Радость моя длится недолго. Хуго настроен скептически:
– А как же она тогда ловит оленей на Аляске? А буревестников? Тоже, скажешь, гипнотизирует?
И Хуго читает мне короткую лекцию о том, как устроены органы чувств у гренландца. О том, что он, подобно множеству других акул, улавливает электрические импульсы силой в миллиардную вольта с помощью электрорецепторов, так называемых ампул Лоренцини, которые представляют собой полости на рыле акулы, заполненные желеобразной слизью. Слепота или подслеповатость акулы не такая уж великая беда, если учесть, что там, на глубине все равно кромешная тьма. Гренландская акула ориентируется по малейшим перепадам электромагнитного напряжения, исходящим от добычи. Видимо, так она и умудряется подбираться к тюленям, когда те отдыхают на морском дне.
Я слушаю его, стараясь не подать виду, что огорошен.
– Ты знал, что тюлени любят спать на морском дне? – спрашивает он с легкой ухмылкой и продолжает курс ликбеза. – Пользуясь этим преимуществом, акула умеет ловить добычу куда проворнее себя или обнаруживать рыбу, которая, будучи больной либо раненой, зарывается в песок. Плывет акула по большей части медленно и бесшумно, прекрасно маскируется, чтобы р-раз – и ударить…
Я понимаю, что Хуго приближается к главной мысли.
– А вообще-то она наверняка способна развивать приличную скорость. Это единственное логичное объяснение, – безапелляционно завершает он.
Мы не успели обговорить кое-какие подробности. К примеру, как действовать, если мы и вправду вытащим акулу? Можно попробовать вырубить ее, подвесив за хвост. В отличие от большинства рыб акуле, чтобы насытиться кислородом, надо постоянно плыть. Так же, как и скумбрии.
Хуго качает головой, считая, что в таком случае есть риск, что акула сорвется. Может, лучше подвести ее поближе к берегу, как делают эскимосы? Слабина этого варианта в том, что тогда нам придется уговаривать акулу плыть именно в ту сторону, в которую нужно нам. Эскимосы используют для этого многочисленные каяки небольшого размера и берут хищницу в коробочку. У нас же всего одна лодка. Кроме того, эскимосы традиционно считают гренландскую акулу прислужницей шаманов.
– Может, попробовать выдернуть ее на отмель, если получится зайти так, чтобы отмель была между акулой и нами?
Хуго энергично отметает мое дурацкое, на его взгляд, предложение.
– А если вытащить ее на берег? Допустим, привяжем веревку к дереву, а сами кинемся обратно и потянем ее к берегу, – не сдаюсь я.
– Еще хлеще, но я, кажется, придумал, как мы поступим. Как вынырнет, мы воткнем в нее еще один крюк и коротким поводком привяжем к бую. А там бери ее голыми руками.
Если нам все же посчастливится вытащить акулу на мостик или на берег Скровы, передом или задом, Хуго в первую очередь займется акульей печенью. Из нее мы сможем вытопить целую бочку жира, чтобы потом изготовить лак и покрасить весь Осъюрдгорден. Хуго прикидывает, на какие арт-проекты могла бы сгодиться акула.
За этими речами мы проводим несколько часов, когда обсуждать уж больше нечего. Хотя ночи сейчас и не белые, на дворе совсем светло. Усаживаюсь на веранде полюбоваться природой. Ночь нежнее шелка, воздух почти недвижим. Только из пролива чуть доносится запах соли и упревших водорослей.
Все наше снаряжение мы храним на Скрове, в Осъюрдгордене. Цепь и четыреста с лишним метров нейлонового троса самого отменного качества. Акульи крючки из нержавейки длиной по двадцать сантиметров и каменные грузики для троса. У нас есть два больших буя, которые смягчат рывки, если акула клюнет – пока она будет бороться с ними, мы, если потребуется, отойдем подальше на нашей резиновой лодке и будем ждать, когда акула выбьется из сил.
Нам только не хватает наживки. Пусть у акулы слабое зрение, зато нюх у нее непревзойденный. В качестве наживки к нашим здоровенным блестящим крючкам пойдет какая-нибудь падаль. Потому Хуго поручает мне отправиться за требухой хайлендского бычка, разделанного на лесной опушке. Сам Хуго этого сделать не в состоянии. Из-за неудачной операции у него развился сильный рвотный рефлекс, сопряженный с неспособностью вырвать.
А потому счастье отправиться за тухлятиной достается мне.
4
Жизнь не существует вне смерти, а их цикличность помогает поддерживать жизнь на планете. Так я философствую, утешая себя, пока блукаю по лесу и, по весьма приблизительному описанию, ищу поляну с гниющими останками шотландской скотины. Шотландская хайлендская корова – дремучая примитивная порода, которая пасется зиму напролет и смахивает на овцебыка, только с длинным чубом. Держится стадами, внутри которых установлена строгая иерархия. К телятам лучше близко не подходить – с природными инстинктами у этой породы полный порядок. Коровы часто насмерть выпугивают ягодников: колючие рога и дюжая сила делают этих реликтовых животных куда опасней рассвирепевшего барана.
Хозяин коров разводит их несколько лет. Когда он забивал первого бычка, то воспользовался убойной маской, с которой обычную скотину умерщвляют на раз. Только у хайленда лобная кость была толщиной в семь сантиметров, от выстрела бычок упал, но, как выяснилось, лишь отключился. И когда хозяин перерезал сонную артерию, бык вскинулся и заметался по двору, брызжа кровищей на хозяина и на его детей – те чудом успели укрыться.
В бычка же, которому ныне предстояло стать приманкой для акул, пришлось выстрелить несколько раз из ружья калибром 7,62 мм, которое бьет лося за сто шагов. Он упал лишь с третьего выстрела.
Но где же останки?
Следуя указаниям, выхожу на луг. Согласно описанию, бычок лежит позади него, где-то среди деревьев. Летний денек выдался на загляденье: теплый, мягкий, безветренный; такие погожие дни – редкость для наших северных краев. Воздух наполнен птичьим гомоном, словно птахи перебрали шампанского на завтрак; низко гудят шмели, обследуя цветы – красный клевер, ромашку, герань и еще один, золотистый и крепкий лядвенец, у которого много народных названий – заячья трава, лапчатый горошек, рутода рогатая, рута польная. За специфический запах народы на севере Норвегии придумали для него и другие, “весьма глубокомысленные”, прозвища: цветок-говенец, tykjeskjeta (“бесово дерьмо”) и еще одно, пожалуй, наименее лестное из всех наименований, когда-либо дарованных представителям флоры: подотрись-трава.
Более подходящего дня для пикника на острове Энгелёй, который представляет собой Норвегию в миниатюре, и помыслить нельзя. С материковой стороны у него фьорды, со стороны моря – шхеры и белые пляжи. Начинается остров с косы, уходящей в море и покрытой плодородной почвой; потом следует полоска леса, в котором водится лось и разнообразная дичь, а за лесами, наконец, открываются долины и горы (самая высокая Трохорнет – 649 метров над уровнем моря). Здесь есть всё, и всё это можно объехать на велосипеде за несколько часов. Неслучайно люди поселились на острове еще шесть тысяч лет тому назад.
Неподалеку от места моих поисков, среди дюн Сандвоган, находится хёрг, древний жертвенник. Изображение этого камня с чашевидными знаками я увидел на картине Хуго и заинтересовался им. Повл Симонсен из Университета города Тромсё оставил одно из немногочисленных описаний камня в своем труде “Древние памятники в Северном Заполярье” (1970). Он утверждает, что во всей Северной Норвегии существует лишь два жертвенных камня этого типа. Один найден на острове Сёрёй на западе Финнмарка, другой – на острове Энгелёй. Симонсен датирует камень периодом от XI века до нашей эры до XI века нашей эры.
Поразительный разброс! Симонсен полагает, таким образом, что камень может относиться как к концу бронзового века, так и к концу века железного. На табличке, недавно установленной рядом с камнем, Норвежская служба охраны культурного наследия написала текст еще туманнее. Возраст камня, согласно табличке, датируется XVI в. до н. э. – XI в. н. э. То есть камню может быть три с половиной тысячи лет, а может – всего одна. Иными словами, никто понятия не имеет, кто, когда и для чего использовал этот камень. Как если бы в газете написали, что мировой рекорд бега на сто метров составляет меньше одного часа и установлен то ли мужчиной, то ли женщиной возрастом от одного года до ста.
Лунки в форме чаш указывают на то, что камень скорее всего служил жертвенным алтарем. Чаши наполнялись кровью или салом людей либо животных. Камень обращен к западу. Это позволяет предположить, что он как-то связан с культом солнца. В жертву могли приносить девственниц, домашний скот – или же просто заполняли чаши молоком, сливочным маслом, зерном. Ритуал, вероятно, устраивали раз в год. Он помогал связать людей узами единства. Поглазеть на него шли все, отчасти потому, что в обязательную программу входили музыка, пляски, угощение, выпивка, отчасти, как я понимаю, из кровожадности. Люди помнили или заново переживали жестокость, которая побудила их предков сбиваться в группы[4].
Так я брожу, рассуждая о жертвах и животных, – но тут с луга до меня доносится ветерок. По запаху понимаю, что я на верном пути. От вони меня начинает мутить, глаза слезятся; я оступаюсь, соскальзываю с крупной кочки и залезаю ногами в коровью лепешку. После ночи возлияния красным вином в компании Хуго я категорически не готов к тому, что приходится делать. Не дойдя до середины луга, слышу, как на том конце роятся мухи. Хуго снабдил меня какой-то маской (газовой, как думал я), но она вообще не спасает от трупной вони, а смрад точно такой же, какой идет от человеческого трупа. В нашей части света многие уж позабыли, как пахнет смерть. Тело начинает источать его практически сразу же после смерти, но невыносимым запах становится лишь через три дня, когда бактерии прорываются из желудка, стремясь пожрать все мертвое царство. В процессе разложения образуются гнилостные газы и очень ядовитые жидкости. Наши органы чувств посылают нам четкий сигнал, призывая держаться на почтительном расстоянии от подобной отравы, а не искать ее, как намереваюсь сделать я.