«Что я выделываю? Уверовал в прекрасный предрассудок и стал как больной! Кто-то делает опыты, слепнет над микроскопом или режет на куски человеческие трупы, а я сижу, как дурень, под дрожащей осиной... Кто-то делает опыт ради науки, а я — чтобы похвастать, что не испугался и что мне ничего не примерещилось...»
«Потайное» снова и снова влечет к себе мысли и фантазию крестьянина, крестьянских детей и одного из них — самого автора. Ибо «не хлебом единым» жив человек. Ибо хочется знать, «что оно?» и «зачем оно?». Ибо за деревней, за крестьянской жизнью стоит глубокая история — история целого края, народа. Курганы, легенды — ведь это тоже «потайное».
И «Белорусский автор» в драме «Антон», с верой в будущее трудового народа, говорит:
«Ради тела он искал в жизни хлеб насущный, а ради души он искал и искал бесконечно и создавал интереснейшую историю, богатую не завоеваниями других народов, а завоеваниями духа, завоеваниями в изучении самого себя...»
***
«Срок службы для вольноопределяющихся начинался в русской армии 1 июля. Итак, в конце июня 1914 года ехал я в безлюдном вагоне третьего класса по онемевшим от жары и пыли и таким убогим жмудским полям в Н-скую артиллерийскую бригаду, расквартированную в глухом и неизвестном местечке неподалеку от немецкой границы»
Так Максим Горецкий начинает «Записки солдата 2-й батареи Н-ской артиллерийской бригады Левона Задумы» — документальные записки «На империалистической войне».
И можете быть уверены, что так и было все, так и начиналось у самого Горецкого: ехал «в самом конце июня» и смотрел на «убогие» литовские поля, и стояла жара...
Удивительно точно все записывал всегда Максим Горецкий — даже если по памяти записывал. А там, где мог быть точным до конца, проделывает это с особым удовольствием даже. Факт, реальное событие, точная фраза, число, дата — все это записывалось Максимом Горецким так, словно заранее ощущал писатель эстетическую радость от факта, который постепенно станет историей и, офактуренный временем, приобретает вдруг эстетическое звучание.
Максиму Горецкому в высшей степени свойственно было природное чутье мастера, который видит глину еще в карьере, смотрит на нее, растирает пальцами и чувствует уже и форму, и фактуру, и горелый запах, и звук, и легкую тяжесть готовой художественной вещи...
И вот благодаря этой творческой радости, творческой активности на стадии, которую обычно называют «собиранием материала»,— благодаря этому качеству таланта Горецкого мы имеем художественные произведения «На империалистической войне» и «Комаровская хроника».
Именно художественные, хотя сам писатель сначала (и очень длительное время!) считал и то и другое — всего лишь «материалом» к будущему художественному произведению.
Записки «На империалистической войне» датируются автором 1914—1919 годами (в рукописной «Хронологии моих произведений»). Отдельной книжкой они напечатаны уже после революции, после освобождения М. Горецкого из польской тюрьмы и переезда (в 1928 г.) из Вильно в Минск.
Печатались дневниковые записки «Левона Задумы» сначала в журнале «Полымя» (отрывки!), затем — отдельной книжкой (в 1926 г.). Что-то дописывалось, «перемонтировывалось», материал разбивался на главы (шлифовалось и дорабатывалось произведение и в 1928 г., когда Горецкий готовил новое издание), однако это — все те же «записки», которые в окопе, перед боем, после боя делал вольноопределяющийся солдат 2-й батареи... Прошло время, и дневниковый «материал» застыл в будто бы случайных, но неожиданно художественных кристаллах, формах. Довелось только что-то переставить, немного добавить, немного подшлифовать.
***
«Военные записки» М. Горецкого критика 20-х гг. справедливо поставила очень высоко—рядом с гуманистическим европейским романом о первой мировой войне — «Огонь» А. Барбюса, «Человек добрый» Л. Франка (см. «Маладняк», 1926, № 9, «Полымя», 1926, № 6).
А для самого М. Горецкого это все еще был «материал» к чему-то более завершенному, более «литературному», эпопейному. Собирая, готовя материал к «Комаровской хронике» — главной книге своей жизни,— М. Горецкий уже в 30-е годы показал, отметил места, куда записки «На империалистической войне» вольются как часть, войдут как «материал».
Началась война, и с этой поры жизнь, история огромной, «всемирной» волной оторвали землемера Горецкого, писателя Горецкого от отцовских порогов и кинули далеко, а потом еще дальше и дальше — сначала в окопы, в госпитали, затем в польскую тюрьму, как «большевистского агента», и дальше — в толкотню «литературной жизни», как ее понимал Бенде и ему подобные вульгаризаторы и политиканы, а затем — за границы Белоруссии (в Вятку, в калужскую Песочню)... Были периоды, когда он мог писать спокойно, внимательно, вдумчиво,— это после ранения, в гжатском госпитале и на поправке, когда приехал в Богатьковку. И когда лечился в Железноводске. И еще — после Вильно, переехав в Минск, когда доработал и переработал свои ранние произведения и «записки», собирал, записывал народные песни, фольклор, переделывал свою виленскую «Историю белорусской литературы».
Увы, немного времени на такой спокойный труд подарила ему судьба.
Многое, а может быть, и главное, писалось, набрасывалось между угрожающе высокими волнами событий, которые бросали его жестоко, беспощадно и гнали куда-то на последние камни, рифы...
Документалист по таланту, по умению видеть, оценить факт, реальное событие, М. Горецкий оказался «документалистом» и по писательской судьбе, к чему, конечно, не стремился. Многое осталось необработанным, не стало повестью, романом и дошло к нам в виде записок, дневника, материала к эпопее, в виде документального материала — потому что так распорядилось время.
Литература, искусство беспощадны к человеку, который связывает с ними свою судьбу, потому что захватывают его целиком, всего, а если обнаружится, что нечего «выжать» из него, тотчас, как нечто пустое,— выбрасывают без сожаления и больше уже не оглядываются на него.
Зато они же, может быть, как ничто другое, и благодарны, если в человеке было, есть что-то настоящее — талант, совесть.
Одно стихотворение осталось от Павлюка Багрима — по-детски простенькое, но талантливо искреннее и печальное: «Заиграй, заиграй, хлопче малый» — и этого достаточно, чтобы был, остался белорусский поэт Багрим. Чтобы не поглотило его время.
Казалось бы, жизнь, судьба не дали Максиму Горецкому, не позволили написать так, как он намеревался, мог, «Комаровскую хронику» — главное произведение его. Написать эпопею народной жизни. И многое другое осталось в набросках, как материал, документ.
Однако талант, совесть, самоотверженность художника, который писал, творил, несмотря ни на что, до последней минуты и в формах, какие были возможны,— это не пропало, такое не пропадает без следа.
Невольный, можно сказать, трагический документализм «Комаровской хроники» через много лет вон как отлично «стыковался» в просторах времени с документализмом современной нашей литературы. Литература вдруг отблагодарила за талант, за совестливость таким вот способом. Кстати, не редкое, а, наоборот, даже очень частое это явление, когда собственная беда оборачивается вдруг находкой и обретением для писателя, для литературы.
Написал бы Кампанелла «Город Солнца», если бы не та проклятая, почти пожизненная, тюрьма инквизиторов? И читали бы мы «Записки из Мертвого дома», «Преступление и наказание», «Идиот», если бы Достоевский не стоял на эшафоте, не прошел сквозь каторгу?..
Литература беспощадна — к бездарностям и к тем, кто использует талант на мелочи и ради корысти.
И на удивление щедра, благодарна, бережлива она — к самоотверженному, честному таланту! Отдает, возвращает иногда даже то, что судьба, что беда-горе отбирают у художника.
***
...До того, как пошел в армию («сам» пошел, не ожидая повестки, потому что у «вольноопределяющихся» служба короче была), Максим Горецкий уже много не только писал (корреспонденции в «Нашу ніву», рассказы), но и записывал. Уже собирал материал, который оказался началом будущей «Комаровской хроники»,— письма из Богатьковки, легенды и факты деревенской жизни. Рассчитывая на долгую жизнь, на немалый творческий путь.
И вдруг — объявление войны, артобстрелы, ад наступлений и отступлений, смерть на каждом шагу. И работа во время боя: грамотный землемер Горецкий («Задума»), ныне батареец, рисует план позиций, ведет счет боеприпасам, записывает команды, следит за артиллерийским огнем и участвует в боях в качестве телефониста, а иногда и санитара. Под огнем бежит искать и ликвидировать повреждения телефонной связи.
Но бумага, но карандаш всегда под рукой. И во время боя (подсчитывает расход снарядов и одновременно фиксирует свои мысли, ощущения, наблюдения!), и после боя, когда можно подробно записать, рассказать себе самому на бумаге, как тебя убивали и не убили, как убивал ты, как люди вершат это дикое и бессмысленное дело — войну.
«Подъехали к глубокому и еще более широкому оврагу. Это граница: с одной стороны столб с русским орлом и табличкой «Россия», с другой — с немецким орлом и табличкой «Германия». Съехали вниз, на зеленую террасу. Батарея строится в боевой порядок...
1 час 15 минут дня, сейчас будем палить «по наступающему противнику»...
Как здесь тихо и красиво на лоне природы: лощина, травы, ручей. Нас не видно со стороны в овраге, над нами — синее августовское небо. Но вот-вот — бой! Товарищам моим, телефонистам, противно, что я в такой момент записываю в свою книжку. Не ругайтесь, черт вас подери!»
«...Хорошо, что солнышко взошло, тепло, светло, красиво. Попил чая и пишу. Вчерашний день, наш первый бой — как во сне, как в тумане».
«Наш третий бой.
— Тротиловой гранатой! беглый огонь... Огонь!!!
Бух-бух-бух!.. Зашумело, загудело, понеслось. Через несколько секунд: тах-та-ах-тах! — точные попадания. Записываю команды и в перерывах (во втором орудии задержка: гильзу заклинило) успеваю записывать в своей записной тетради...»