— Не умею любить?
На миг перестала Любава слезами давиться и злостью захлебываться — столько боли в голосе подруги прозвучало.
— Любовь и прелести — разные грани отношений и желаний! — Боянка была до скрипа зубов серьезна. — А ты постоянно путаешь! Я ж не говорю, что моим станет. Я говорю — он с удовольствием мне под подол заберется. А разве ж в твоем понимании правильного и лучшего это не станет предательством? Он же знает, что мы подруги.
Слова боярышни не были лишены смысла. И это убивало. Жестоко ранило…
— Ладно бы с другой, — продолжала колоть верными рассуждениями Боянка. — А ежели со мной переспит…
— Что, вот так… возьмешь и…? — надломилась речь княжны. Все никак в голове не укладывалось, что подруга предлагала.
— Ну почему просто так, — легкомысленно потянулась Боянка. — Ежели я окажусь права, ты мне ожерелье отдашь. То, что Илья Градовый тебе в дар привез. Ничего такое. Я на него глаз еще тогда положила, — безлико дернула плечом.
— А давай!
Утерла злые слезы Любава. Правда захотелось проверить на выдержку и порядочность Митятича. А еще на мучения Боянки, когда он ее прогонит.
— Сегодня, как полночь минует, приходи на сеновал, — пошла на выход боярышня, но уже на пороге притормозила: — И без обид, подруга, — бросила въедливый взгляд, требуя ответа.
— Хорошо, — послала Любава ядовитую улыбку.
Любава кралась к сеновалу в тени хоромин. Все было знакомо с детства, каждый закуток, ямка, бугорок. Да и вечер был удивительно теплым и безмятежным. Солнце катилось к закату, окрасив размазанную полосу горизонта розовым.
Настроение шаталось, но княжна упорно гнала плохие мысли прочь. Она уверена в Иванко! И какими бы прелестями не обладала Боянка…
На том твердая мысль обрывалась.
Чего греха таить? Если сравнивать подруг, боярышня ничем не уступала княжне, ежели только статусом и землями, а это никак достоинством человека не назвать и к личным качествам не причислить.
Но не думать же о худом!
Потому представила себе, как Иванко грубо прогонит Боянку прочь, доказав, что его сердце занятой другой. Вот тогда она выйдет из тени, улыбнется Митятичу и скажет, что теперь навек принадлежит ему! Что никто ей не нужен: ни князь, ни пахарь, ни сам Велес. Только Иванко! Один он! Тот, кого любила с детства. В кого верила, как в саму себя…
Тихий шепот на сеновале заставил замереть подле стены. Припасть ухом к бревнам.
— Чего звала? — недовольный голос Митятича. Сердце от счастья затрепыхалось сильнее, мурашки побежали дружным скопом.
Так ее, правильно! Послал подальше и уходи!
— Чего-чего? — напустила ворчливости Боянка. — Разговор есть.
— А до утра бы не обождал? — суров Иванко.
— О таком при солнышке не молвят, от стыда сгореть можно, — промурчала кошка бесстыжая.
— Ты чего городишь? — удивленно шикнул Иванко.
— А ты как думаешь?
— Я не желаю с тобой в отгадки играть. Да и вообще наскучили мне игры. То гонишь, то ластишься…
Сердце екнуло и чуть в горле не застряло. О чем это Иванко говорил?
— Ну, гнала и что с того, — легкомысленно отмахнулась Боянка. — А теперь вот хочу…
— Белены наелась? — в злости больше бессильной ярости мерещилось.
— В том-то и дело, что голодна. И тобой голодна, Митятич, — ворковала боярышня, судя по вибрации тихого голоса, подруга коварно подступала к кузнецу.
— Ты мне… — надломился голос Митятича, раздался шорох одежды… — брось эти игры, — тон пуще изменился, теперь охрипло звучал и до невозможности резал слух своей бархатной взволнованностью.
— А я не играю, — проникновенно шептала подруга, — хочу, и только…
— Ты что творишь? — охнул Митятич.
— Хочу то, что предлагал давным-давно.
— Точно белены нажралась, — глухо рыкнул Иванко, но, судя по звукам, отбиваться не спешил. — Сама же прогоняла, — с обидой выговаривал. — Смеялась надо мной… Обзывала… А потом посоветовала на…
Фраза оборвалась. А Любавка дышать забыла. Так жадно вслушивалась, что ухом о бревно долбанулась. Потерла ушиб и вновь к стене припала, только на этот раз глазом — щель найдя.
Парочка целовалась с таким пылом, что Любава дар речи потеряла. Они голодно упивались, едва вещи на раздирая друг на друге. Боярышня урчала, рубаху стягивая с Митятича, а Иванко протяжно, но сдавленно стонал, торопливо задирая подол рубахи и поневы Боянки.
— Молвила, и что с того? — голос подруги тоже упал до хриплости. — И теперь не говорю, что согласная с тобой быть. — Сама руками ловко орудовала, штаны приспуская с Митятича. — Лишь тело предлагаю. А понравится, — проказливо хихикнула, — того глядишь, не раз…
— Ну и змея же ты, — люто просипел Иванко, но что самое противное… он не отказывался, а только досадовал. Рывком к себе дернул Боянку и вонзился в нее неистовым поцелуем. Боярышня сдавленно всхлипнула, а в следующий миг томно застонала, прижимаясь крепче:
— Умеешь же ты… девиц чувств лишать… — шумно дышала, урвав секунду для того, чтобы кислорода глотнуть.
Любава ладонь ко рту приложила, заглушая стон отвращения и злости. Дурно стало, аж желчь к горлу подкатила. Стало быть, права Боянка. Ему плевать… а что отвратительней, он подругу готов взять…
— А ежели Любава о том прознает? — внезапно отстранил боярышню от себя Иванко, шаря по ее лицу дурным взором… хмельными от похоти глазами. Княжна стиснула губы, чтобы не выдать своего присутствия, но впервые порадовалась, что любимый подал толику здравомыслия. И даже в душе все кувырком перевернулось от жажды протрезвления Митятича от чар Боянки. Точнее, от ее прелестей.
Ведь верно молвил… Значит, есть чувства, а плоть…
— Не будь идиотом, кто ты, а кто она, — погрубел голос боярышни.
— Но ты же сама говорила… — возразил шероховато Митятич.
— Глупая была, — оборвала зло. И, обхватив его лицо ладонями, жадно поцеловала: — Верила до последнего, — прерываясь на крохотные паузы, ластилась развратной кошкой: терлась о нагое тело Митятича. Завела она его знатно. Никогда прежде не видала такого тела Любава. Возбужденного, мощного, богатырского… И то прозрение едва зрения не лишило. Проморгаться пришлось, да глухой стон ужаса проглотить.
Но Боянку его огромное естество явно не смущало и не стращало.
Ежели такое… да туда… матерь божья!!!
Тряхнула от ужаса головой Любава.
Ежели б не ночь, точно бы запозорилась — красными щеками. Да и вообще, как еще бревна не воспламенились от стыдобищи, от которой лицо горело?
Иванко, уже обезумев от желания, рывком на себя боярышню усадил, она крепко ногами его обвила, продолжая орошать поцелуями бесстыжими,
— Ошиблась, — шуршала редко и тихо, — не можете вы вместе быть, — ахнула, когда он ее в стену спиной упер, — да не ваша то судьба.
— Что? — недоуменно обронил Митятич.
— Я не вклиниваюсь меж вами, — торопливо пояснила Боярышня. — Она от меня и слова не узнает, клянусь. Она ведь подруга моя. Любимая и самая важная. И ежели придется убить кого, не задумываюсь, то сотворю. И тебя… ежели она прикажет.
— Ты стервозная девка, Боянка, — злобой наполнился голос Иванко, но от того не менее желаема она ему была. Даже скорее наоборот, весь горел он для нее… Так накалился, что с треском рубаху сорвал… будто требовался ему доступ ко всему ее телу, а не только лону… Томительно долгий миг голодным взглядом блуждал по оголенным округлостям подруги.
— А еще красивая и опасная! — с рычанием в шею впился, смял грудь Боянки до всхлипа блаженного боярышни:
— Знаю и не скрываю того. Но ты прежде, чем меня брать, подумай… Я ведь… не твоя. А Любава… Люб ты ей, как и прежде, и лишь тебе решать… как использовать это знание, — на миг умолкла Боянка, откинув голову и дрожа всем телом. Ни на миг Митятич ласк не прервал. Его лихорадило, а дыхание было таким диким, будто загоняла его подруга как жеребца лихого на скачках. — Тут дело-то не в похоти, — протянула стоном, — а в том, что княжить ее надобно, а ты… ну какой из тебя князь? — едко хохотнула.
— Змея, — яро шикнул Митятич, но не пихнул прочь Боянку, а дернулся ей на встречу, будто вдолбил молот яростно…
Молнией шибануло осознание — предал Иванко. Все самые светлые чувства. И подруга тоже… Оба!!!
Предатели!!!
Их страсть топила. Их похоть оглушала. Стоны удовольствия, всхлипы блаженства и звучание близости — стали бить по нервам. От каждого содрогалась всем телом княжна. И в сердце все сильнее гвоздь отчуждения вколачивали.
Как добрела до дома своего, не помнила. Как и плохо соображала, ступая по лестнице — уж не боялась быть замеченной. Отмахнулась от нянек, что на встречу выскочили, глаза спросонья потирая, от Марфы, зевающей на скамье подле постели княжны.
Молча забралась на ложе, свернулась калачиком, да в чем была, как была — так и забылась в своей боли.
Утром не пожелала выйти, а ко дню Боянка все же ворвалась в комнату, отпихивая Марфу:
— Любав… — да так и застыла на пороге.
— Говорю же, — верещала слезливо челядина, нелепо цепляясь за рукав рубашки боярышни. — Нельзя к ней…
Боянка по-свойски выставила девчонку за дверь.
— И что это значит? — не сводила пытливого взгляда с подруги.
— Вон пошла! — убито прошептала Любава, закусив губу. Слезы были готовы пролиться с новой силой. И откуда их столько бралось?!
— Стало быть… — подступила ближе к ложе княжны Боянка, — обиделась…
Любава перекатилась по постели, подхватила с тумбы, что близехонько стояла, ожерелье проспоренное, — его всю ночь в руках крутила, — да в подругу с размаху швырнула:
— Забирай, и прочь иди! — рыкнула, едва сдерживая соленую влагу. Сморгнула резь, губы задрожали…
— А пообещала…
— Змея! Ты с ним давно мутила…
— Не правда! — ощерилась подруга. — Ни разу! Ни разу я с ним не была. Целовалась — признаю, было когда-то. Но только я поняла, что ты… его… ничего меж нами не допускала! — в четких, яростных словах была правда. Злая, колючая, жалящая… но правда. И от нее еще тошнотворнее было. Хоть вой в голос.