— Но вы продолжали работать, Боб. Вы же не пытались перейти куда-то еще. А вполне могли бы трудиться, например, на морских фермах. Кстати, вы не окончили школу.
— Хочешь сказать, что я застрял в черной дыре?
— Я ничего не хочу сказать, Боб. Я спрашиваю, что вы об этом думаете? — продолжал меня пытать Зигфрид.
— Ну, наверно, ты прав. Я думал о переменах. Много думал, — говорю я, вспоминая, как это было в самом начале с Сильвией. Я помню, как мы с ней сидели январским вечером в кокпите планера — нам просто некуда больше было деться — и говорили о будущем. Что мы будем делать. Как победим обстоятельства. Но, насколько я могу судить, в этом нет ничего интересного для Зигфрида. Я уже все рассказал Зигфриду о Сильвии, которая в конечном счете вышла замуж за акционера. Правда, мы расстались задолго до этого. — Вероятно, — задумчиво произношу я, пытаясь получить от сеанса хоть какую-нибудь пользу за свои деньги, — у меня что-то вроде стремления к смерти.
— Я бы предпочел, чтобы вы не использовали психоаналитические термины, Боб.
— Ну, ты понимаешь, что я имею в виду. Я знал, что время проходит стремительно и безвозвратно. И чем дольше я остаюсь в шахтах, тем труднее оттуда выбраться. Но все остальное выглядело не лучше. Хотя и в этой фатальной беспроглядности были свои светлые моменты. Моя девушка Сильвия, например. Моя мать, пока она была жива. Было даже иногда забавно, и я чувствовал себя почти счастливым. Помню полеты на планерах над холмами. Прекрасно, с высоты даже Вайоминг выглядит не так уж плохо, а запах нефти почти не чувствуется.
— Вы упомянули свою подругу Сильвию. Вы с ней ладили?
Вопрос застал меня врасплох, и, потирая живот, я задумался. У меня в животе почти полметра новых внутренностей. Стоят такие штуки ужасно дорого, и иногда мне кажется, что прежний владелец, требует их обратно. Интересно, кем он был? А может, это была она? Как умер или умерла? И умер ли? Может, донор до сих пор жив. Я слышал, что бедняки нередко продают части своего тела. Хорошенькая девушка, например, может продать грудь или ухо.
— Вы легко сближаетесь с девушками, Боб? — не дождавшись ответа, поинтересовался Зигфрид.
— Теперь да.
— Я имею в виду не теперь, Боб, а вообще. Мне кажется, вы говорили, что в детстве легко сходились со сверстниками.
— Разве так бывает?
— Если я правильно понял ваш вопрос, Робби, вы спрашиваете, вспоминает ли кто-нибудь детство как абсолютно счастливое время. Конечно, ответ — нет. Но у некоторых людей впечатления детства отражаются на жизни сильнее, чем у остальных.
— Да. Оглядываясь назад, я думаю, что немного боялся своей возрастной группы, Зигфрид. Я имел в виду других детей. Хотя у меня было очень много знакомых. У детей всегда есть что сказать друг другу. Тайны, игры, общие дела, какие-то интересы. Но я был одиноким ребенком.
— Вы были единственным ребенком, Робби?
— Ты это и так знаешь. Да, единственным. Может, в этом все и дело. Мои родители работали и не хотели, чтобы я играл возле шахт. Это было опасно. Там действительно детям нечего делать. Можно было пораниться у машин. Иногда отходы обваливались и вполне могли завалить насмерть. Случались и выбросы газа. Я оставался дома, смотрел телевизор, слушал кассеты. Ел. Я был толстым ребенком, Зигфрид. Любил все калорийное, с крахмалом и сахаром. Меня баловали, покупали больше еды, чем мне было нужно.
Честно говоря, мне и сейчас нравится ощущать себя избалованным. Теперь у меня диета высшего класса — не по питательности, конечно, просто в тысячу раз дороже. Я часто ем настоящую икру. Мне ее привозят из аквариума в Галвестоне. У меня настоящее шампанское и сливочное масло…
— Я помню, как лежал в кровати, — продолжал исповедоваться я. — Кажется, мне было года три, не больше. У меня тогда был говорящий медведь. Я взял его с собой в постель, и он рассказывал мне сказки, а я совал ему в уши карандаш. Я его любил, Зигфрид.
Я замолк, и Зигфрид тут же ухватился за приманку:
— Почему вы плачете, Робби?
— Не знаю! — закричал я. Слезы текли у меня по щекам, я посмотрел на часы и увидел, как сквозь влагу дрожат зеленые цифры. — Ох! — обычным тоном проговорил я и сел на кушетке. Слезы по-прежнему текли по лицу, но фонтан уже иссяк. — Мне пора, Зигфрид. У меня свидание. Ее зовут Таня. Красивая девушка. Хьюстонский симфонический. Она любит Мендельсона и розы, и я хочу подобрать несколько этих темно-синих гибридов, которые подойдут к ее глазам.
— Боб, у нас осталось почти десять минут.
— В другой раз поговорим подольше. — Я знаю, что он этого не может сделать, и торопливо добавляю: — Можно мне воспользоваться твоей ванной? Мне очень нужно.
— Вы хотите заглушить свои чувства, облегчив желудок, Боб?
— О, не будь так сообразителен. Я знаю, что говорю. Я понимаю, это напоминает типичный заместительный механизм…
— Боб.
— …ну ладно, позже, а пока я сбегаю. Мне, честное слово, нужно идти. В ванную, я хочу сказать. И в цветочный магазин. Таня особенная девушка. Красивая. Я не о сексе говорю, хотя это тоже здорово. Она может с… она может…
— Боб, что вы пытаетесь объяснить?
Я перевожу дыхание и умудряюсь выговорить:
— У нее прекрасно получается оральный секс.
— Боб?
Я узнаю этот тон. У Зигфрида большой набор интонаций, и с некоторыми я уже знаком. Он считает, что напал на какой-то след.
— Что? — как можно равнодушнее спрашиваю я.
— Боб, как вы это называете между собой, когда женщина занимается с вами оральным сексом?
— Боже, Зигфрид, что за глупость?
— Как вы называете, Боб?
— Ты сам знаешь.
— Как называете, Боб? — продолжает настаивать Зигфрид.
— Ну, говорят, например, «она меня ест».
— А другие выражения, Боб?
— Да их множество! «Давать головку», например. Я думаю, что за свою жизнь слышал тысячу названий.
— А какие еще, Боб?
Все это время я настраивал себя на гнев и боль, и они неожиданно прорвались:
— Не играй со мной в эти проклятые игры, Зигфрид! — истошно заорал я и почувствовал, как у меня переворачиваются внутренности. Я даже испугался, что испачкаю брюки, будто снова стал маленьким мальчиком. — Боже, Зигфрид! Ребенком я разговаривал со своим медведем. Теперь мне сорок пять лет, но я по-прежнему делюсь своими мыслями с глупой машиной, будто она живая!
— Но ведь есть и другие названия, правда, Боб?
— Их тысячи! Какое тебе нужно?
— Я хочу, чтобы вы использовали выражение, которое хотели произнести и не смогли. Боб, пожалуйста, скажите его. Это выражение имеет для вас особый смысл, поэтому вы и не можете просто так выговорить его.
Я съеживаюсь на матраце и плачу, но на этот раз по-настоящему.
— Пожалуйста, скажите, Боб. Что это за слово?
— Будь ты проклят, Зигфрид! — вырывается у меня. — Спуститься! Вот оно. Спуститься, спуститься, спуститься!
8
— Доброе утро, — произносит кто-то в самой середине сна, в котором я застрял в зыбучих песках в центре туманности Ориона. — Я принес вам чаю.
Я открываю один глаз. Смотрю через край гамака в пару угольно-черных глаз на песочного цвета лице. Я лежу одетый, меня мучает дикое похмелье. Я заметил, что рядом что-то очень плохо пахнет, и вскоре начинаю сознавать, что это я сам.
— Меня зовут Шикетей Бакин, — говорит человек, принесший мне чай. — Пожалуйста, выпейте этот чай. Это вам поможет.
Я смотрю немного ниже и вижу, что он кончается у талии. Оказалось, это тот самый безногий с крыльями, которого я видел накануне.
— Ух, — тяжело вздыхаю я, стараясь изо всех сил подняться, и умудряюсь ответить: — Доброе утро.
Туманность Ориона быстро тускнеет, и с ней исчезает ощущение, что меня протаскивают сквозь быстро каменеющее газовое облако. Но плохой запах остается. Даже по стандартам Врат в комнате очень плохо пахнет, и я понимаю, что меня вырвало на пол. Кроме того, меня не оставляет ощущение, что вот-вот начнется новый приступ рвоты.
Бакин, искусно помахивая крыльями, умудряется поднести к моему рту закрытый сосуд с чаем. Потом он поднимается вверх, садится на мой шкаф и говорит:
— У вас сегодня, кажется, медицинский осмотр в восемь ноль-ноль.
— Правда?
Я с трудом беру чашку трясущимися руками и делаю пробный маленький глоток. Чай очень горячий, несладкий и почти безвкусный, но он, кажется, помогает мне справиться со своими внутренностями. Рвота отступает.
— Да. Я так думаю. Так обычно бывает. Вдобавок ваш п-фон уже звонил несколько раз.
Я снова произношу: «Ух».
— Вероятно, ваш сопровождающий звонит, чтобы напомнить вам. Теперь семь пятнадцать, мистер…
— Броудхед, — хрипло отвечаю я и потом более разборчиво произношу: — Меня зовут Боб Броудхед.
— Отлично. Я взял на себя смелость проверить, проснулись ли вы. Пожалуйста, пейте чай, мистер Броудхед. Наслаждайтесь пребыванием на Вратах, — Он кивнул, повалился вперед, словно ангел допорхал до двери и исчез.
При каждом изменении положения в голове у меня начинала стучать кровь. Наконец я выбрался из гамака, стараясь не ступать на отвратительные пятна рвоты на полу, и кое-как умылся. Я подумал о бритье, но у меня уже была двенадцатидневная щетина, и я решил пока не бриться. С такой порослью я больше не выглядел небритым, к тому же у меня совершенно не было сил.
С опозданием в пять минут я добрался до медицинского смотрового кабинета. Остальные вновь прибывшие из моей группы были уже здесь, и мне пришлось ждать и проходить осмотр последним.
У меня взяли три порции крови: из пальца, из вены на руке и из мочки уха. Я был на сто процентов уверен, что с кровью у меня все в порядке. Впрочем, меня это не очень и волновало. Медицинский осмотр считался простой формальностью. Если вы пережили полет в космическом корабле к Вратам, то выжить в корабле хичи для вас не составит труда. Если только что-нибудь не произойдет. В этом случае вы, вероятно, не выживете вообще, каким бы здоровым ни оказались.