствол и, проломив очередные кусты, едва не налетел на обездвиженно лежащих на вытоптанной, хлюпающей от крови земле, Богдана и Бурого медведя.
Никогда прежде Тверд не встречал таких огромных зверей.
Он был крупнее и массивней обычного. Да и цвет — гораздо темнее привычного. Его бездыханная, грузная туша придавила бледного наставника.
Младший княжич торопливо спихнул медведя с Богдана и на миг замер — тело приемного отца было сильно располосовано когтями: плечо, рука, горло, грудь, живот. Из жутких ран на животе виднелись кишки.
Тверд припал ухом к груди Богдана, но собственное сердце так мощно грохотало, что заглушало посторонние звуки. Тогда младший княжич заставил себя успокоиться. Закрыл глаза, приложил ладони к груди наставника… Слушал, как его учили долгие годы — внутренним слухом.
Жива еще теплилась в учителе, но едва ли.
Подхватил княжич отца на руки и побежал к хижине.
До утра врачевал над Богданом, как когда-то над ним наставник, но раны наставника были слишком серьезными. Лишь единожды приемный отец вынырнул из оков нави:
— Сын, — голос был слабым и едва лился, — не трать на меня время и силы, — говорил на своем наречии: с большими паузами, передышками. — Будь сильным, — сглотнул натужно, и тотчас зашелся кровавым кашлем. — Путь! — только Тверд утер багровые струи с подбородка и рта Богдана, он продолжил: — Мне открылся Истинный путь! И ты должен мне помочь, — тяжко задышал.
— Все что скажешь, отец, — стоя на одном колене подле скамьи, на которой лежал Богдан, Тверд покорно склонил голову.
— Мое сердце было вверено когда-то фениксу, — шаман в приемном отце иногда давал о себе знать, — но я отрекся от своего бога, за что он меня покарал и отобрал часть силы, — долгая пауза, от которой княжичу стало совсем удушливо тошно. — Остатки ее я когда-то отдал тебе…
— И что мне делать? — приободрился Твердомир. — Как вернуть?
— Она мне не нужна. Но она поможет тебе найти путь ко мне домой. Сожги мое тело. Собери золы и праха и верни меня на родину. А когда найдешь шаманов «Феникса», передай: «Феникс управляет моей судьбой. Отныне я есть феникс!»
— А где их искать? — растерялся княжич, уставившись на любимого наставника. Богдан чуть улыбнулся, в темных глазах впервые за долгое время мелькнула нежность и отцовское участие. А в следующий миг их заволокла тень. Зрачки остекленели, а улыбка так и продолжала кривить узкие губы.
— Богдан, — сдавленно позвал учителя Тверд. Наставник молчал. — Богдан! — повторил с нажимом младший княжич. Безмолвие было нерушимым. — Отец!!! — отчаянным воплем прорвал тишину Твердомир и уткнулся лицом в бездыханное тело наставника, сотрясаясь от беззвучных рыданий.
Как бы ни рвалась наружу жажда мести, Тверд обуздал слепой порыв.
Нет! Он не собирался отступать и прощать — Богдан научил выдержке, терпению и умению обдумывать свои поступки. Потому, как бы ни был обессилен, он был силен как никогда! Несмотря на опустошение, несмотря на боль и жажду покарать. Он научился выжидать и планировать. А план у них с Богданом уже был… Только перед этим у Тверда есть важное и великое дело — он обещал наставнику соединить его прах с культом «Феникса». Значит, месть может и подождать!
Тем более, теперь Твердомир стал опасней в сотни раз.
Опасней, потому что ему больше нечего было терять!
Осторожность… Тверд точно знал, как выживать. Он делал это долгое время — с момента рождения. Вот и сейчас не бросился, сломя голову, в битву… Как и положено — выждал оговоренный когда-то с наставником срок, а потом, по навету культа Феникса — предал его тело огню.
Древний, тайный обряд совершил: подготовил тело наставника, разрисовав его древними иероглифами, как и себя, ибо придется стать проводником в мир мертвых. Только пламя облизало полностью Богдана, Тверд шаманские травы запалил, а потом танец погребальный с напевами устроил.
А в пик ритуала его душа в облике сокола из одурманенного травами тела взмыла над лесом.
Высоко парил над дремучими лесами Твердомир, над землями запретными и гиблыми, куда люд простой носа не казал, но сейчас различал с высоты птичьего полета, как меж деревьев кмети с оружием в руках ступали. Но не дружным отрядом, а по одному. И что-то было в них неживое, нечеловеческое… Взгляд пустой, лица застывшие, движения механические. Будто живы и в то же время под чарами мужи…
Потому и нет слаженности в шаге, нет порядка в разнузданном ряду, и осмысленности в глазах.
Дальше обратил цепкий взор Твердомир, покуда не увидал село знакомое. В Угличах свадьбу гуляли уже не первые сутки.
Дом был полон гостей, да и улица гудела от шквала звуков и голосов, песен, да бряцанья посуды. Длинный стол тянулся меж хоромин, и был богато обставлен.
Маришку углядел. Была она расстроена и бледна. За столом по правую руку от взрослого мужа восседала, да отрешенно на празднество смотрела, словно не радовало ее происходящее — наоборот — сердце травило.
Колыхнулась в душе болью жалость к девице, но тотчас льдом покрылась, как поймал на прицел острый соколиный взгляд ведьму, близ дома боярышни. Семидола! В окружении нескольких хмельных кметей стояла, да что-то им приказно говорила.
Да, теперь Тверд узнал Семидолу! И лицо ее красивое, стан крепкий и стройный. Злобу в глазах. Ненависть в жестах.
Вспомнил княжич мать Казимира, что единожды видел в доме отца, Радомира. И тогда она кидалась проклятиями и шипела ядом. Обещала расправиться с родом Минских, ибо предал князь ее светлые чувства и бросил, променяв на любовь Зорицы.