«Немного утихло. Сейчас, когда пишу это, выпущено уже 807 шрапнелей и 408 гранат...»
«Я подсчитываю по своим записям команды, сколько патронов за день выпустила батарея, равнодушно докладываю о том капитану Смирнову, передаю от телефона громким голосом команду:
«Один патрон — беглый огонь!» — и меня это не касается. А ведь я помогаю, нет, не помогаю, а сам вместе с другими старательно убиваю людей».
«7 августа, утро.
Встал в 5 1/2. Батарея уже на ногах и готова к бою.
Мы стоим в деревне Варшлеген. Надо записать, потому что придется, может быть, не раз ее вспомнить, если буду жив.
7 часов. Начался страшный бой. Останемся ли мы живы?»
«8 августа, пятница.
Ведут и несут раненых немцев и наших...
...Что было вчера? Я живой, но прежнего меня уже навеки нет».
«На привалах пишу, чтобы не уснуть».
«Пишу вечером на биваке...»
«Сейчас сижу в окопе и в рукавичках пишу».
«Снова пишу. Пишу, когда после того минуло много дней».
Пишет, пишет, хотя рядом, вокруг вершится такое:
«Ко мне подполз сине-белый, с мукой в глазах, наш старший телефонист и попросил отвести его на перевязочный пункт. Я бросил писать («К чему теперь писать?»— подумал я) и с большим трудом повел его вдоль реки, не находя переправы. Здесь, в норках под берегом, сидели пехотинцы из нашего батарейного прикрытия; некоторые, словно страусы, попрятали головы в ямки. Один пехотинец помог мне вести старшего, который едва переставлял ноги, он был ранен пулей в спину, между лопатками, и стонал. Когда шли, пехотинец заметил у себя на сапоге кровь, потом захромал от боли, но продолжал вести старшего вместе со мной дальше. Мы уже отдалились от батареи на добрую версту, путешествие показалось бесконечным,— а перевязочного пункта все не было. В стороне от нашей дороги мы увидели госпитальный фургон и направились к нему напрямик, по полю. На наше счастье, фургон остановился. На нем моталось на палке полотнище с красным крестом, и я, наслушавшись разговоров о международных законах войны, с облегчением подумал, что уж тут нас не обстреляют. Но как только мы приблизились сажней на полсотни к фургону, рядом с нами ухнул и со страшным грохотом разорвался «чемодан», подняв гору земли высотой с хату, и охватил все черным смрадным дымом. Зазвенели, завыли осколки. Одна лошадь завалилась и задрыгала ногами, вторая встала на дыбы. Нам следовало тотчас лечь, а мы рвались из последних сил к фургону, как будто в нем было наше спасение. Я увидел, что пехотинца нет с нами: он лежал сзади. Из фургона выскочили санитары, подхватили потерявшего сознание старшего, не обращая внимания на то, что ему больно, и вбросили в фургон. «И тот шевелится!» — крикнул один санитар другому и поспешил к пехотинцу, подхватил его под руки сзади и, отступая спиной к фургону, приволок и его. И его вбросили в фургон. Возчик обрезал ремни на убитой лошади, сел верхом на вторую, задергал, заколотил руками и ногами — и громадный фургон с одной лошадью бешено поскакал прочь от меня по полю. А я, взглянув вслед ему, побежал назад — со всех ног...»
***
Что заставляет человека в этом аду писать-записывать? Всегдашняя вера и живых, и тех, кого через минуту разорвет на куски, что «я все же уцелею, останусь в живых»? Или, может быть, литература вынуждает? Та, что ждет дома — как любимая жена, как родная мать.
Нет, не так она ждет — литература. Ждет сурово и жестоко. С пустой сумой — зачем ты ей? Нужно, чтобы принес что-то: увидев, услышав, ощутив, поняв.
И впоследствии это будет так у Максима Горецкого. Будет писать, будет собирать, в душу и на бумаге, свою жизнь, жизнь близких, односельчан, случайных на его пути людей — неутомимо будет писать, записывать, тогда, когда уже и надежда исчезает, что все это станет художественным произведением. Столько крестьянского в этом, может быть, самом интеллигентном из наших писателей: «Умирать собираешься, а хлеб сей!»
Из этой непосредственности писательского, человеческого чувства и бытия и родилось произведение «На империалистической войне» — настоящая литература. Литература, хотя, кажется, не старается ею быть (быть обязательно повестью, рассказом, иметь то или это, что «должно» обязательно быть в произведении). Забота у молодого вольноопределяющегося батарейца гораздо непосредственнее: записать, что обязан по службе, и что-то, пользуясь свободной минутой, «для себя», для будущего, может быть, произведения, а еще ради самоконтроля» (для чего вообще дневники пищут серьезные авторы). Это делает, вспомним, 21—22-летний юноша. Впоследствии, погодя какое-то время (с 1914 до 1928 гг.) снова и снова будет прикасаться к тем дневниковым записям, рукой уже не батарейца-литератора, а литератора, только литератора. Что-то переделает (возникнет продуманное начало и письмо батарейцев в конце, оформятся и укрупнятся главы с отдельными названиями и т.д.), но неизменным останется главное, а именно оно и делает фронтовые записи Горецкого настоящей литературой: непосредственность и близость, правда всего того, что есть бой, смерть, голод, холод, мучительный страх и стыд за страх, всего того, что есть война.
Вспоминается тут Василь Быков и все то, что возникло в нашей литературе намного позже и возникло как бы заново — из того же истока, но заново.
Из какого это «из того же истока»?
Ну, прежде всего — все это литература пережитого, своими глазами увиденного, на своей солдатской шкуре испытанного.
Да, это так.
Однако это не весь ответ и не все объяснение. Не весь еще «исток».
Можно ощутить и пережить еще и как остро, а рассказывать потом так, как Николай Ростов — о своей первой атаке, гусарской, «героической», конечно же. Ведь не мог молодой гусар взять и сразу признаться, что было совсем-совсем не так, как ожидалось, как обычно рассказывают...
Впрочем, для солдата главное то, как он воюет, а не то, как рассказывает.
Хуже, если такое случается с литературой, с писателем. Скольким, даже из тех, кому хватало фронтовой храбрости, впоследствии недоставало смелости, правдивости литературной.
Однако и здесь есть рубеж, до которого и после которого — разная степень «нравственной вины». Рубеж этот — Лев Толстой, его военная правда, человеческая правда.
Действительно, партизанские, военные записки Дениса Давыдова мы читаем, воспринимаем как «дотолстовские», и тем самым наша требовательность к литературной смелости, правдивости, искренности этого легендарного храбреца 1812 года отнюдь не такая жестокая и бескомпромиссная, как в отношении ко многим произведениям последующим.
А с нашей послевоенной литературой о Великой Отечественной войне — разве не так было, что она через Толстого, возвращаясь к нему, лучше прочувствовала и осуществила свою задачу — стать новым словом о человеке на войне.
Максим Горецкий, вся литература о первой мировой войне, которая отмечена именами Барбюса, Арнольда Цвейга, Олдингтона, Ремарка, Хемингуэя, Лебеденки («Тяжелый дивизион») и других — литература, творцы которой, прежде чем попасть в окопы и на боевые позиции, уже пережили Аустерлиц, Бородино, Севастопольскую оборону...
Потому что уже был Лев Толстой.
Левон Задума Максима Горецкого, попав в армию, на приветствие командира ответил «здравствуйте». Довелось перед специальным столбом, вкопанным посреди двора, учиться «отдавать честь»...
Классический «новичок» — в армии, на войне!
«Пули осыпают наш домик. Ветки на дереве наполовину срезаны. Командир знай крестится после каждой команды. Батарея бьет и бьет беспрестанно. Я боюсь... Вокруг нас перебегают пехотинцы. «На чердак!» — грозно рявкнул на меня командир, и все он крестится. Опять ползу на чердак, как загипнотизированный; смерть так смерть, только бы не мучиться так. О нет! нет! Жить хочу! Господи, помилуй мя, грешного! — и хочется креститься, как командир, но остатки разума зябко шевелятся. А ведь пехотинцам во сто раз хуже...»
Да, Задума-Горецкий не сказать, чтобы слишком хорошо подготовлен был, когда попал в армию, на фронт. Классический новичок? Но тот новичок, который очень уж, очень много знает о войне, о самом себе на войне — словно некогда уже был и под обстрелом, и так вот боялся, и стыдился своего страха...
Не знает, не изведал еще ничего — все впервые. И одновременно как бы вспоминает, что это было уже, именно так и было, так и должно быть на войне, так вот люди и ведут себя...
«Я пошел работать в канцелярию, за версту отсюда и по дороге, осенней, безлюдной, думал: если бы сейчас летел снаряд и оторвал бы мне палец на левой руке — я чертил бы правой и показал бы рану, только закончив заказанную мне командиром работу. Пускай знают каков я... Понятно, что я сейчас же и выругал себя за подобные рассуждения и удивлялся тому, что такая глупость лезет в голову: то ли под влиянием прочитанной мной ранее русской литературы, то ли еще по каким причинам...»
Нет, не потому героические юношеские фантазии лезут в голову молодому солдату, что русскую литературу читал. А потому что молод. Но вот что ловит себя сразу же на «глупости», что смотрит на себя на такого со стороны, как на давнего знакомого,— это как раз от чтения русской литературы, Толстого [11].
И наивный, как толстовский Володя Козельцов или Петя Ростов, и способный свою молодость и наивность осознавать — таков он, герой-рассказчик Максима Горецкого.
А уж чужую наивность так сразу заметит! Словно давнего знакомого своего, встречает автор-рассказчик молодого, новенького, «всего с иголочки» подпоручика Сизова. Ощущение, что виделись уже, «служили вместе» — где-то там в произведениях Толстого жили-служили.
И снова — то же характерное «узнавание» впервые виденного...
«Приехал в нашу батарею молодой офицер, только что произведенный подпоручик Сизов. Молоденький, деликатный и стеснительный, словно девушка. Но стройный, высокий, красивый. Все на нем новенькое... Сидел в нашем телефонном окопе и много интересного нам рассказал, и угощал нас конфетами и шоколадом. Он хочет быть всем добрым и доступным... Он любовно воссоздал мне «симпатичный тип русской девушки». «Она говорила,— задумчиво вспоминал он,— если мне будет угрожать опасность, смерть или еще что-то, чтобы я помолился святому на иконке и вспомнил о ней...» Теперь подпоручик пишет ей письма и с