Отец покорно наклонил голову.
— Пишет мне, — неохотно говорил он, — знакомый по Егве служащий графа Строганова — Дмитрий Мельников… Действительно, мало что изменилось… — Наркис Матвеевич достал из кармана письмо и начал читать: — «Нового здесь ничего нет, если не считать глупое убеждение временно обязанных крестьян, что 19 февраля будущего года они получат какую-то новую вольность и потому владетельского оброка не платят. Губернатор послал от себя чиновника для вразумления крестьян, но никто его не послушал, а потому прислали в наше имение казаков значительными силами. Уставные грамоты по нашему имению введены в действие без подписи крестьян…» И про Кыновский завод на Чусовой пишет, что там два бунта произошло и оба усмиряли воинскими силами…
— Вот-вот, — подхватил управитель. — Знаю, что в Кын вызвали казаков. Серьезные, очень серьезные волнения. Это у Строганова… Да и у Демидова такие. В Салде не хотят подписывать уставную грамоту, тагильчане шумят. Не уверен, что у нас в Висиме всегда тихо будет. Ведь есть же предел народному терпению… Как бы и мне казаков не пришлось просить… Да, Наркис Матвеевич, не думал, что меня в такую глушь занесет. Глуше Висима и места не придумать. Знал ли я, что такую жизнь увижу?
— Но ведь и тут ближние наши.
— Да, да… — рассеянно уронил Константин Павлович.
Уходя, Наркис Матвеевич всякий раз уносил с собой несколько книг и журналы «Современник», «Русское слово», которые потом в свободные вечера читал дома. Читала их и Анна Семеновна.
Отец шагал с Митей засыпающим поселком молчаливый и задумчивый. Словно понимая трудные раздумья отца, Митя тоже молчал.
Слова Поленова о возможных волнениях рабочих Висима пугали Митю. Как это будет? И что будут делать казаки, которых, может быть, придется вызывать? Будут рубить шашками и колоть пиками людей?
Два слова, которые он теперь часто слышал от отца — благоденствие людей, — неясны были для него по смыслу, но оба слова эти казались значительными.
Уже неделю Висим жил в тревожном ожидании скорого и небывалого еще события. Нарушилось привычное течение всей жизни. Стояла та летняя пора, когда обычно на заводе прекращались все работы и население поселка семьями перебиралось в села на свои покосные участки. Но сейчас, теряя самые золотые дни, все жители — малые и старые — толклись по домам и по улицам. Кругом чистились и прибирались с небывалой старательностью. Словно перед большим праздником в каждом доме мылись окна, украшались занавесками. Собак, пользовавшихся дотоле неограниченной свободой, хозяева сажали на цепи.
Прибирался и прихорашивался главный барский дом, площадь перед ним расчесывали граблями, засыпали песком. Сотни мужиков и баб приводили в порядок дороги вокруг Висима, ровняя каждую малую выбоину мелким щебнем. Из Нижнего Тагила приезжали важные господа, всюду ходили, заглядывали во все уголки, проверяли. Их сопровождал встревоженный Константин Павлович.
Ожидали приезда самого Павла Павловича Демидова, князя Сан-Донато, потомка того Демидова, который для вящей славы купил в Италии вместе с поместьем свой звонкий титул. Старожилы Висима вспоминали, что видели нынешнего владельца тому уже пятнадцать лет назад, когда он приезжал подростком вместе с матерью Авророй Карловной Карамзиной.
Мите шел одиннадцатый год. Они с Николкой, зараженные всеобщей нервной суетой, бегали по поселку, напоминавшему встревоженный улей, выпытывая всякие новости.
Митя и раньше слышал множество самых разных рассказов о Демидовых.
В его живом воображении ярко, в красочных картинах, вставала легендарная быль о том, как однажды царь Петр I встретил безвестного тульского оружейника Никиту Антуфьевича Демидова, который из уральского железа сделал для императора несколько фузей (ружей), по качеству оказавшихся превосходнее шведских. Когда же обрадованный Петр спросил умелого русского мастера, чем его наградить, то Никита попросил дозволения заняться железным делом за Каменным поясом, пустить там богатейшие руды на пользу отечества. И этим еще больше обрадовал Петра I. Просьба была исполнена. Демидову пожаловали весь восточный Урал на правах наследственного владения, на веки вечные, со всеми землями, всем, что есть на них и под ними. Да сверх того отдали Демидову и всех живших на этой земле тоже в вечные работники.
С этой щедрой царской милости и началось возвышение рода Демидовых в туманной, почти двухсотлетней, давности годов.
Богатства, которыми владеет Демидов, не всякому живущему и сосчитать.
Все, все принадлежит ему: вот этот Висим, близкие Висимо-Уткинск, Черноисточинск, большой Нижний Тагил, пристани на Чусовой, одиннадцать заводов, золотые прииски, рудники, все эти леса, горы, речки, пашни. Митя старался представить, где же кончаются эти владения, и не видел им конца.
Ребятишки, среди них и Николка с Митей, набегавшись, наслушавшись, сбились на самом высоком угоре и теперь следили острыми глазами за дорогой, по которой должны приехать именитые гости. Кое-кто из мальчишек попытался было пробраться даже на колокольню, откуда открывался далекий вид во все стороны, но — прогнали.
Большая праздничная толпа, тысячи в три, тоже с раннего часа, собралась у господского дома. Всем хотелось увидеть «самого», посмотреть, как примет хлеб-соль. Это — явно. Тайно была приготовлена пространная жалоба на нарушения «воли», заводские несправедливости, обиды, творимые управителями и их помощниками.
Несколько раз поднималась ложная тревога, раздавались панические крики:
— Едет!.. Вон-вон едет…
Но всякий раз едущим оказывался одинокий верховой, скакавший с какими-то сообщениями к управителю Поленову.
Константин Павлович ожидал гостя в доме, посматривая настороженно на толпу из окна.
Прошло несколько томительных часов. Уже стали поговаривать, что барин задержался на соседнем заводе и в Висиме сегодня не будет. Собирались послать к управляющему людей, чтобы он разъяснил, ждать ли? Но тут опять раздались встревоженные крики:
— Едут! Эх сколько!..
По дороге катился большой темный клубок. Сначала проскакали верховые с зверскими лицами, расчищая дорогу длинному кортежу. В голове его мчалась запряженная четверней коляска, в которой ехал Павел Павлович Демидов, с ним двое господ и дама. Следом, стараясь не отстать, катили до полутора десятка экипажей, в них — обширная свита владельца заводов. С боков и сзади поезд сопровождали конные.
Кучер ловко развернул лошадей перед крыльцом господского дома. Толпа стояла, обнажив головы. С коляски сошел Демидов и очутился лицом к лицу с тремя стариками, подносившими на массивном серебряном блюде хлеб-соль. Это был совсем еще молодой человек, лет двадцати трех, с холеным лицом, щегольски одетый.
Митя, сумевший пробиться сквозь толпу почти к самому крыльцу, с удивлением смотрел на Хозяина, одетого в смешной пестрый костюм. Особенно потешно выглядела шляпа с торчащим ярким перышком.
— Примите, батюшка-барин, хлеб-соль от народа, — сказал один из стариков.
Легким наклоном головы Хозяин поблагодарил, принял блюдо, сразу подхваченное из его рук кем-то из свиты, и, больше не задерживаясь, пошел навстречу управителю, ожидавшему его у дверей. Поленов почтительно пропустил Демидова, и они скрылись в доме. Вся свита, теснясь, втянулась за ними.
Толпа не расходилась, ждала.
Прошло минут пятнадцать. К крыльцу подкатила коляска Демидова, запряженная свежей четверней.
Вскоре на крыльце показался и Демидов. Толпа сгрудилась теснее. Демидов бросил несколько слов, которых Митя не расслышал, и прошел к коляске. Подав даме руку, он сел рядом с ней в экипаже на подушки. Кучер чуть шевельнул вожжами, и лошади, бренча колокольчиками, легко взяли с места. Начали подкатывать и другие коляски.
Опомнившись, народ заголосил, выталкивая вперед седоголового и седобородого старика в белой холщовой рубахе. Скрюченные пальцы его дрожащей руки цепко держали свернутую трубкой жалобу.
— Батюшка-барин, батюшка-барин!
— Не оставь… не оставь людишек твоих…
— Милости просим, милости…
Руку старика, полусогнутую в локте, кто-то приподнял, выпрямил, чтоб виднее было бумагу, а потом и самого старика подхватили на руки.
Кто-то из свиты выхватил жалобу из рук старика.
В том же порядке, с верховыми, освобождавшими дорогу, растянувшиеся цепочкой экипажи помчались на следующий завод.
Толпа постояла еще некоторое время перед господским домом и, разочарованная, начала растекаться по улицам и дворам.
Вечером поселок пьяно шумел.
Говорили, что деньги на это веселье подарил владелец завода.
Митя в тот день думал: «Как же так, это его завод, а он на него даже не взглянул?»
Вокруг Висима на все четыре стороны раскинулась тайга. Она вздымается по горам, спускается в глубокие распадки, и нет ей конца и края. Редкие селения стоят в самой глуши лесов. Селения эти — как оазисы в пустыне. Только здесь их окружают непроходимые дебри, в которых так же легко потеряться, как в раскаленных песках пустыни. Леса прорезаны быстрыми и чистыми речками, сбегающими по западным и восточным отрогам. Ведь Висим стоит почти на самом водоразделе, и дом Маминых окнами одной стороны выходит в Европу, а другой в Азию. Это все мир детства Мити. Он остается в памяти на всю жизнь.
Осень, которая сменяет короткое уральское лето, приходит рано. Хвойные леса стоят тихие, тускнеют, только наливаются синевой вершины сосен и кедрачей. Зато ярко начинают полыхать на вырубках березы и осины, пламенеть рябинники. Частые туманы белесой дымкой гасят на время это многоцветье, а рассеявшись, сгинув, словно омыв лес, оставляют его еще ярче переливаться от изумрудно-зеленого, малахитового до рубиново-багряного.
Но и осень в этих местах держится недолго, уступая место продолжительной и крутой зиме с крепкими морозами, вьюгами, которые переметают все пути и дороги. Деревья стоят стылые, опушенные густым куржаком, снега засыпают по самые крыши черные домишки Висима. Он кажется в такую пору отрезанным от всего мира.