Пока я служил, Сережа Соловьев приезжал меня навещать, и его приезды ко мне – потрясающий пример мужской дружбы. Ведь ему нужно было доехать до Архангельска, а оттуда преодолеть еще километров семьдесят-девяносто до нашего расположения.
Поступление во ВГИК
Итак, после армии я снова принялся поступать во ВГИК, но на операторский факультет. А для того чтобы тебя допустили до экзаменов, нужно было пройти предварительный конкурс. У нас конкурс был триста человек на место, и надо было представить свои фотографические работы. То, что я хочу заниматься именно фотографией, я тогда еще не понимал. Я ведь поступал на операторский факультет из-за Сережи Соловьева, чтобы быть с ним рядом. Мы предполагали создать такой мощный режиссерско-операторский тандем и потрясти отечественный кинематограф, чтобы итальянцы, французы и поляки дрожали или, по крайней мере, разговаривали с нами на равных. Например, как Козинцев – Москвин, Пудовкин – Головня или Хейфиц – Месхиев. Нет, скорее как Сергей Эйзенштейн и Эдуард Тиссэ. А если уж совсем по-честному говорить, то как Микеланджело Антониони и Джанни Ди Венанцо.
Приемная комиссия по представленным фотографиям должна была посмотреть, владеет ли человек композицией, видит пластику изображения или нет. Я отснял вступительные работы, которые оказались достаточно убедительными, хотя снимать на Севере, повторюсь, было очень непросто. Вокруг ничего нет: снег, равнина, летом – море, песок. Нужно было исхитриться, чтобы сделать достойные композиции.
Тем не менее на каких-то пейзажах, на интерьерах я выстроил достаточное количество своих работ. Ну и, памятуя о своем художественном на тот момент еще не прошлом, я сделал несколько раскадровок и в итоге представил приемной комиссии ВГИКа объемный такой пакет вступительных работ. Они понравились настолько, что на операторский факультет меня приняли даже с двойкой по специальности. Потом это долго служило утешением проваливающимся на экзаменах. Ходила легенда, что талантливых людей даже с двойкой принимают! Но на самом деле я был первый и последний такой. И если совсем честно – мне ее все-таки переправили на троечку.
А дело обстояло так. После творческого этапа нас всех собрал Леонид Васильевич Баринов с кафедры кинотелетехники и сказал, что к экзаменам допущены тысячи человек, а на курсе учатся всего двадцать восемь, и приняты будут только самые лучшие. Поэтому никаких хождений, просьб о пересдаче и переэкзаменовке быть не может. Я это запомнил. Начались экзамены, сперва – общеобразовательного характера, не профессиональные: литература или русский устный, русский письменный. Я сдал первый, второй – все шло замечательно. По специальности же у нас была физика. Ведь оператор работает со стеклом, пленкой, электричеством, он должен понимать, что такое преломление света, отражение и т. п. А я, еще когда учился в художественной школе, на уроках физики у нашего учителя Пал Семеновича пел частушки. Естественно, я тогда не предполагал, что соберусь с Сережей Соловьевым создавать великий кинематограф и поступать во ВГИК, и физику, конечно, не особенно учил. Что-то из каких-то разделов я, конечно, помнил, а в остальном надеялся на Господа, на судьбу и на везение. Перед экзаменом я ходил по общежитию и декламировал то, что знал… И вот пришел сдавать физику. Взял билет, сел. В нашем классе уже сидели три преподавателя, и вдруг вошел еще один (он потом как раз вел у нас эту самую физику). Он стал ходить и смотреть, кто как готовится к ответу, время от времени находил шпаргалки и произносил: «Свободны». После этого провинившийся отправлялся за дверь. У меня была куча шпаргалок. Но мне повезло – я достал билет, ответы на вопросы которого знал. И чтобы ничего не зашуршало, бросил все свои бумажки, как мне показалось, глубоко в парту. Но, видимо, недостаточно глубоко. Педагог подошел и достал их: «Вы, надеюсь, не будете говорить, что это не ваше?» – «Нет, не буду». Однако он меня не выгнал, как других! И я подумал: ага, он видел, что шпаргалками я не пользовался, при этом понимает, что я не знаю физику, и хочет меня завалить.
А я не только честный, но еще и гордый. И когда меня вызвали отвечать, решил: я не позволю себя унижать, топтать мое человеческое достоинство. И я молчал – как Зоя Космодемьянская или как молодогвардейцы. Преподаватель говорит: «Ответьте на первый вопрос». Я молчу. «Ну хорошо, второй вопрос». Я опять молчу. «Третий вопрос». Я кусаю губы и молчу. «Ну что же, давайте ваш экзаменационный лист». И написал мне «неуд».
Конечно, мир вокруг померк. Но самое ужасное было позже, когда вышли ребята, остававшиеся в классе. Они рассказали, что после моего ухода одна из педагогов посетовала: «Он у нас был одним из ведущих», на что тот преподаватель физики ответил: «Вы же видели, я ничего не смог сделать. Пытался хотя бы на один вопрос ответ вытянуть…» И только тогда я сообразил – он же, наоборот, закрыл глаза на мои шпаргалки и хотел, чтобы я ответил, и он поставил бы мне то, что я заслужил. Тем более что ответы-то я знал…
Я получил «неуд» и должен был уходить из ВГИКа. Оставаясь честным перед самим собой, я пришел на кафедру к секретарю Наденьке и сказал: «Отдайте мне, пожалуйста, мои документы». А она вдруг воспротивилась: «Нет, зайдите к декану. Я вам не дам документы, пока не поговорите с ним». Я запротестовал: «Нет, не пойду!» Нас же предупредили, что никаких переэкзаменовок не будет.
И тут на мое счастье в кабинет зашел сам декан. Спросил: «Наденька, вы меня искали?» А она ответила: «Поговорите сначала с Плотниковым, а я потом». То есть мне уже не требовалось идти к нему с просьбой, он сам ко мне обратился: «Что у вас?» – «У меня два балла», – ответил я. А Надя пояснила: «Это Плотников!» Видимо, моя фамилия уже какой-то рябью прошла, вероятно, мои рисунки, раскадровки и фотокарточки произвели определенное впечатление. Декан сказал: «Хорошо, зайдите ко мне после трех часов в кабинет». Я понял, что свет впереди забрезжил и не все потеряно. После трех пришел к нему, и он снова спросил: «Что у вас?» Понятно, у него же сотни человек. «У меня два балла». Он, как сейчас помню, взял у меня экзаменационный лист, на котором стояли дата и «неуд», и написал: «Товарищ такой-то (фамилия преподавателя), прошу разобраться с товарищем Плотниковым серьезно (слово „серьезно“ подчеркнул) еще раз…»
Я с этой резолюцией отправился к физику, он прочел и сказал: «Когда все экзамены закончатся, заходите ко мне». В указанное время мы с ним остались вдвоем в кабинете. Ни ассистентов, ни комиссии. И я ему, как на духу, рассказал о том, что я учился в художественной школе и меня завалить по физике легко. «Вы поймите, если я получу плохие оценки по следующим экзаменам… – а еще оставалась композиция и что-то другое, – я ни на что претендовать не буду, но сейчас, честно, сдать экзамен по физике я не в состоянии».
Он меня усадил и спросил: «По какому из законов Ньютона летит ракета?» А я знал, что законов Ньютона три, но какие – уже не мог ответить. Я сказал наобум: «По первому?» – «Нет». – «По второму?» – «Нет». – «По третьему?» – «Правильно». Потом он взял у меня экзаменационный лист и просто перечеркнул «неуд», ничего не добавив. Конечно, по сути осталась та же двойка, но формально с третьего раза я все же ответил…
Остальные экзамены я сдал успешно и поступил во ВГИК на операторский факультет.
Правда, после у моего преподавателя Александра Владимировича Гальперина еще долго сохранялась стойкая неприязнь к человеку в матросской форме – я ведь поступал после флота, на экзамены в форме ходил. Впрочем, он, да и многие педагоги вуза, не знал жизни, как и Никита Сергеевич Хрущев. В их представлении человек, пришедший с флота или из пехоты, – валенок, полено. А я, например, помню, что уже на собеседовании был потрясающий охват тем, и когда меня спросили, почему я собираюсь поступать на операторский факультет, я рассказал, что интерес к этой профессии зародился во мне после знакомства с древними иконами, ведь клейма, расположенные вокруг основного изображения, – это, по сути, раскадровка фильма, какой-то истории о жизни (или смерти) святого. Они были поражены – матрос им о древнерусской живописи и о клеймах говорит. А у меня же художественное образование, я до того дважды сдавал историю искусства, которую у нас вела потрясающая Алла Дмитриевна Волкова… Да и мы с Сережей в подростковом возрасте этим буквально дышали, нас не нужно было заставлять ходить в Русский музей, в Эрмитаж, в филармонию. Это была наша жизнь. И, кстати, потом, на экзамене по истории искусства, меня попросили посидеть до конца, чтобы отвечать на те вопросы, с которыми не справлялись другие…
Моя учеба
Короче говоря, я поступил, и я был, наверное, самым бедным студентом во ВГИКе, потому что всем остальным родители регулярно что-то присылали. А я полтора года не получал стипендию потому, что не сдал экзамен по немецкому языку – из-за собственной честности и цельности. Иногда я даже не знал, буду ли я сегодня что-нибудь есть. Ребята мне порой что-то покупали, но мне было стыдно сидеть у них на шее, и я постоянно испытывал жуткое чувство голода.
Не было у меня и лишней одежды. Помню, как Карим (он сейчас в Казахстане живет) давал мне на танцы ботинки, Саша Стефанович одалживал свои брюки, еще кто-то давал рубашку. Конечно, было очень тяжело.
В институте я, прямо скажем, вел себя достаточно своеобразно. Ходил с длинными волосами – то ли демонстрировал свою независимость, то ли от комплексов. Упомянутое же выше жуткое чувство голода я запомнил на всю жизнь.
В общежитии я не мог есть в буфете (как и на флоте, у меня вызывала отвращение столовская еда), мне казалось это унизительным. Мама моя замечательно готовила – жарила картошку с корочкой, с луком, котлеты делала просто потрясающе. Только в Финляндии мне впоследствии попались такие котлеты, хорошие, а не какие-то разваливающиеся… В общежитии же ВГИКа был лишь буфет, покупать что-либо в магазине и готовить – это совсем другие деньги, да и холодильника не имелось. Я помню те чудовищные сардельки, которые варились в течение всего дня, уже не в воде, а в сплошном жире, перепревшие, жутко пахнущие, несъедобные… А есть хотелось все равно.