– Ты разворотил мне там все на свете. По-настоящему я занялась сексом только с тобой, – нехотя сознается она.
– Но, хоть насчет потрахаться ты и мастак, мальчик, у тебя возникли определенные проблемы с тем, что мы называем любовью, – начинает заводиться Света.
– А именно – ты мне изменяешь, – чеканит она с ненавистью.
– И если я могла простить это своему муженьку, совратившему глупую телку-школьницу, если я могла это ему простить, потому что на его похождения мне было наплевать, то тебе простить это не могу.
– Ибо что есть любовь? – спрашивает она.
– Я тебя спрашиваю. Что. Есть. Любовь? – кричит она.
– Я тебя, мать твою так, последний раз спрашиваю: что такое любовь? – подходит она чуть ближе, и я чувствую запах ее недорогого «Дали».
– Не хочешь говорить, покажи, – шипит она.
Я онемевшими пальцами шарю в области ширинки. И, как опытный игрок, сумел просчитать почти все – если ты думаешь, что просчитал все без почти, то ты наверняка проиграл. Поэтому – почти все. Тут три аспекта. Первый: пальцы у меня настолько онемели, что я вряд ли справлюсь сам. Второй: если я не успею вытащить достаточно быстро, а я не смогу сделать это по причине пункта первого, то Свете хватит времени для того, чтобы по достоинству оценить мой ответ. Третий: я рассчитываю на чувство юмора, которое ей никогда – увы, в отличие от меня – не изменяло.
Как обычно, я угадываю. Она таращится секунды две на мою возню, потом начинает хохотать и легким взмахом – слава богу, без выстрела – дает мне понять, что шутка оценена по достоинству. Что же. Я подарил себе еще пару минут.
– Хотел бы, небось, еще? – спрашивает она, облизывая губу, и смотрит вниз, туда, где на ней нет, что вижу теперь и я, нижнего белья.
– Хотел бы, – довольно кивает она.
– Я хороша, талия есть, задница что надо, титьки свежие, ноги длинные, да и трахаюсь от души, да вдобавок доступна, как медицина при социализме, – допускает неуместное сравнение она и морщится.
– Не фиг морщиться, – взмахивает она пистолетом, и я снова чувствую боль, теперь уже в левом плече.
– Ты бы хотел меня? – смотрит она в мое лицо.
– Я вижу, – кивает она.
– В этом ваше отличие. Мужчины… – презрительно роняет она. – Трахаться любите меньше нас, но осознание того, что ты сделал это, занимает все ваше время, – грустно продолжает она.
– Люди слова, не дела, – выносит она приговор.
– То ли дело мы, – усмехается она.
– Помнишь, как мы пошли в этот долбаный театр, и я отсосала тебе на первом ряду, отчего этого вашего Лира чуть кондрашка не хватила? Бедный старик то и дело отворачивался. А прервать спектакль ему мешала эта ваша пресловутая мужская солидарность, – хохочет она.
– Ну и лицо у него было, когда я специально завершила все с таким шумом… А он все мычал какую-то чушь про коней, царство и каких-то там дочерей, которые его кинули, – от смеха держится она за живот, другой рукой, впрочем, все еще целясь в меня.
– Было хорошо, – переводит она дух.
– Особенно тебе, – сжимает она губы.
– Тебе не стоит жить, – извиняющимся тоном говорит она.
– Ведь ты все равно уже мертвец без моего тела, – полуспрашивает-полуутверждает она.
– Отлучение от моей постели и есть смерть для тебя, – объясняет она.
– Стало быть, тебе пора умирать, – кивает она.
– Я понимаю, что тебе хотелось последней сигареты, глотка вина, что там еще хотят приговоренные к смерти? А еще лучше, этого тела, – прикрывает она глаза.
– Но нет. Все, – задумывается она.
– Больше – нет, – пожимает она плечами.
– Ни хрена ты не получишь, – заводится она.
– Никогда больше, – шепчет она.
– Прощай, – говорит она.
Света поднимает пистолет. Если бы я был писатель, то сказал бы, что черный зрачок ствола заполняет тьмой комнату. Я не писатель. Скажу, что видел. А видел я немного. Она улыбается, целит прямо в меня, а потом случается то, что должно случиться.
Она поднимает ствол и стреляет в себя.
Я сижу в теплой ванне, прижав к себе Свету. Она в позе зародыша, разве что не на боку, а сидя, прижата ко мне. Я настолько большой, что она помещается внутри меня, когда и я сворачиваюсь. Мы сидим в почти пустой ванной, без света, и через открытую дверь смотрим в огромное окно кухни, по которому рассыпаны огни соседского дома. За ним – темнота, потому что ее дом находится на самом краю нашего города. Мы сидим в ванной, освещенной отсветами огней, отраженных в окнах, – в общем, мы получаем жалкие остатки света. Вода набирается страшно тихо, даже не журча, и Света спрашивает меня, не поворачиваясь:
– Что есть любовь?
Я молчу и глажу ее затылок. Он у нее приятный на ощупь, тяжелый, в мокрых от пота волосах – женская голова вообще преисполнена для меня загадки, тайны и вожделения. Где-то там в этом предмете есть Нечто, что заставляет ее ложиться со мной, ложиться с кем-либо еще, просто ложиться. Я крепко сжимаю ее, она чуть охает, и мягко толкаю Свету вперед, на колени. Вода вдруг резко остывает. Это горячую отключили. Или авария на водопроводе. Света в доме нет из-за аварии в доме. Ну что за город?
Приходится поднимать Свету и брать ее стоящей. Света постанывает. Тремя часами раньше я завалился к ней выпивший и долго лежал на диване, пока она меня не раздела и не сделала массаж, приговаривая: бедненький, ох ты, бедненький ты мой. Ее собачья покорность меня, конечно, тоже привлекала. Помимо внешности, само собой. Еще мне в ней нравилось то, что, без сомнения, было привито ей мужем, ну, или бывшим мужем, как вам угодно. Она всегда отменно и по часам готовила, в доме было чисто, и мои вещи были постоянно выглажены. Да, он тебя выдрессировал, говорил я ей временами, когда был не слишком уставшим для откровенных разговоров в постели, которые на самом-то деле утомительнее любого траха. Да, он меня выдрессировал, говорила она. Жалко, что мы не успели пожить подольше, внезапно думаю я. Всего-то пару месяцев. Я даже толком не знаю, развелась ли она со своим супругом официально. Да я, в общем, особо этим и не интересовался. Мне было удобно. Домой я приходил редко, трахал не только ее и жил так, как хотел. Ну, разве что раз в неделю выходил на денек в Национальную библиотеку порыться в трудах на тему ацтеков, которые (и труды, и ацтеки) должны были обеспечить мне кандидатскую диссертацию и довольно безбедное существование в институте, спонсируемом американцами.
Света особой изобретательностью в постели не отличалась, но мне все эти кульбиты и не были нужны. Меня возбуждал сам факт обладания телом. Сказать, что она была совершенством, значило польстить совершенству. Но я изменял ей потому, что, увы, я не моногамен.
– Я еле стою… – стонет она.
– Ну ты и вдул, – говорит она.
– Мой герой, – смеется она.
– Только предохраняйся, пожалуйста, – говорит она.
– Ну, когда ты не со мной.
– Я с тобой, – говорю я.
– Врун, – хихикает она.
– Не изменяй мне, – дышит она мне в шею.
– Пожалуйста.
– Ты же знаешь, я тебе не изменяю, – привычно вру я.
– Мммм, – говорит она.
Я самодовольно улыбаюсь и треплю ее по плечу. Внезапно в доме дают свет, и в квартире ярко вспыхивают все лампы. От неожиданности я падаю. Она властно берет меня за руку. Неожиданно властно для нее. Я морщусь, потом жалуюсь, наконец из моей груди с хрипом выходит стон. Я жмурюсь, потому что свет слепит меня, и прошу:
– Ну же, перестань, Света.
Она отвечает:
– Если бы Светлана могла сделать с вами хоть что-то, мой друг, это было бы чудо почище того, что случилось с Лазарем. Ведь Света мертва.
Я открываю глаза и вижу у своей постели высокого мужчину с умным лицом, чем-то смахивающим на доберманью морду. Он мягко улыбается мне, кивает, показывает документы, соболезнует и просит ответить на несколько формальных вопросов. После чего у меня учащается сердцебиение.
Ведь у него та же фамилия, что и у Светы.
– Судя по наличию в моих плечах двух пуль и отсутствию охраны, меня не обвиняют в убийстве, – шучу я.
– Все убийцы в дешевых, да и дорогих, детективах начинают разговор с полицией именно такой фразой, – шутит он.
– Надеюсь, у нас хотя бы дорогой детектив, – пытаюсь улыбнуться я.
– Вам не так больно, как вы хотите показать прежде всего себе, – говорит он.
– Я знаю толк в ранениях, эти раны неприятны, но не так уж ужасны, – объясняет он.
– Вы сейчас даже сможете пошевелить пальцами, – говорит он.
– А слабость – это всего лишь слабость из-за потери крови, – резюмирует он.
– Я совершенно ничего не боюсь, – улыбаюсь я.
– Потому что абсолютно ни в чем не виноват, – объясняю я.
– И, чувствуя это, я уверен в себе на все сто, – завершаю я.
Это чистая правда, за исключением одного «но». Я не боюсь расследования, потому что не убивал Свету. Но я боюсь ее экс-мужа, потому что это легавый, крупный, опасный, и вполне может разнервничаться из-за того, что я натягивал его жену. Покойную, как выясняется, жену. Ну, а я-то на что рассчитывал? На то, что Света пальнет себе в висок, а потом приготовит мне рататуй и бланманже, да и подаст с охлажденным белым вином 1992 года урожая? Эй, труп, подай мне закусок! Покойница, принесите салфеток и еще вина. Ммм, мертвенькая, твоя попка такая прохладная и ладная. Ладная-прохладная… Забавное было бы зрелище.
– Забавное было зрелище, – говорит он.
– Вы на диване, без трусов, со штаниной на одной ноге и в майке, без одного носка, – перечисляет он, как мне кажется, с удовольствием.
– С двумя дырками в плечах, весь в крови, с дурацкой улыбкой на губах и совершенно белый, – вспоминает он.
– И она у стула в наряде бляди, – улыбается он.
– Должен признать, не простой бляди, а изысканной – одетой под девочку, девочку-припевочку, – напевает он.
– Мне, пожалуй, дурно, – шепчу я.
– Да бросьте, – смеется он.
– Мы уже полгода как не жили вместе, если вы понимаете, о чем я, а вы, судя по тому, что пытаетесь изобразить умирающего жука, понимаете, о чем я, – с удовольствием конструирует он фразу.