Пристально смотрел, зависнув над ней. А Семидола вновь плела коварное зло. Словно паутину… Опоясывала заклятием амулет небольшой, на кожаном шнурке Желтыми нитями обволакивала, да слова страшные нашептывала.
Осознание прострелило стрелой — она знала, что Бурый уже не вернется! Видать, чары были наложены так, чтобы дух нечистый в любом случае дал знать ведьме о смерти носителя.
Семидола верно рассудила — убили ее посланца, вот подлость и затеяла. Уже хотел было к ней спланировать младший княжич, как в расширенное сознание голос Богдана просочился: «Чтобы ведьму победить, должен ты наперед силы набраться. И поможет тебе в этом лишь Феникс!».
Жажда отмщения сильно бурлила. Так яростно, что не мог оторвать соколиного взгляда от женщины проклятущей. Упер, ненавидя всем существом, и вмиг оробел, когда Семидола свой взгляд ведьминский ответом бросила. Так резко, будто и впрямь Твердомир парил над ночным Угличем.
Блеснули змеиные глаза сочной зеленью. Исказилось лютой злобой красивое лицо — швырнула ведьма в небо проклятие, что плела на амулет.
Желтые нити разрезали воздух и ночное небо. Плетьми смертоносными вильнули во мраке: едва увернулся Тверд от их длинных хвостов. Но возвращаясь, один ядовитой змеей чиркнул по крылу невидимой птицы.
Боль стегнула коротко, застучала яростно кровь в голове, поплыло все перед глазами… Последнее, что услышал и запомнил Твердомир — истошный визг Семидолы, полный отчаяния и досады за промах. От бессилия рухнула ведьма на колени и голову руками зажала, продолжая сыпать проклятия и брызгать ненавистью.
Душа вернулась в тело рывком. Ухнул наземь младший княжич, не в силах подняться. Онемевшее, непослушное тело пробивало сильным ознобом.
Долго в себя приходил Твердомир.
Корчился подле уже догорающего костра…
Лишь когда одурманенный рассудок стал проясняться и плоть подчинилась, ровно встал младший княжич на окрепшие ноги, но память-злодейка, все ускользала. Кто он, что делал в этом лесу?..
Лишь непонятные обрывки фраз, да мелькающие образы наполняли его отяжелевшую и вместе с тем опустевшую голову.
И как бы ни силился, как бы ни пытался отыскать ответы — ничего ясного не выходило. И только одна мысль уплотнялась и крепла: «Нужно идти! Во что бы то ни стало — идти! Прочь из этого леса, прочь с этих земель!»
Угли уже догорели и остыли, когда Тверодмир собрался в путь.
Не понимал, зачем и почему, но голос в голове ему велел в мешочек набрать золы и пепла из костра. Так и сделал младший княжич, а потом двинулся в путь. Не в свой, но в поиске своего! Не помня, кто он, но уверенный, что он есть. В Земли, о которых вроде бы слышал предостаточно, но мало: которые представлял, но не четко. В чуждый мир, с которым знаком, но недостаточно. К народу, кто близок, и вместе с тем далек и непонятен…
Туда, куда вело своим боем сердце. Куда тянуло нутро…
Шагал по лесу, пока на пути ему не встретились вои.
Не хотел никого убивать Тверд — вроде мирно шел, никого не трогал… Но они словно не в себе были, потому, сражаясь за свою жизнь, пришлось нескольким прервать их. Сделал это быстро и точно. Одним ножом. Без радости, без сожаления. Оставаясь с холодным рассудком, трезвой головой и пустотой в душе.
Лишь на миг замялся, выйдя из лесу, оглянулся на село дальнее, и от вида его сердце болезненно сжалось, а потом вновь коркой льда покрылось. И зашагал своей дорогой Твердомир — мимо сел и деревень, лесными тропами, хоронясь глаз чужих, избегая больших городов.
Искал свой путь и ответы на вопросы: «Кто он и что делает в этом мире?». А сердце упрямым ритмом гнало его дальше и дальше…
ГЛАВА11
3 года назад
Любава Добродская
Любава старалась не дышать, отпуская тетиву и оперенье. Пристально следила за полетом стрелы — вжикнув, она спикировала вниз, поражая цель. Удирающего зайца.
— Бу! — громыхнуло над ухом.
Любава вздрогнула и обернулась, встретившись со смеющимися голубыми глазами Иванко. За последние годы Митятич стал непростительно хорош собой — раздался под стать своему отцу: и ввысь, и вширь — косая сажень в плечах. Но не студнем, а весь в тугих буграх мышц. Литой, точно из камня. Богатырь, каких земля давно не видывала, да, ко всему прочему, красивый, даровитый и уже в старшей дружине меч отбивающий.
— Тебе чего? — нахмурилась княжна и, закинув лук за спину, ловко вскочила на Буяна, едва коснувшись стремян.
— А ты зачем одна по лесу разгуливаешь? — прищурился Иванко, взяв своего вороного под уздцы и к княжне ступив. — Воспитанные девицы в тереме должны сидеть, да вышивать, а не на коне скакать, да из лука стрелять, — уколол усмешкой, лихо запрыгнув на скакуна, шумно втягивающего воздух близ Буяна Любавы.
— Батюшку побаловать хочу — больно он любит жилистую дичь. Запеку в собственном соку…
— Ты ж готовить не умеешь! — недоверчиво прищурился Митятич.
Княжна смерила Иванко надменным взглядом, в который раз посетовав, что таким огромным вымахал и любая попытка показать, кто сверху, а кто снизу, проваливалась на корню… Митятич, даже стоя рядом с ее скакуном, все равно был с ней вровень. Ух! Вопиющая несправедливость! А если учесть, что сейчас Иванко сидел на своем… то собственная значимость меркла под давлением его чудовищной массы. Словно утес над камнем…
А еще хотелось глубже втянуть воздух, он рассудок затапливал, с ума сводил.
О, Лада, как нравился запах Иванко! От него пахло жаровней, мощью кованого оружия и потом. Именно этот букет заставлял девичьи сердца замирать, дыхание обрываться, а глупые мысли нестись вскачь.
— Кузнец, — решила сменить гнев на милость, к тому же дело было важное и щекотливое. А с дружинным грубость не пройдет. Уж знала не понаслышке. Не впервой было. — Сделай мне меч! — мягко улыбнулась.
— Это тебе зачем? — недовольно нахмурился Иванко. — Защитников вокруг тебя, как воронья над гнездом вьется, — перевел неровный дух, а взгляда пытливого не сводил. — Знаешь ведь, — пауза значимая, а голубые глаза по лицу Любавы прогулялись, обласкав каждый вершок, — только слово скажи… — Опять запнулся. — Если обидел кто, несдобровать ему. — Ликом вроде не изменился, разве что взгляд люто морозил, а вот крепкие руки так сильно повод сжали, будто сомкнулись на глотке того, кто недоброе удумал, кто хоть пальцем шевельнул в сторону Любавы, выказывая неуважение.
— А ежели тебя рядом не окажется? — княжна виду не подала, но понравилась реакция Митятича. Грела душу, в сердце зарождала надежду, да мечты навевала. О будущем. Любви, да замужестве…
Княжна Любава Добродская — уже не та мелкая задира, просящаяся в команду Иванко. Не та дуреха, ищущая повода, чтобы сбегать с ним на рыбалку. И даже не та оторва, ждущая от него еще одного поцелуя, объятий, лишнего взгляда, внимания, свидания… Любава отныне статная красавица, на которую была прорва женихов с разных земель. Достойные и не очень, богатые и хищные до ее наследства. Княжна даже от местных получала тайные признания: то цветок, то камушек, то ракушку речную, то жемчужину, а то и бусы с ярмарки купеческой. Только Иванко ничего не дарил, но, не скрываясь, раздражался, когда она, как бы невзначай, но специально на эмоции его выводя, о глупых поклонниках рассказывала.
Любава хлестко посмотрела на Иванко:
— А ежели никого рядом не будет, то что мне делать?..
— А ты не отходи от меня далеко, и все! — строго отрезал Митятич, впервые с того памятного поцелуя осмелившись выдать свои чувства.
Одарила его Любава хитрым взглядом — насмешливым и победным, да сорвалась вскачь, понукая Буяна, а по ходу зайца мертвого со стрелой в глазу с земли подхватывая.
Ветер стегал разгоряченное лицо, трепал бесстыже непокрытые волосы и подол ненавистного платья. По спине мерно постукивал лук и колчан со стрелами, да тяжелая коса.
Свобода! Любава задыхалась от свободы и чувства счастья!
Оно топило, утягивало, словно жертву болото.
И так хорошо еще никогда не было.
— Ладно, — за спиной раздался запыхавшийся голос Митятича, — будто не на коне дружинный скакал, а бежал многие версты. Настиг Любаву уже у главной конюшни, где княжна успокаивала Буяна. Омывала, чесала, нежности шептала, лакомствами баловала.
Иванко припозднился, а то и понятно. Никто из ближайших земель не сидел так лихо на скакуне, как Княжна Добродская. Никто так умело не управлялся с поводом. И тем более никто не смел приблизиться к Буяну, коню, подпускающему лишь свою хозяйку. А вместе парочка была неуловимой.
— Сделаю тебе нож! — громыхнул Иванко, но Любава даже не обернулась, продолжала конем заниматься, да тихо улыбалась победе негласной. — Только сам обучу, как с ним управляться! — послышался удаляющийся стук копыт, а когда стих, княжна позволила себе слабость и обернулась.
Пред глазами, как наяву — гордая спина Митятича, сидящего на коне.
Как услыхала Любава, что Иванко уже который день в кузнице работает, не удержалась. Для приличия выдержала денек — военная подготовка дело обязательное и важное, за пропуск воевода наказать может, — но Митятич так и не объявился, — потому уже на следующее утро, будто по делу, пришла к его дому.
Настроение упало, когда Громыхало в кузницу не пустил — уважительно голову склонил, выслушал нелепое задание — очень было нужно на уздечке Буяна с обеих сторон знак княжеский вытесать, — а потом отрезал:
— Занята кузница, но как только, так сразу.
И хлоп дверь перед носом.
Неслыханная дерзость.
Но что взять с уважаемого человека и мастера на все руки?
Вот и Любава — злилась, пыхтела, но ждала…
Так и сидела бы, покуда Иванко не вышел, но Боянка пристыдила:
— Как мило, — улыбнулась так ядовито и вместе с тем любя, что Любава приготовилась к очередным дружеским помоям, — княжна Добродская подле кузни высиживает. Предложения ждешь, аль как?
— Что ты плетешь, змея подколодная? — колючесть одной ничуть не смутила другую. На самом деле, никто не смел Любаве так нагло отвечать, а в спорные моменты еще и за волосы дергануть. Это дозволялось лишь Боянке. И то… как дозволялось. Вроде забудет боярышня, кто кем кому приходился, позволяла себе лишнего или сама огребала — тут уж как выходило, — так уже к вечеру, моськи хоть еще и ворочали друг от друга, но на тайном месте встречались. Молчали, бурчали, ворчали, а потом вновь проказы чинить бежали.