— В смысле?
— В смысле их единства, — рассеянно пояснил Резерфорд. — Их обучают предельной концентрации внимания. На создание этой махины немцы потратили не один год. Они культивируют остроту восприятия. Например, перед боевым вылетом немецкие пилоты принимают стимулирующие препараты. Фашисты безжалостно купируют все, что способно отвлечь человека от сосредоточенности на «юбер аллес».
Джерри О’Брайан раскурил трубку:
— Да, противостоять им не так-то просто. Боевой дух немцев — удивительная штука; они безоглядно верят в собственное превосходство и считают, что лишены человеческих слабостей. Неплохо бы показать нацистам, что не такие уж они супермены — с психологической точки зрения.
— Согласен. Но как? Посредством семантики?
— Как? Понятия не имею. Разве что сокрушительной войсковой операцией. И даже в этом случае бомбы не станут решающим аргументом: если человека разорвало на куски, это не повод считать его слабаком. Нет, необходимо, чтобы Ахиллес осознал, что у него имеется уязвимая пята.
— Эни-бени, рики-таки… — не унимался Билл.
— Вот-вот, — кивнул О’Брайан. — Подсуньте человеку подобный речитатив, и на концентрации внимания можно ставить крест. По себе знаю. Засядет в голове какая-нибудь «Хат-Сат-Сонг»[5], и все, пиши пропало.
— Помните тарантизм? — спросил вдруг Резерфорд. — Средневековое плясовое помешательство?
— Вы про разновидность истерии? Когда люди выстраивались в ряд и заходились в джиттербаге до полного изнеможения?
— Это, скорее, не истерия, а ритмическая экзальтация, и ей до сих пор не нашли удовлетворительного объяснения. Жизнь основана на ритме, как и вся Вселенная, но не будем переходить на космические масштабы; останемся на приземленном уровне новоорлеанского джаза. Почему некоторые мелодии сводят людей с ума? Как вышло, что из-за «Марсельезы» вспыхнула целая революция?
— Ну и как это вышло?
— Одному Богу известно, — пожал плечами Резерфорд. — Однако некоторые фразировки, не обязательно музыкальные, но ритмичные, рифмованные или завязанные на аллитерации, пристают так, что не выкинешь из головы. И… — Тут он умолк и задумался.
— Что? — взглянул на него О’Брайан.
— Дефектная семантика, — наконец ответил Резерфорд. — Любопытно… Вот смотрите, Джерри. В итоге мы забываем песенки вроде «Хат-Сат-Сонг» — то есть от них все-таки можно отделаться. Но что, если составить последовательность фраз с семантическим изъяном, способную навсегда остаться в памяти? Такую, чтобы попытка забыть ее была обречена на неудачу из-за самой структуры текста? Хм… Допустим, вас попросили не упоминать нос Билла Филдса[6]. Вы твердите себе: «Не упоминай нос Филдса». В итоге эти слова теряют всякий смысл, и вы, встретив Филдса, против своей воли скажете: «Добрый день, мистер Нос». Понятно?
— Ну да… как в классическом примере с белой обезьяной. Допустим, вам скажут: «Думай о чем угодно, кроме белой обезьяны». И о чем вы будете думать? Конечно же о ней!
— Вот именно, — расцвел Резерфорд. — В идеальной семантической формулировке, которую невозможно забыть, необходимы два компонента: ритм и зачаток смысла, вынуждающий думать о ее значении. Именно что зачаток, а не смысл в привычном понимании этого слова.
— Хотите составить такой текст?
— Ну да. Если объединить язык, математику и психологию, что-нибудь да получится. Нельзя исключать, что подобный речитатив ненароком сочинили в Средневековье. Отсюда и плясовое помешательство…
— Не нравится мне все это, — поморщился О’Брайан. — Слишком похоже на гипноз.
— Вернее, на самогипноз, причем бессознательный. В том-то и прелесть. Ну-ка, подсаживайтесь. — И Резерфорд потянулся за карандашом.
— Слушай, пап, — сказал Билл, — может, сразу по-немецки сочинить?
О’Брайан с Резерфордом озадаченно переглянулись, и в глазах у обоих зажегся дьявольский огонек.
— По-немецки? — переспросил Резерфорд. — Если мне не изменяет память, вы, Джерри, специализировались на немецком?
— Угу. Да и вы в нем дока. Действительно, можем написать по-немецки — почему бы и нет? Нацистов, наверное, уже тошнит от «Песни Хорста Весселя»[7].
— Что ж, попробуем, — сказал Резерфорд, — чисто… э-э-э… забавы ради. Сперва ритм. Цепляющий ритм, но с рассинхронизацией, дабы избежать монотонности. Пока что обойдемся без мелодии. — Он сделал несколько пометок. — М-да, задачка не из легких. И вряд ли этим текстом заинтересуются в Вашингтоне.
— Мой дядя — сенатор, — вежливо напомнил О’Брайан.
ПРАВОЙ!
ПРАВОЙ!
Ефрейтор шагает БРАВЫЙ!
БРОсил СЕМНАДЦАТЬ детей голоДАТЬ,
СЕМги на ужин нажарила МАТЬ,
А дети кричат: «ОтРАВА!»
ПРАВОЙ!
— Да, я в курсе, — сказал сенатор О’Брайан.
— Итак? — Офицер непонимающе смотрел на вскрытый конверт. — Пару недель назад вы вручили мне этот пакет и велели не распечатывать без вашей команды. И что теперь?
— Теперь вы прочитали текст.
— Да, прочитал. Вы поселили пленных нацистов в адиронакскую гостиницу, где заморочили им голову немецкой песенкой, но я в толк не возьму, о чем в ней поется.
— Естественно. Вы не знаете немецкого. И я тоже. Но она прекрасно действует на немцев.
— Судя по рапортам, пленные постоянно напевают ее. И даже пританцовывают.
— На самом деле это не танец, а бессознательная реакция на ритм. Немцы повторяют эту… как ее… семантическую формулировку.
— Перевод у вас есть?
— Конечно. Но в переводе этот текст лишен всякого смысла, а на немецком обретает нужный ритм. Я уже объяснял…
— Знаю, сенатор, знаю. Но у Военного департамента нет времени на пустые теории…
— Я лишь прошу, чтобы эту песенку почаще давали в радиопропаганде. Дикторам придется несладко, но ничего, привыкнут. И нацисты привыкнут, но к тому времени распевка уже нанесет удар по их боевому духу. Распространите текст по радиоточкам союзных сил…
— Вы и правда в это верите?
— Честно говоря, нет. — Сенатор нервно сглотнул. — Но племянник прямо-таки загорелся. Он помогал профессору Резерфорду разрабатывать идеальную формулировку…
— То есть он убедил вас?
— Не совсем. Но постоянно бубнит что-то по-немецки. И Резерфорд тоже. Так или иначе, вреда не будет, и я всецело поддерживаю их начинание.
— Но… — Офицер вгляделся в немецкий текст. — Даже если люди станут напевать некую песенку, что это даст? Какая польза для союзных сил?
ПРАВОЙ!
ПРАВОЙ!
Ефрейтор шагает БРАВЫЙ!
БРОсил СЕМНАДЦАТЬ детей голоДАТЬ,
СЕМги на ужин нажарила МАТЬ,
А дети кричат: «ОтРАВА!»
ПРАВОЙ!
— Абер…[8] — сказал Гарбен.
— Никаких «но»! — отрезал вышестоящий офицер по фамилии Эггерт. — Перевернуть деревню вверх дном! По приказу верховного командования завтра там будут расквартированы войска, идущие на Восточный фронт, и надо убедиться, что нигде не спрятано оружие.
— Абер… Мы регулярно ее обыскиваем…
— Значит, обыщите снова, — приказал Эггерт. — Вы же знаете этих поляков. Стоит на минутку отвернуться, и они, черти, достанут автомат из воздуха. Нельзя, чтобы до фюрера дошли тревожные вести. А теперь ступайте. Мне надо закончить донесение, и оно должно быть максимально точным. — Он пролистал стопку бумаг. — Сколько коров и овец, каков предполагаемый урожай… Ах, ступайте же, дайте сосредоточиться. И непременно обыщите деревню.
— Хайль, — угрюмо сказал Гарбен, развернулся и ритмично зашагал к двери, напевая какую-то песенку.
— Капитан Гарбен!
Гарбен остановился.
— Какого черта? Что вы бубните?
— У солдат новая походная песня. Дурацкая, но хорошо запоминается и под нее приятно маршировать.
— Что за песня?
— Бессмыслица. — Гарбен пренебрежительно махнул рукой. — Правой, правой, ефрейтор шагает бравый…
— Знаю, — остановил его Эггерт. — Слышал. Унзинн[9], бред какой-то. Хайль.
Гарбен откликнулся очередным «хайль» и удалился, шевеля губами, а Эггерт, щурясь в скверном освещении, склонился над донесением. Десяток тощих бычков, коровы, у которых не молоко, а одно название… Хм. И с зерном ситуация не лучше. Что они вообще едят, эти поляки? Наверное, одну рыбу. Например, семгу… Кстати, из семги можно приготовить множество питательных блюд, разве нет? С чего бы им голодать, если есть семга? Или ее недостаточно?
Но почему именно семга? Неужели она заходит в здешние реки? Быть может, другой рыбы здесь не водится? Весьма странно… Или дело в том, что семги на ужин нажарила
МАТЬ,
Бросил семнадцать детей голоДАТЬ,
Ефрейтор шагает БРАВЫЙ!
ПРАВОЙ!
Усилием воли Эггерт отбросил пустые размышления и вернулся к донесению. Итак, зерно…
Работалось ему медленнее обычного, мысли то и дело перескакивали на нелепую рифмовку. Фердаммт![10] Нельзя же…
Далее, местные жители. Сколько в деревне семей — тридцать, сорок? Точно, сорок. Мужчины, женщины, дети. Преимущественно небольшие семьи. Да и вообще, мало у кого бывает семнадцать детей. С таким-то потомством фрау озолотится на материнском пособии. Семнадцать детей. Бросил голодать. Почему же они отказываются от семги? Абсурд… Готт[11], ну какая разница, что едят семнадцать несуществующих, исключительно гипотетических детей? Или не едят, потому что кричат
«ОтРАВА!»
ПРАВОЙ!
ПРАВОЙ!
Ефрейтор шагает БРАВЫЙ!
— Черт-те что! — взорвался Эггерт и свирепо взглянул на часы. — А ведь мог уже закончить донесение! Треклятая семга!