Его победил младший княжич! Его?! Старого воина, вот так… запросто! Взял и разделал под орех!!!
И пусть злости истинной не испытывал, покуда с Твердом мечами махался, но ведь… и спуску не давал.
Да, что не отымешь, одарен сын — как никто. Отмечен богами… с рождения. А то, что такой воин оказался в теле хрупкого человечка — либо насмешка природы, либо испытание судьбы…
Уперся Радомир ручищами в раму окна, да уставился на площадку, где уже с мечами крутились дружинные. Матерые, крепкие ловко оружием управлялись. Звон и лязг разлетались по всей площади, а коли сталкивались воины, то казалось, земля вздрагивала от мощи мужей.
И тут гордость затопила отцовскую душу — Твердомир — плоть и кровь княжья. Как аспид вертлявый и пронырливый. Скорости его любой позавидовал бы. А что от Зорицы много в лике, так то и хорошо… Кто-то должен быть другим!
Дума о жене погибшей опять сжала сердце в тиски стальные. Тоска скрутила горло, кровь забурлила да привычно в пах устремилась.
И голос женский, словно окутывал чарами: «Жениться тебе надобно, княже!». Радомир глазами обшарил комнату свою — нет никого, а голос лился ровно и убаюкивающе: «Жениться пора! Пока в силе…».
Сморгнул князь, головой помотал — вроде пропал голос. Но мысль осела, да крепла.
И правда бы жениться! С женой оно все спокойнее. И расширить территории не мешало бы! Сыновей много. Всем земли надобны, а Тверду самые богатые достанутся…
И сразу перед глазами князя всплыла нежная девичья фигурка, потупленные синие глаза, толстая коса до пояса с талией осиной.
Мирослава! Было что-то в девице рода Добродского такого, что цепляло взор. Что заставляло вспыхнуть давно позабытое желание любить. Что пробуждало чувства от спячки.
ГЛАВА 4
11 лет назад
История Любавы
Род Святояра Добродского: княжна Любава, княжна Мирослава
— Да сколько можно? — нянька Глафира с возмущением смотрела на младшую дочь князя, которую за ухо привел конюх. Ее громкий голос привлек внимание всех, кто был во дворе. Представление уже не казалось челяди чем-то интересным, повторялось изо дня в день, и все привыкли, что девчонке влетает то от нянек, то от доведенного до отчаяния конюха. — Управы на тебя нет! — негодующе всплеснула руками, при этом ее беззаветная любовь к княжне не оспаривалась.
— Эта чертовка вновь каталась на Буяне, и чуть не загоняла его до смерти! — ябедничал Алехно. Вредный и противный. Всегда доносил на Любаву, ежели ловил. Глупый, что с младшего конюха взять?
— На ком еще можно мчаться наравне с ветром, если не на Буяне? — пискнула, оправдываясь, Любава. — Он самый лучший скакун батюшки!
— Он не для маленьких девочек! — продолжал гнуть свою линию конюх. — Тем более, это Буян! Он сильный, могучий конь! У него и кличка неспроста такая! — едва не подвывал от негодования. — Он для князя, а не чтобы от неча делать его загонять!
— И ничего не загоняла! — взбрыкнула Любава, но Алехно крепко держал за ее ухо и потому боль усилилась. Ухо горело и распухало на глазах: младший конюх все сильнее сжимал нежную кожу, не замечая, что попутно тянет длинный волос. — Ау, — проскулила княжна и упрямо добавила: — Только пену увидала, сразу в холодной реке помыла. И обратно на нем не ехала… На поводе притащила!
— Она его уморит, а меня на дыбу! — гневно пожаловался Алехно, толчком выпуская ухо Любавы.
— Там тебе и место! — обиженно показала язык княжна, но только младший конюх сделал к ней злобный шаг, юркнула за добротную няньку Глафиру. Парень досадливо зыркнул на княжну последний раз и раздосадовано взмахнул рукой:
— А ну тебя!
— Любавушка, — только конюх размашистым шагом скрылся в конюшне, запричитала нянька, сложив ладошки замком на пышной груди, — ведь ты же девочка!
Любаве несколько раз на дню напоминали о том, что девочка. Что младшая княжна. Она уже устала слышать одно и то же. Кто ж виновен, что и батюшка, и матушка грезили о наследнике, а родилась ОНА! Любава! Вторая дочь!
Князь часто винился, что «долгожданного сына» начал обучать мужским премудростям еще с утроба! Рассказывал о дальних землях, поглаживая огромный живот княгини, в котором кровь из носу богатырь растет! О походах военных. О лихих скакунах, об оружии…
Разве ж виновата Любава, что вот такой уродилась?
Не богатырь, к сожалению. Не наследник!
Но зато не сидится на месте. Не вышивается. Не интересно песни распевать, да танцевать учиться.
Свобода милее. Ветер в ушах. Простор для души…
Эх!
Зачем постоянно ставить в пример старшую княжну Мирославу, которая росла тихой, послушной, молчаливой?
Нельзя сравнивать воду и огонь! Солнце и снег!
Любава — взрывная, подвижная, жадная до всего, что окружало.
Мира часами могла напевать над вышиванием, как и положено будущей жене великого князя.
Любава с не меньшим упорством скакать на коне, да по деревьям ползала.
Мирослава спокойно и покладисто выслушивала нравоучения старших.
Любава протестовала и спорила, порой ставила в тупик совершенно не детскими мыслями и рассуждениями.
Мира свыклась с мыслью, что совсем скоро наступит великий час, и она покинет отчий дом, родное княжество, переехав в дом супруга будущего.
Любава била копытом, мол, не выйдет замуж абы как и за кого укажут! Насилу мил не будешь! И не будет! Коль мужику позволено любить, и она пойдет за того, кого полюбит. И никак иначе!
Старшая лишь мотала головой, устав от вечных проблем с младшей. А Младшая ей моськи корчила: «Я не ты!»
По чести, сестры меж собой особо не общалась. Во-первых, старшая уже была девицей на выданье и совсем не разделяла увлечений младшей. Во-вторых, она была занудой! И зачастую, при редких встречах монотонно читала нотации, как должно себя вести воспитанной княжне, а не взбалмошной крестьянке, по которой розги плачут. Что надобно надевать дочери князя, дабы выглядеть достойно, а не под стать анчутке дикой.
И в особенности любила напоминать, когда дозволено открывать рот.
Любаве было по нраву другое. Босиком бегать по горячей пыли и не думать, как высоко задран подол рубахи. Хотелось утром с кровати соскочить и наперегонки с остальной детворой мчаться на речку! А потом, после стужи воды, жадно пить парное молоко из глиняной кружки с треснутым краем.
Желала! Желала и делала!
Батюшка часто прощал мелкие проказы, больше для виду грозя пальцем, а иногда делая вид, что сердит:
— Любушка, — выговаривал громовым голосом, — ты же дочь князя, а не челядины! — а в глазах любовь лучилась, что не скрыть никаким гневом. И тут же старой кормилице: — Авдотья! Как же так?! Княжна, а растрепанная и чумазая?.. Ежели не по силам с ребенком управиться, то кой от вас прок?
— Княже, — тотчас принималась хлюпать носом Авдотья, да краем головного платка слезы утирать с пухлого лица, — разве ж за ней угонишься? Почище сорванца какого! — досадливо головой качала. — Чуть свет — уже на улице! То коня ей подавай! То меч! А он, поди, тяжелый и острый… А она, — задыхалась от негодования кормилица, — тянет, и все тут! А ежели на ногу уронит, то дружинника задирает. Ремня бы ей хорошего!.. А то ведь — ни в чем отказа не знает! Балуете вы ее, балуете! — не переставая причитать. — Что ж ждать-то еще?! — бабскими слезами заливаясь. — Без матери воспитывается, сиротинкой растет и никто ей не указ!.. И примера с сестры брать не желает!
Князь хмурил кустистые брови, растерянно чесал затылок, соглашаясь, что женской руки недоставало младшей дочери, и ничего лучше не придумывал, как усадить Любаву за пяльцы.
Сущее наказание!
Самое что ни на есть!
Ничего страшнее не знавала Любава.
Сидеть, как приколоченная, таращиться на ткань.
То в нитках, запутаешься! То с иглами сражаешься. Они вредные! Либо застревают, либо выскальзывают из пальцев, либо не туда попадают, либо нитку не хотят в дырку пускать. У-у-у-у!!!
Порой казалось, лучше бы розгами отходили — потерпела чуток, и свободна! А тут целый день от скуки умираешь! Над вышивкой пыхти, слушай сплетни боярынь и с тоской поглядывай на пробегающую под окнами счастливую детвору.
Не то чтобы Любава была неучем и неумехой. Она добросовестно училась вышивать, прясть, да шить, о чем говорили ее пальчики, исколотые иголкой. Только усидчивости в столь тонком и нудном деле непоседе и сорвиголове не хватало. Стежки получались кривыми и безалаберными, нитки переплетались, рисунок превращался в нечто уродливое и непонятное.
Вторая няня, Глафира, часто вздыхала и качала головой:
— Как же можно быть такой криворукой? Боги ее берегите! Кому ж достанется такая плохая хозяйка? Кто возьмет-то…
Но Любава не расстраивалась. Ведь в этом мире столько интересных вещей, помимо вышивания, шитья и штопки.
— Нянь, — поджимала губы от досады, когда очередной отрез был загублен нерадивым узором княжны, — да кому нужно это шитье?
— Ба, — всплескивала руками Глафира, вытаращиваясь на подопечную, словно кикимору увидала. — Мужу!
— Замуж??? — тотчас хохотала Любава. — Э-э-э, эт когда еще! — отмахивалась небрежно. — К тому времени я научусь не только строить прислугу, да вести хозяйство. Я и петь научусь, и танцевать, и еще много-много чего!
Особенно княжне хотелось научиться играть или на свирели или на гуслях. Жаль, что это было сугубо мужское дело. И даже наберись она наглости и овладей таким умением — ее тонкая игра точно была бы осуждена не только семьей, но и всем миром.
10 лет назад
Любава Добродская
Любава тяжко вздохнула и, подперев голову рукой, с тоской уставилась в окно. Крестьянская детвора вовсю играла в лапту, веселясь и радуясь каждому точному удару. А ей приходилось сидеть в тереме, отбывая очередное наказание и умирать от скуки.
Вот же непруха!!!
Княжна засмотрелась на высокого стройного отрока — сына кузнеца. Он как раз помахивал битой, готовясь отразить бросок.
Подающий подбросил войлочной мяч, и Иванко, закусив губу, попал точно по нему.