– Фог, – говорит, – прости, можно, я сам лучше?
А выглядит совершенно не блестяще.
Я говорю:
– У тебя руки трясутся, ты вену не найдешь. Да что ты от меня шарахаешься, как от волосни, съем я тебя, что ли? Будь ты посообразительнее, давно бы понял, что не съем. Ну все, малек, хватит истериковать, закатай рукав и дай руку.
Он скомкал платочки в крови, сунул в карман комбеза и принялся рукав задирать, а сам смотрит на меня странно, то ли улыбается, то ли снова собирается расплакаться. Я подумал, у него совсем нервы сдали, но тут же вспомнил, как он мне компьютер совал и уговаривал бежать и бросить его.
То ли святой, то ли совсем дурак…
Тогда Укки протянул руку, а рука, действительно, заметно трясется, мелкой нервной дрожью. Я диагност подключил, он тут же выдал «химические ожоги», «биотоксин в крови», «множественные травматические повреждения кожного покрова» и «нервное истощение». Тогда я ему стимуляторов смешал и наколол вместе с иммунопротектором, но рука у него так и дрожала, и лицо было такое же странное. И я говорю:
– Может, тебе дать культуры пожевать? Заживет, как на собаке…
– Не стоит, Фог, – отвечает. – Меня вырвет.
После стимуляторов обычно дико клонит в сон: организм запускает резервы, а это утомляет со страшной силой, надо восстанавливаться. И Укки глотал зевки и тер глаза, когда мы шли по этому поганому карнизу. За стену цеплялся, еле держался на ногах, даже налегке. А я боялся остановиться, потому что тут стоит на десять минут притормозить, как из камня прет всякая дрянь, которой симбионты как-то сообщили, что рядом отдыхает коварный враг.
Я Укки прекрасно понимал. Он был травмирован изрядно, к тому же сейчас иммуновостанавливающая химия ему кровь чистила – ясен перец, он через силу шел. В таком состоянии здравая мысль только одна – упасть и заснуть. Почти что на ходу спишь. Я по себе знаю, что это такое – короче, сочувствовал со страшной силой.
– Орел, – говорю, – ты, хотя бы, держись за меня, что ли. А то я боюсь, что ты с карниза навернешься.
Он притормозил, посмотрел на меня мутно, полулежа на стене, благо попалось пологое место, потер лоб и говорит, медленно:
– Не беспокойся… Фог, – и пытается скрыть, что зевнул. – Я в порядке… могу сам идти.
– Кончай-ка дурить, – говорю. – Ты мне за последнее время хуже смерти надоел со своей блажью и кодексом чести.
Делаю к нему шаг, а он – по карнизу шаг назад и прижимается к камню изо всех сил. Он даже проснулся, и держит руки перед собой, будто собрался сталкивать меня вниз, и говорит умоляюще:
– Фог, нет, нет. Не трогай меня, пожалуйста.
– Да что за дурь?! – говорю. – Что ты, растаешь, что ли, если тебя тронуть? Что-то я за тобой ничего такого не помню. Успокойся, обопрись на меня и пошли уже.
А он:
– Нет, нет, тебе и так тяжело, я сам дойду, все в порядке, – и пятится.
– Замри!! – рявкаю. – Там же пропасть, дубина! Вниз с ветерком захотел? Чтобы гаврикам было чем культуру закусить?
Остановился. Тут я не хуже диагноста могу определить, что с ним творилось – выброс адреналина на почве стресса его привел его в чувство. Причем, стресс – не окружающая опасность, а то, что я собирался до него дотронуться. Фигня какая-то…
– Укки, – говорю, – послушай, мы же не на прогулке тут. Можешь считать меня гнилым гуманистом, но мне вовсе не светит, чтобы ты подох. В конце концов, я не хочу опять черт-те сколько времени искать подходящего пилота, если тебя этот резон больше устроит. Я думал, ты понимаешь, что такое дисциплина. Я приказываю, ты подчиняешься. Баста.
А он стоит, смотрит на меня щенячьими глазами, чуть не плачет и бормочет:
– Это – злоупотребление служебным положением, Фог… об этом нельзя приказывать… нехорошо, грязно, грешно… Если бы моя бедная матушка узнала… А ты ведешь себя, как средневековый тиран… – шмыгает носом, делает над собой усилие и вымучивает остатки сил и боевого задора, – или, мой наставник и тень мрака, будет поединок прямо здесь и сейчас!
И кладет ладонь на рукоять меча. Энергия у него в тот момент вообще сошла на нет, его мутило, еле стоял, но кодекс блюл – и то ли смешно это было, то ли трогательно.
Не знаю, сколько времени бы мы пререкались, но тут я снова услышал этот треск, тряпичный, ползущий такой. И среагировал, как учили. Очень быстро.
У Укки реакция сейчас не то, что замедлилась, а вообще пропала. Я его схватил за руки пониже запястий и рванул к себе – за ним эта сизая дрянь уже прорастала из камня, только, видимо, не почуяла рядом тела, потому замерла в воздухе и подрагивала, как щупальца. А Укки о чем-то там еще возмущался, но у меня не было ни секунды его слушать. Я его на плечо закинул – «способ транспортировки раненого номер три» в хрестоматийном виде – и побежал по карнизу так быстро, как смог.
Бегу и молюсь, чтобы камни под ногами не осыпались и не просела вся эта радость. И стараюсь вниз не смотреть. Не очень люблю высоту в условиях постоянного тяготения.
Хорошо, что камень там не хрупкий. Вообще, я думаю, тоже что-то такое, специально возведенное и биомеханическое, которое где попало не осыпается. Я поднялся метров на сорок, легко – только потом под ногами начало подозрительно шуршать.
К тому моменту Укки уже смирился и не пытался вырваться – а может, все-таки понял, что дергающегося пилота мне тащить тяжелее. Не трехлетняя девочка, как-никак. Плюс рюкзак с компьютером и культурой этой, которую мы уже возненавидели оба.
Потом я некоторое время еще пробирался дальше, медленно, внимательно глядя, куда ногу поставить. Но когда карниз сузился до ширины ступни примерно, я не рискнул дальше тащить Укки на себе. Там уже надо было по одному как-то. Может, думаю, так меньше шансов обрушить это дело нашим весом.
Я его поставил на карниз. Он вниз посмотрел, ахнул и сам за меня уцепился. Было уже очень высоко.
– Ну вот, – говорю, с этаким театральным оптимизмом. – До верха уже всего-ничего. Последний рывок, выбираемся из этой поганой пещеры и вызываем наши крылышки. И мы – короли.
– Некоронованные, – отвечает. Мрачно. И заставляет себя – просто-таки диким волевым усилием – отпустить мой рукав.
– Да ладно, – говорю. – Забудь. Никаких нарушений кодекса, все – в рамках поведения бойцов в экстремальной ситуации. Пойдем дальше, только осторожно.
– Фог, – говорит, с фирменной виноватой интонацией, – давай помогу что-нибудь нести, а?
Меня пробило на приступ идиотского хохота – он даже не обиделся.
– Ты себя дотащи как-нибудь, – говорю. – Вот же закон подлости! Вот бы у тебя время любви случилось где-нибудь дома, чтобы вокруг тепло, чисто и девочки! И прямая возможность помахаться, если очень уж приспичит! Так ведь нет. Твой потрясающий организм просто на диво подгадал и место и время!
Возмутился.
– Вот интересно, Фог, – говорит, – а что я могу с этим сделать? Я что, в состоянии по собственной воле перестать расти? Это все равно, что женщине предложить погодить рожать!
Прозвучало резонно. Логикой он владел неплохо. Только один небольшой нюанс нарочно упустил.
– Тетку перед родами я бы с собой на экстремальное дело не попер, – говорю. – Ну все, хватит болтать. Пойдем уже.
Пошли. Укки, как я думаю, чуток отдышался, пока я его тащил, поэтому двигался более-менее нормально. А главная подлянка оказалась в том, что наверху трещин и уступов, почему-то, было гораздо меньше, чем внизу. Я, моментами, просто холодным потом обливался, представляя себе, как мы, в конце концов, доберемся до места, откуда начинается совершенно гладкий камень – и придется возвращаться обратно той же дорогой.
И как накаркал.
Мы оказались на карнизике шириной с табуретку. А дальше – гладкая стена, высотой метра в три. Резко обрывается, вероятно, тем самым вылизанным полом, который мы еще с авиетки видели. Вот так.
Тогда я говорю:
– Вот что. Я сам до этого дела не дотянусь ни за что. Подпрыгивать тут чревато. Стрелять – тем более, все может обрушиться. Поэтому сделаем так. Я поднимаю тебя, ты подтягиваешься, потом забираешь компьютер и рюкзак, как-нибудь там закрепляешься и вытаскиваешь меня. Принято?
И у Укки на лице отражается жестокая борьба. С одной стороны, он понимает, что это совершенно резонно, единственный выход. А с другой – надо мне позволить опять до себя дотрагиваться. А его из-за этого дурацкого времени любви от такого дела корежит до колик.
Он думал минуты две. Потом сказал:
– Фог, ты, конечно, прав.
И я его поднял. Его мелко трясло, но он как-то взял себя в руки. Встал ко мне на плечи, а там уж довольно легко подтянулся и взобрался наверх. Потом лег на край обрыва, свесился ко мне и говорит:
– Тут вправду та самая пещера, Фог. Тут рядом – колонна, может, привязать к ней веревку?
Я ему подал компьютер и рюкзак, а сам думаю. Представляю себе эту колонну, в которой мутный свет и шевелящиеся тени, и со страшной силой не хочу, чтобы Укки к ней даже притрагивался, не то, что веревки вязал.
– А больше не за что закрепить? – говорю.
Он убрался наверх и некоторое время там осматривался. Потом снова свесился ко мне вниз.
– Все гладко, – говорит. – И лежать неудобно. Тут поверхность камня, как лакированная шкатулка… или как внутренняя поверхность ракушки… И идет она немного под уклон. Я не смогу тебя удержать, мы оба соскользнем вниз. Я привяжу веревку, хорошо?
И я понимаю, что мы в заднице. В первый раз за все это время – в настоящей, печальной заднице. Потому что все мое внутреннее чутье восстает против вязания веревки к этой штуке. Вот вылезет из нее дрянь, рядом с которой волосня и ногастые гаврики со своим фаршем нам покажутся прогулкой по парку с фонтанами…
– Укки, – говорю, – знаешь, что… Мне кажется, что мы оба накроемся, если ты будешь теребить колонну своей веревкой. Вот скажи откровенно, тебе нравится эта колонна?
Он чуть помолчал.
– Нет, – говорит.
– Ну так вот, – говорю. – Видишь выход из пещеры?