Игорь Губерман. Судьба души, фортуна плоти и приключение ума
Очень трудно определить род занятий Игоря Губермана каким-то одним словом или даже словосочетанием: писатель, поэт, общественный деятель, рассказчик, диссидент или же бывший «зэк». Губерман, простите за тавтологию, — он Губерман и есть. В его фамилии сосредоточена вся суть дела. Есть мнение, что в переводе с еврейского (ивритское слово «гибор» в идишском диалектном варианте «губер») — она означает «мощный человек», «силач». Самодостаточность мастера подтверждается тем, что даже любимый народом жанр его поэтический предпочтений официально именуют «гариками» в соответствии с домашним именем поэта. Впрочем, сам он называет их скромно — «стишки». И никогда не говорит высокопарно «декламировать» или даже нейтрально «читать», — нет, только «завывать»: «когда я недавно завывал в Америке свои стишки…» Такой вот мощный человек — Губерман!
В прежние годы, когда его «гарики» рассказывали на кухнях как застольные анекдоты, никому и в голову не могло прийти, что у них есть реальный автор. Все полагали, что это такой городской фольклор, этакий анекдотец в стихах. (Пишущий эти строки, еще школьником к месту и не к месту повторяя «Не стесняйся, пьяница, носа своего, он ведь с нашим знаменем цвета одного», — услышал однажды, что цитирует стихи «настоящего поэта» и просто не поверил). Вот это и есть высший пилотаж, когда авторство прочно ассоциируется с народным творчеством, а сам автор перестает быть реальной фигурой и числится по разряду фольклорных героев, вроде Соловья-Разбойника или Садко-Гусляра. С середины XX века в России таких «персонажей» наберется только трое: Высоцкий, Жванецкий, Губерман.
Реальный Игорь Миронович Губерман окончил МИИТ (Московский институт инженеров транспорта), получил диплом инженера-электрика и несколько лет работал по специальности («с омерзением» — обычно добавляет он). В эти годы он знакомится с известным диссидентом, составителем самиздатовского сборника «Синтаксис» Александром Гинзбургом. Постепенно Губерман становится частью среды, в которой собственно формировалось диссидентское движение в Советском Союзе. «Гарики», выходившие из-под его пера, а точнее, повторяемые многими с голоса, заполняли общественное пространство. А поскольку Губерман не делал из своего сочинительства никакой тайны, «крамольные стишки» вскоре становятся достоянием не только «прогрессивной общественности», но и известных органов.
С начала семидесятых годов Игорь Губерман становится активным сотрудником журнала «Евреи в СССР», в сущности, просветительного издания, но, конечно же, самиздатовского, подпольного, а значит, запрещенного властями. Все это не могло продолжаться слишком долго: в 1979 году поэт был арестован и приговорен к пяти годам лишения свободы по уголовной статье в результате заведомо сфабрикованного дела.
После освобождения и нескольких лет мытарств с пропиской и работой Губерман с семьей уехал в Израиль, где его ждал приятный сюрприз. Едва оглядевшись по сторонам, Губерман вдруг обнаружил, что здесь у него тысячи читателей. На его поэтические вечера люди пошли валом. По словам поэта, в то время он «был готов к чему угодно, но только не к профессиональному писательскому существованию». Однако прихотливая судьба распорядилась по-своему…
На вопрос о том, как проходит его рабочий день в Израиле, Игорь Губерман ответил: «Встаю. С отвращением смотрю на себя в зеркало. Умываюсь. Бреюсь. Сажусь работать. После обеда пытаюсь вздремнуть. Если выберусь в город, день пройдет в ужасной суете, потому что у меня дикое количество знакомых… В основном работаю. Во всяком случае, думаю, что работаю: курю, пью кофе, читаю…»
С тех пор «гарики» Губермана выходили десятки раз. Названия книг говорят сами за себя: «Иерусалимские гарики», «Все гарики», «Гарики предпоследние», «Закатные гарики», «Камерные гарики», «Гарики за много лет» и даже «Гарики из Атлантиды»… И это только небольшая часть.
Конечно, именно «гарики» самое известное детище Губермана, любимое многими, часто очень далекими от литературы людьми. Но не все почитатели творчества поэта знают, что он отличный прозаик, и первые свои прозаические книги опубликовал еще до «посадки». Однако одну из своих главных книг, «Прогулки вокруг барака», он написал в лагере на основе своих «тюремных» дневников; опубликовали ее только в 1988-м. Сама книга, ее содержание, а также история ее создания стали не только замечательным феноменом русской словесности, но еще и свидетельством того, как человек может сохранить свое достоинство даже там, где, казалось, это совершено невозможно, где живут «только скука, тоска и омерзение». В жанровом отношении книга принадлежит так называемой лагерной прозе, восходящей к классическим «Запискам из Мертвого дома» Ф. М. Достоевского, но особенно ярко расцветшей во второй половине XX века в сочинениях А. Солженицына, В. Шаламова, Ю. Домбровского, Л. Разгона. «Прогулки вокруг барака» получила свое законное место в этом скорбном ряду, который Б-г весть когда еще завершится.
Другую несомненно выдающуюся прозаическую книгу И. Губермана «Пожилые записки» (1996), вероятно, следует отнести к мемуарам (сегодня само это слово обычно навевает скуку на читателей). Тем не менее, небольшие очерки, из которых состоит книга, читаются «на одном дыхании», поскольку написаны удивительно искренне, даже страстно. Автор видит свою задачу в том, чтобы рассказать о людях необыкновенных, ярких, но малоизвестных, живущих одной жизнью с нами. Однако есть среди них персонажи особенно ему дорогие, и среди них постоянная героиня губермановских воспоминаний его теща, писатель Лидия Борисовна Либединская. Ярко и колоритно представлен замечательный поэт Давид Самойлов, в доме которого, лишенный прописки и права проживать в больших городах, после ссылки жил Губерман. Особая глава в книге посвящена древнегреческому философу Сократу, вторгшемуся в повествование прямо из V века до нашей эры, любимому историческому персонажу автора, бессмертному мыслителю с естественным чувством справедливости вне времени и пространства. Эти и другие страницы писателя принадлежат к лучшим в современной российской прозе.
В 2002 году в питерском издательстве «Гиперион» вышла в свет уникальная «Книга о вкусной и здоровой жизни». Название глубокомысленное, пусть и слегка претенциозное. Ее авторы — Игорь Губерман и Александр Окунь, известный израильский художник. Я давно хотел написать о ней, даже специально держал «перед носом» на рабочем столе, чтобы она постоянно напоминала о себе, несколько раз принимался и всякий раз оставлял эту бессмысленную затею.
Прочитать ее сходу, как роман или даже ученый трактат, никак не удавалось. Не застревала в памяти: слишком много в ней заключено разных разностей. Авторы выразили суть книги одним предложением: «Настоящая книга посвящена не только еде, но и всему, что с ней связано (а связано с ней все)»! Попробуйте-ка вымолвить что-нибудь внятное о книге, которая «обо всем» — сложнейшей конструкции, состоящей из отчетов о кулинарных путешествиях во времени и пространстве, историко-кулинарных рецептах семиотической (т. е. знаковой) кухни, начиная с «печеных яблок» первородного греха Евы, встреч с «интересными людьми» — творцами всемирного съедобного многообразия и, конечно, рецептов Окуня и «гариков» Губермана. И все это сложное блюдо приправлено пряным воздухом вечного города Иерусалима. Дина Рубина, автор предисловия к книге высказалась исчерпывающе, определив ее жанр, как «гимн жизни».
Что тут добавишь? Ну, разве вот это:
Три фрукта варятся в компоте,
где плещет жизни кутерьма:
судьба души, фортуна плоти
и приключения ума.
В 1994 году по заданию московской газеты «Iностранец», весьма заметного тогда еженедельника, я взял интервью у Игоря Губермана. В те годы, когда крах так называемой перестройки только начал вырисовываться, и у граждан все еще оставались некоторые надежды, слово бывшего зека и нынешнего эмигранта было особенно востребовано в общественном пространстве.
Я начал издалека…
— Игорь, ваша жизнь «до Израиля» в той или иной мере известна читателям. А вот что касается вашего нынешнего житья-бытья — куда меньше. Что вообще привело вас в Землю обетованную? Вас выперли из России, как и многих других диссидентов?
— Да нет, я бы так не сказал. Мы подавали документы на выезд еще в 1978 году. В 79-м я сел. Когда в 84-м вернулся, мы попрежнему хотели уехать.
Меня посадили 13 августа, и 13 августа меня освободили. С тех пор я каждый год праздную эту дату — одновременно день ареста и день свободы. Собирается большая толпа, и мы пьем водку. Даже не знаю, какое из этих событий я праздную больше — посадку или освобождение: и то и другое для меня очень значимо.
В то время стишки мои ходили очень широко. Я ведь писал о перестройке непрерывно. И в декабре 87-го нас с женой неожиданно вызвали звонком в УВИР, хотя мы никаких новых прошений не подавали. Вежливая чиновница провела нас в кабинет мимо гигантской очереди и совершенно официально сказала нам такую вот замечательную фразу: «Министерство внутренних дел приняло решение о вашем отъезде». Мы сопротивляться не стали, и документы нам оформили мгновенно.
Впрочем, в то время вокруг меня все время что-то такое происходило… Какое-то ощущение опасности было.
— Как встретили в вас в Израиле?
— На рейсе Москва — Вена нас было человек 250 отъезжантов. Но, как только мы приземлились, в сторону ХИАСа (организация, ведающая эмиграцией в страны Европы и США — Л.Г.) вслед за своими вещами отправились почти все. Мы остались жалкой кучкой, растерянные. Посудите сами: уходит такая толпища, и ты поневоле чувствуешь себя в категорическом меньшинстве.
Потом, спустя несколько лет, когда моя дочь работала в отделе абсорбции, один «новый репатриант» сказал ей прямо: «Так ты в 88-м приехала? Твои родители просто идиоты: тогда ведь свободно пускали в Америку!» Но мы-то ведь ни в какую Америку не собирались!
К нам подошел быстроглазый человек со значком Сохнута: это был Ицик Авербух — он потом стал близким другом нашей семьи. И он сказал: «Не беспокойтесь! Грузите вещи! Все будет нормально!» А потом спросил: «Вы Губерман? Пойдемте со мной!»
В то время для меня слово «пойдемте!» еще звучало неотличимо от слова «пройдемте!» Мы с женой переглянулись, потом я увидел спины автоматчиков, охранявших наш рейс и занявших все выходы из аэропорта. Но я пошел за ним. Быстро, даже не оборачиваясь, он шнырял по каким-то коридорам и, наконец, оказался в какой-то комнате. Я вошел следом и… впервые в жизни очутился в западном баре. Он был невелик, размером с жилую комнату, три-четыре столика, полумрак. Я тупо уставился на неимоверно красивые бутылки, а в руках у меня вдруг оказался фужер с коньяком. Незнакомец говорит мне: «Наш общий друг, художник Саша Окунь, попросил меня встретить вас именно так…» У меня слезы брызнули из глаз, совершенно горизонтально, струйкой такой брызнули.
Там же в Вене я заплакал еще один раз на следующий же день, хотя до этого не плакал никогда. Чтобы поддержать нас в трудную минуту, из Германии прилетел наш друг. Мы гуляли по Вене, он показывал нам город. Завел нас в мясную лавку, и, когда я увидел это обилие мяса и вспомнил, что делается в трехстах километрах к востоку… у меня опять потекли слезы. В третий раз я заплакал через два дня у Стены Плача. Нет, у меня не было каких-то там религиозных переживаний. Просто одна жизнь кончилась, другая жизнь началась. Я ведь знал, что несколько лет назад во время моей отсидки на площади у Стены была демонстрация в мою защиту. Выступали поэты, артисты, говорили всякие хорошие слова… Так что — сплошные слезы.
— Всем известно, что первые месяцы жизни в Израиле самые трудные. Особенно непросто проходит «абсорбция» у писателей, людей, чья работа напрямую связана с языком. Как было у вас?
— Мы приехали в Израиль в марте 88-го и, как все репатрианты, начали учить в ульпане иврит. К сожалению, я так и не освоил его: общаюсь на рыночно-автобусном уровне. Потом начал работать ночным сторожем в том же ульпане, где и учился. По-видимому, это было самое счастливое время в моей жизни: на работе я писал письма друзьям, читал книги. Но через год меня уволили… за слабое знание иврита.
…Сейчас я в основном сижу за столом и пишу. Заканчиваю книгу воспоминаний. Издал два сборника стихов, написанных в Израиле, — первую и вторую часть «Иерусалимского дневника». Сегодня я где-то посередине третьего сборника. Уже после моего отъезда в Израиле, в Америке и России был издан мой лагерный дневник «Прогулки вокруг барака». А только что в Москве вышла очень дорогая для меня книжка «Штрихи к портрету», посвященная моему другу Николаю Бруни…
— Даже при вашей популярности и работоспособности в Израиле трудно заработать на хлеб насущный только лишь литературным трудом, учитывая чрезвычайную ограниченность местного русскоязычного рынка…
— Мои книги хорошо продаются в Израиле. Я издаю их тиражом две-три тысячи экземпляров, и они расходятся полностью. В России тиражи по 100 тысяч и более. А «Гарики на каждый день» — вообще 300 тысяч. Немногим более чем за год книга разошлась. В Петербурге готовится мой двухтомник, и «Гарики» в него тоже войдут.
Каждый год я езжу на гастроли в США. Поэтому получается, что у меня целых три родины: Россия, Израиль и Америка. Америка — родина экономическая, что, по-видимому, традиционно для евреев.
— Как это понять?
— Так прямо и понять. Америка дает мне материальный доход. Я привожу оттуда средства, которые позволяют мне жить не менее чем полгода. Объезжаю городов двадцать, и везде у меня есть импресарио, естественно, в русской среде. Один раз я даже заехал в Канаду. Приходят русские: кое-кто живет в Америке уже лет двадцать, кто-то приехал недавно. Старушки благодарят за то, что мои стишки помогли им выжить долгие годы в отказе. Это счастье — такое услышать! Интересно, что молодежь на мои вечера в Штатах приходит нечасто… А в России — наоборот: в основном молодежь. Но мы отвлеклись.
Сразу же по приезде мы поселились в Иерусалиме, где жила сестра моей жены с семьей. И сразу же прижились. С первых же дней полюбили эту землю, сразу ощутив, что мы отсюда. Это счастье невероятное. А ведь многие, несмотря даже на материальное благополучие, так и не смогли здесь освоиться. Внешне у них все хорошо — и профессионально, и материально. А психологически — нет. Это не их земля. Они все время стонут: кто-то хочет в Америку, кто-то — в Германию.
— Мне недавно рассказали легенду о том, как Губерман помог правнучке русского писателя Короленко…
— Это не легенда. Прошлой осенью я побывал на гастролях на Украине, посетил и Полтаву. И вот совершенно неожиданно, весной этого года, получил письмо от тамошнего Общества еврейской культуры. В письме, в частности, говорилось о бедственном материальном положении правнучки и праправнука писателя Короленко. Меня просили оказать им хоть какую-то материальную поддержку.
И тогда я решил организовать в «русском центре» (Иерусалимский культурный центр Сионистского Форума евреев — выходцев из СССР и СНГ — Л.Г.) благотворительный концерт. Я не был уверен, что евреи придут и выложат свои десять шекелей. Но зал был набит битком. Собрались более четырехсот человек: для Иерусалима это гигантская цифра, в пересчете на масштаб российских городов — стадион в несколько десятков тысяч. Мало того — кое-кто положил на сцену деньги, завернутые в бумажку; в записках было написано одно и то же: мол, я протырился без билета, но хочу тоже внести свой вклад. Мне звонили какие-то безработные инженеры и профессора из Кфар-Сабы, Раананы, Сдерота, желая пожертвовать свои деньги.
В вечере приняли участие три народных артиста России — Миша Козаков, Валя Никулин и Георгий Яшунский, несколько заслуженных артистов. Был изумительный концерт, он прошел на огромном подъеме: так бывает только, когда публика, кроме денег, вносит и часть своей души.
Я всех благодарил ужасно. Сказал, что мы все помним роль Короленко в «деле Бейлиса», и что если и можно в чем-то упрекнуть еврейский народ, то никак не в неблагодарности. И собрались мы из чувства еврейской благодарности, которая нам всегда была свойственна, и русской интеллигентности. Это очень здорово, что спустя много десятилетий нам удалось отблагодарить хорошего человека, оказав посильную помощь его правнучке.
— Впервые вы приехали в Россию как израильтянин спустя четыре года после репатриации, в 1992-м. С тех пор бываете здесь чуть ли не два раза в год. Стали ли для вас эти поездки дополнительным материальным подспорьем, или вас привлекает нечто другое?
— Бог с вами, какое там подспорье! Теперешние гастроли первые, когда стали хоть что-то платить! А тогда, по прошествии четырех лет, мне, прежде всего, хотелось повидать своих друзей — это было истинное счастье. А еще мне ужасно хотелось посмотреть места, где я сидел. Мне предложили поехать на гастроли в Сибирь: я побывал в Омске и в Новосибирске. Но я хотел съездить еще и в Красноярск — поглядеть на тамошнюю пересыльную тюрьму (снаружи, конечно) да, может быть, еще заехать в те места, где я отбывал ссылку.
Но в Красноярск меня не пустили. Советская власть там, видно, до сих пор не перевелась. Директор Красноярской филармонии сперва с радостью согласился на мой концерт, а потом вдруг неожиданно перезвонил моему другу и произнес замечательную фразу, от которой явственно пахнуло давними годами: «Мы тут посовещались с товарищами, и выступление Губермана в Красноярске признано нецелесообразным».
Можно, конечно, считать это курьезом, не более.
Но я по-прежнему люблю Россию. Я ощущаю себя израильтянином, патриотом Израиля, я уже оттуда. Но с Россией невозможно расстаться, да я и не хочу этого, я все равно отсюда, я многим обязан России…
— Значит, вы не могли не думать о перспективах российской жизни! Вы верите в ее будущее?
— Право, не знаю. Я уже не чувствую так хорошо российскую жизнь. Да и в политике я никогда толком не разбирался. Впрочем, на эту тему у меня был такой стишок:
В кипящих политических страстях
Мне видится модель везде одна:
Столкнулись на огромных скоростях
И лопнули вразлет мешки говна.
Так что не могу прогнозировать, что произойдет в России. Но могу прочитать еще один стишок:
Россия обретет былую стать,
Которую по книгам мы любили,
Когда в ней люди станут вырастать
Такие же, как те, кого убили.
В свое время я много занимался проблемами гитлеровского фашизма и написал большую книгу, естественно, зарезанную в одном из советских издательств. Так что меня просто потрясло совпадение: недавно 13 миллионов проголосовали за Жириновского, а тогда 13 миллионов — за Гитлера. Вообще есть во всем этом какие-то поразительные схожести. Не я это придумал — об этом пишут сведущие люди.
— Вы так активно открещиваетесь от всякой политики, что мне, правда, странно вспоминать вас, сидящего рядом с Михаилом Козаковым и Давидом Маркишем во главе многочисленных собраний и конференций в поддержку Ицхака Рабина в ходе предвыборной кампании 1992 года.
— Да, действительно, я тогда принимал активное участие в предвыборной борьбе вместе с Мишей Козаковым на стороне Рабина. Из-за чего, между прочим, потерял несколько своих приятелей, которые и по сей день смотрят на меня косо. Не знаю, что мне тогда втемяшилось в голову — я вообще ни в каких политиков не верю. Но сведущие друзья объяснили мне, что наши две главные партии, Авода и Ликуд, вообще-то одна другой стоят. Именно поэтому их надо время от времени менять. Поэтому когда мне позвонил Давид Маркиш и предложил встать на сторону оппозиционной тогда Аводы, я согласился.
Что же касается политики Ицхака Рабина и в особенности «мирного ближневосточного процесса», то хоть я в этом и не разбираюсь досконально, но испытываю безотчетный страх. Опять же я говорил со своими друзьями, которые принимают активное участие в политической жизни страны, и они сказали мне, что мои ощущения меня не подводят. Нынешний «процесс мирного урегулирования» и вправду очень рискован, тем не менее это единственное направление, в котором приходится двигаться, чтобы попытаться вытащить Израиль из той жопы, в которой он оказался. Так это или не так — покажет время, а не ожесточенные еврейские дебаты.
— Когда говорят о вашей семье, всегда в первую очередь вспоминают Лидию Борисовну Либединскую, замечательного писателя и прекрасного человека… Не может же, в самом деле, ваша семья состоять из одной тещи?
— Нет. У меня есть жена Татьяна: в нынешнем октябре исполняется 30 лет нашей совместной жизни. Она работает в Иерусалимском университете в архиве еврейской истории. По специальности филолог-русист. Но Израиль полюбила сразу же и вжилась в эту страну гораздо лучше, чем я.
Дочь тоже Таня, но названа она не в честь матери, а в честь бабушки, матери Лидии Борисовны. Была такая замечательная писательница Татьяна Владимировна Толстая, поэтесса, архивист, историк — в свое время она написала «Историю русских фабрик и заводов». Дочь окончила секретарские курсы, но сейчас не работает — воспитывает ребенка: моей внучке два года.
Ну и, наконец, сын Эмиль, оболтус и разгильдяй, весь в меня. Он окончил колледж, собирается дальше учиться в университете на программиста.
Не знаю — повезло нам или нет, но мы никогда не чувствовали себя «олим хадашим» (новыми репатриантами). Мы с самого начала были окружены плотным кольцом опеки друзей и родственников. Может быть, поэтому я так толком и не освоил язык. Наверно, нужно было бы попасть в какую-то экстремальную ситуацию!
— Вы много рассказываете о своих израильских друзьях. Кто они: старые товарищи, прошедшие российскую выучку, или новые, не нюхавшие пороха новобранцы?
— Конечно, в основном это старые друзья. Я очень дружу с Виктором Браиловским, редактором журнала «Евреи в СССР». Это знаменитый отказник, пробыл в отказе лет пятнадцать. Причем все эти годы он вел себя очень достойно. На его квартире в Москве регулярно проходили семинары опальных ученых. Известнейшие люди из разных стран мира, прежде всего, ехали не в Академию наук, а в его маленькую комнатку, чтобы выступить на семинаре. В свое время мне предложили донести на него, я, естественно, отказался, после чего меня посадили. Виктор и его жена Ира буквально спасли мою честь: они первые начали печатать материалы, свидетельствующие о том, что меня в действительности посадили за связь с журналом «Евреи в СССР», а не по формальному уголовному поводу. До сих пор мы раз в месяц пьем вместе с ними водку.
Я дружу с Марком Азбелем, всемирно известным физиком-теоретиком, заведующим кафедрой Тель-Авивского университета, — это тоже старый московский знакомый.
— Похоже, что вы сегодня в Израиле один из немногих российских интеллигентов, который не ощущает «потери среды».
— Я очень хорошо понимаю актеров: после насыщенной театральной жизни, после постоянной суматохи им очень трудно пережить иногда почти полный вакуум. Я этого на себе не испытал. При всем обилии друзей и приятелей я и в России, в сущности, вел очень замкнутый образ жизни. Сидел дома и работал, а вечером выпивал с предельно узким кругом друзей. Тусовка мне для жизни не нужна.
Вот уж чего действительно не хватает, так это привольной языковой среды, русского языкового океана — в Израиле этого нет. Может быть, поэтому и тянет в Россию: я всегда привожу какие-то услышанные словечки, шутки, анекдоты.
— Какой эпизод больше всего запомнился вам в вашей израильской жизни?
Знаете, память у меня устроена таким образом, что важные вещи куда-то улетучиваются, остается только разный смешной мусор… Очень хорошо помню, как на следующий день после нашего приезда в Иерусалим, после крутой ночной пьянки с раннего утра в нашу квартиру ввалился Саша Окунь и заорал: «Вставайте, лентяи! Голгофа работает до двенадцати!»
Игорь Губерман живет в Израиле без малого тридцать лет. Но его творчество, как поэтическое, так и прозаическое, неотделимо от сегодняшней России, ибо произрастает корнями из живого, «уличного» русского языка, многотрудных поисков российской интеллигенции, из самых недр российского общества, мучительно, часто безуспешно, пытающегося обрести достоинство и память.
Дина Рубина. Время — мера вещей и событий
Дина Рубина так много рассказывала о себе в своих повестях и романах — во всяком случае, от «первого лица» своих героинь, — что все факты ее биографии окончательно перепутались в головах читателей.
«Сердцевина наша, то, что составляет квинтэссенцию личности, произрастает из детства, из семьи, из непосредственного „чувства жизни“… Это самое интересное, что в человеке есть. Остальное — изделия головного производства», — справедливо замечает писательница. Что же было на самом деле?..
Она родилась в Ташкенте, как прежде говорили, в интеллигентной семье. В столицу советского Узбекистана ее мама попала в военные годы после эвакуации с Украины. Поступила в университет на исторический факультет. Отец, харьковчанин, вернулся с фронта лейтенантом и приехал в Ташкент к эвакуированным родителям. Он поступил в художественное училище, где историю преподавала его ровесница, совсем еще юная девушка… Так познакомились ее родители.
Рубина часто пишет о бытовой тесноте, которая сопутствовала жизни ее героинь. В этом, несомненно, отражены ее личные впечатления о юности и молодости: вечно без своего угла в маленьких квартирах.
«Всю жизнь я жила в стесненных жилищных обстоятельствах, — пишет она в повести „Камера наезжает“ (1995). — В детстве спала на раскладушке в мастерской отца, среди расставленных повсюду холстов. Один из кошмаров моего детства: по ночам на меня частенько падал, заказанный отцу очередным совхозом, портрет Карла Маркса, неосторожно задетый во сне моей рукой или ногой».
Девочка училась в специальной музыкальной школе при консерватории по классу фортепиано и занималась музыкой по нескольку часов в день. Ее путь, казалось, был прям и беззаботен: после школы она поступила в консерваторию, потом работала педагогом по музыке в Институте культуры. Но это только казалось…
Ее первый рассказ был напечатан в популярнейшем журнале «Юность», когда Дине исполнилось 16 лет. Потом она долго называла себя «старым молодым писателем». Рассказ «Беспокойная натура» был опубликован в разделе «Зеленая лампа», где обычно печатались «легкие» тексты с «юмористическим уклоном». Редактором отдела в ту пору был Виктор Славкин, которого многие помнят по популярной телепередаче «Старая квартира». Это он заметил юное дарование, и как тогда говорили, дал ему путевку в жизнь. Небольшие симпатичные рассказы, опубликованные фантастическим тиражом три миллиона (!) экземпляров да еще с портретом автора, сделали ташкентскую школьницу популярной на всю страну.
«Все моряки военно-морского флота листали журнал „Юность“, многие заключенные советских тюрем прямо из-за решетки делали мне предложение руки и сердца. Я как-то сразу стала лицом известным», — рассказывала Дина Рубина в одном из своих интервью.
А когда по почте ей неожиданно пришел гонорар в 98 рублей (вспомним: зарплата 120 рублей считалась нормальной у врачей и учителей!), тут уж и родители, прежде скептически относившиеся к увлечению дочери, поняли всю серьезность ее занятий. Юная Рубина стала регулярно публиковаться в «Юности». «Толстые» журналы приметили ее значительно позже, уже после отъезда в Израиль.
А пока она пыталась заработать на кооперативную квартиру в Ташкенте с помощью переводов узбекских писателей и даже сочинила пьесу для театра музыкальной комедии. Да тут, кстати, на Узбекфильме решили снимать картину под названием «Наш внук работает в милиции» (1984) по ее повести «Завтра, как обычно».
Во время съемок картины Рубина познакомилась со своим будущим мужем, художником Борисом Карафеловым и вскоре переехала в Москву. В те годы она вела обычную жизнь московских литераторов конца эпохи застоя: радиоспектакли, журналы, ЦДЛ, встречи с читателями.
В 1990 году семья переезжает на Обетованную землю.
«Все, что я ни делала в Израиле, — рассказывала Рубина, — немного служила, много писала, выступала, жила на „оккупированных территориях“, ездила под пулями, получала литературные премии, издавала книгу за книгой и в Иерусалиме, и в Москве… — все это описано, описано, описано…» Главное, несмотря на невероятные трудности, связанные с переменной места жительства, она вскоре приступила к серьезной литературной работе.
В России, между тем, наступила новая эпоха. Книги перестали быть дефицитом. Наоборот, магазины ломились от многочисленных изданий, в том числе и первоклассных авторов, которых прежде не печатали.
Читатели вспомнили о Рубиной, когда в одном из «толстых» журналов за 1993 год была опубликована повесть «Во вратах Твоих», написанная на богатом материале первых израильских впечатлений. И слепому стало ясно, что талант писательницы обрел второе дыхание и далеко ушел за рамки симпатичного дарования, вскормленного популярным молодежным журналом.
Новые публикации в российской периодике и особенно роман «Вот идет Мессия!..» свидетельствовали о значительном продвижении Рубиной на пути освоения израильской реальности. В России роман был принят как откровение. Яркие описания Тель-Авива, Иерусалима, еврейских поселений на «территориях» оказались близкими обнадеженной, но уже начавшей разочаровываться интеллигенции, тем более что наблюдения автора были точны, выводы нетривиальны, перспектива захватывающая.
…А жанр карнавального действа, столь полюбившийся Рубиной впоследствии, не должен никого вводить в заблуждение. Это всего лишь удачно найденный контекст для серьезного разговора.
Конечно, главное в творчестве Дины Рубиной — романы и повести, более или менее объемные произведения, принесшие ей громкую литературную известность. «Вот идет Мессия!..», «Последний кабан из лесов Понтеведра»(1998), «Высокая вода венецианцев» (1999), «Синдикат» и «На солнечной стороне улицы», не говоря уже о последних романах писателя — это как раз те книги, о которых больше всего говорят читатели, пишет пресса, спорят критики.
Тем не менее, к жанру коротких рассказов Дина Рубина всегда обращалась с неизменной регулярностью. Неожиданно, часто загадочно, на фоне больших романов выглядят крошечные, в три-четыре странички, истории из книги «Несколько торопливых слов о любви» (2003), чаще всего с несчастным, иногда трагическим финалом, туманящие глаза и отдающие болью в сердце. Например, первая новелла цикла — «Область слепящего света» — повествует о внезапной встрече двух немолодых уже людей, которая нежданно-негаданно перерастает в страстную любовь, вдруг прерванную взрывом самолета, следующего рейсом «Тель-Авив — Новосибирск». Реальная катастрофа, случившаяся в начале 2000-х над Черным морем.
Игра Дины Рубиной со временем обретает в новеллах «двойное дно»: импульс памяти, внезапный и необязательный, рождает воспоминание о происшедшем некогда событии, последствия которого тянутся через годы. Иногда действие укладывается в несколько мгновений, иногда растягивается на целую жизнь, но что длится дольше — миг или вечность, — понять невозможно.
Новелла «Гобелен» — повесть о памяти: случайно увиденный фрагмент театральной декорации всколыхнул воспоминания героини о ее детстве и юности, пережитых еще раз завораживающе выпукло и ярко. Но, оказывается, что деталь домашнего быта — гобелен с пустяшными, в сущности, оленями, — ставший в детском воображении некой моделью идеальной жизни, буквально никак не задел ее дочь, росшую, казалось бы, в тех же условиях и в том же интерьере.
Совсем уж незначительный эпизод — фотография для интервью в глянцевом журнале к юбилейной дате — стал сюжетом истории, рассказанной в новелле «Шарфик», явно автобиографической, о чем свидетельствует известное фото Дины Рубиной в черной широкополой шляпе, одно время кочевавшее из книги в книгу. Из банальной бытовой истории новелла вырастает в притчу о мастерстве и мастерах, обремененных вроде бы ничем не обоснованным умением делать свое дело лучше других. А вот «Двое на крыше» — трагический сюжет о любви и смерти, — воспоминание из детства автора; впоследствии в слегка измененном виде эта новелла войдет в роман «На солнечной стороне улицы».
Суть книги Рубиной, кажется, можно было бы определить парой фраз, сказанных пациенткой родильного отделения Подольской областной больницы Надей: «Живешь ты, живешь, очумеешь от этой говенной жизни, запаршивеешь душой, думаешь, что никакой любви нет… А она, девочки, есть! Надо только затаиться, ждать и не рыпаться…»
К сожалению, нехитрый рецепт товароведа Нади имеет и обратную сторону: дождавшемуся отнюдь не гарантировано вечное счастье. Это подтверждают две истории, рассказанные автором в последней новелле сборника «Такая долгая жизнь», они замыкают круг любовной ворожбы и заклинаний трагической развязкой.
Важным жанровым направлением творчества Рубиной стали «монологи» от лица «лирического героя», которого окружающие именуют Диной, с участием реальных мужа Бориса и дочери Евы, часто и других вполне осязаемых личностей, взятых прямо из окружающей жизни. В прежние годы без таких былей и «баек» регулярно концертирующему на разных континентах автору было не обойтись. В сборнике «Несколько торопливых слов о любви» такие монологи представлены в разделе «Ручная кладь». Все они написаны с блеском, хотя внешне принадлежат к «разговорному жанру».
Еще один жанровый пласт в книгах Рубиной, пожалуй, легче всего определить как путевые очерки, хотя, в сущности, это не очерки, а настоящие повести, просто привязанные к дороге, — под тем или иным предлогом они включены во многие сборники писательницы. Более того, однажды они сложились в особую книгу «Холодная весна в Провансе» (2005). Эти произведения — отнюдь не случайные птицы, невесть откуда залетевшие на ее творческие поля: семья часто путешествует, и дорога для них — не праздное созерцание красот, а вполне осмысленная часть жизненного пути, требующая, помимо тщательной предварительной подготовки, еще и своеобразных творческих отчетов перед читателями.
Впервые я увидел Дину Рубину «живьем» в 1992 году на писательском семинаре, который проходил в одном из образцовых кибуцев Израиля. Она приехала на машине вместе с мужем Борисом и несколькими друзьями, как мне показалось тогда — «со свитой», и, судя по всему, не собиралась задерживаться там надолго. Отбыв час-другой на какой-то «проходной» лекции, вся компания, как водится, разом поднялась и отправилась на воздух, а вскоре удалилась совсем. Матовая смуглая кожа лица, черные вьющиеся волосы очень шли Дине; пожалуй, ее можно было бы назвать красавицей, если бы не огромные, печальные, очень усталые глаза с обрамляющими их темными кругами и улыбка, грустная и как бы через силу. Солнце садилось. И голова ее вместе с пышной прической на мгновение перегородила в дверном проеме заходящее солнце, так что возникло ощущение мимолетного солнечного затмения. Я заметил, что это произвело впечатление не только на меня одного.
Второй раз я повстречался с Диной в редакции еженедельника «Пятница», приложения к тель-авивской газете «Наша страна», возникшей еще в семидесятые годы, но тогда, в начале девяностых, стремительно теряющей популярность под напором многочисленных новоявленных конкурентов. Я отправился «на поклон к мэтру» в самые первые месяцы своей жизни в Израиле в безумной надежде пристроить свои «перестроечные» опусы для публикации в местной периодике. Помню, шел очень долго мимо каких-то унылых полутрущобных строений неподалеку от старой «тахана мерказит» — центральной автобусной станции. Долго искал нужные двери. Дина сидела в каком-то странном отсеке среди перегородок, приняла меня вежливо, но слегка отстраненно, впрочем, рукописи приняла и обещала вскоре прочесть.
В романе «Вот идет Мессия!..» Дина так описывает место нашей первой встречи: «Редакция… обреталась в шестнадцати метровой комнате, снятой на одной из самых грязных улочек, в самом дешевом районе южного Тель-Авива. Это обшарпанное здание в стиле „баухауз“, выстроенное в конце тридцатых, предназначалось для сдачи в наем всевозможным конторам, бюро, мастерским и мелким предприятиям…»
Я позвонил ей примерно через неделю, и Дина сказала, что читателей их газеты вряд ли заинтересуют рассказы о московских сантехниках, бомжах и проститутках, оставшихся в прошлом, которое многие хотели бы забыть. Она посоветовала обратиться в самую бойкую и эпатажную газету той пары, к ее самому бойкому и эпатажному журналисту Виктору Т. В ту пору меня все посылали к Виктору Т., великолепному мастеру, впоследствии сделавшему прекрасную карьеру в США. Вскоре мы и в самом деле встретились, после чего я начал активно печататься в израильской прессе. Но это к слову… Знакомство с Диной состоялось, но в Израиле оно продолжалось только в форме редких встреч на тусовках местных писателей.
Вскоре моя неумолимая судьба позвала меня обратно в Москву, и я на несколько лет практически потерял Дину из виду. Правда, уже в середине девяностых книги Рубиной начали активно завоевывать российского читателя. Однако сама она появилась только в двухтысячном, но уже не столько в качестве писателя, сколько важного чиновника — главы отдела общественных связей солидного международного Агентства, впоследствии известного как Синдикат благодаря ее нашумевшему роману. Именно она пригласила меня на работу координатором по рекламе и информации, а также в качестве постоянного автора газеты «Вестник», которая под руководством Рубиной начала процветать все увеличивая свой тираж.
Дина работала над новой книгой много и тяжело. И это несмотря на многочисленные заботы и обязанности чиновника, на бесконечные командировки, ежедневное присутствие в офисе. Дина рассказала, что свой рабочий день она начинает в пять часов утра… в независимости от того, в котором часу легла накануне, и пишет за столом по несколько часов до начала рабочего дня, несмотря на многочисленные неформальные вечерние встречи, которые часто длятся до глубокой ночи. Из Израиля постоянно приезжали друзья, родственники, коллеги — нескончаемый поток. По утрам мы встречали Дину в офисе, и она всегда была в отличной форме, во всяком случае, так нам казалось…
«Синдикат» (2004), как и большинство прежних книг Рубиной, адекватно отражает некоторые события биографии писательницы. После долгого перерыва она вновь пишет «московский» роман, вернее, преимущественно московский, поскольку за пестрыми ширмами новых столичных променадов, ресторанов и домов творчества то и дело выглядывает через прорехи непритязательная безнадега российской глубинки. А еще дальше, за горизонтом, высятся древние башни Иерусалима. Реальность в книге хоть и смещена, размыта, затуманена, но все ж угадывается основательно и не оставляет никакой надежды на то, что дело происходит за гранью сознания.
Жанр книги автор определил как «роман-комикс»… И в самом деле, на первый взгляд это всего лишь бесконечная чреда «рисованных картинок» — небольших сценок, порой лаконичных до незавершенности. Часто в книгах Рубиной сочетание образов и сцен важнее самой интриги, мозаичная статика имитирует действие, сюжет разворачивается эпизодами, не имеющими прямой взаимозависимости. Если в традиционном романе это могло бы кого-то раздражать, то в романе-комиксе выглядит совершенно натурально и даже необходимо. Такая фактура текста придает повествованию нужный объем.
Персонажи и события в «Синдикате» были бы всего лишь занятным курьезом, частным случаем воображаемой реальности, присущей некоей, пусть и могущественной, но все-таки всего лишь отдельно взятой корпорации, если бы с поразительной достоверностью не свидетельствовали о необратимых переменах, происходящих в мире на рубеже столетий. Комикс, как обычно, рисует фантастическую, гротескную и вместе с тем упрощенную модель реального мира, рассчитанную на так называемое массовое сознание обывателя. Он отличается от действительной жизни тем, что поляризация сил происходит в нем ярче, отчетливей, грубее. Именно эта жестко выраженная полярность предопределяет накал страстей, способный вызвать искру между двумя враждебными полюсами. Уже в конце первой книги романа такая искра вызвала возгорание, правда, пока всего лишь в отдельно взятом московском подъезде. Вторая книга завершается катастрофой 11 сентября. В третьей мы видим кошмар обычного иерусалимского теракта, привычного, рутинного, но не менее страшного любой глобальной катастрофы, потому что случился он не где-то «за морем, за долом», а прямо здесь, рядом, и героиня, «взорванная магнием гигантского фотоаппарата, осталась лежать щекой на асфальте».
«Появилось ощущение, — рассказала Дина Рубина в интервью газете „Московские новости“, — что вся земля, вся планета шевелится и горит под ногами человечества. Расчлененность нашего мира, нашего разъятого ужасом сознания порождает тотальный страх западной цивилизации перед мускулистым и целеустремленным Террором…»
Роман «На солнечной стороне улицы» (2006) естественным образом продолжил процесс развитие писательского стиля Рубиной и, вместе с тем, стал новым, совершенно неожиданным шагом на ее творческом пути. Как и прежде, читатель увидел традиционное для сюжетов писателя переплетение женских судеб: «сводные сестры», заочные соперницы, автор и ее alter ego — мало знакомые в общем-то люди — идут по жизни параллельными курсами, пересекаясь порой в совершенно неожиданных точках, готовые оказаться в непредсказуемом финале с далеко идущими последствиями где-то почти уже за пределами сюжета. Ткань повествования соткана мастерски: события жизни матери и дочери Щегловых располагаются то последовательно, то параллельно, то вообще сливаются в сплошной прямой линии. Рассказ возвращается в прошлое, при этом неуклонно поднимаясь в будущее, так что процесс и результат странным образом соседствуют в тексте. Кажущийся хронологический и событийный хаос, в конце концов, обретает гармонию.
Фабула романа построена на обочине криминальной истории, где-то подслушанной или вычитанной, но точно взятой не с потолка. В реальности она просто не могла бы существовать, разве что в виде блатного фольклора советской поры. В книге сотни персонажей, и все они, иногда появившись на миг в каком-то эпизоде, оставляют неизгладимый след в памяти. Писатель подмечает их краем глаза и рассказывает в нескольких словах, при этом смысл эпизода прочно запечатлевается на обширном полотне времени и места.
«Для меня этот роман — „ныне отпущаеши“, — рассказывает Дина Рубина. Это роман-расставание. Много лет я жила с постоянными мыслями о людях моей юности, моего детства, персонажи громоздились беспорядочным грузом, как в заваленной чемоданами и ящиками подсобке. Я наконец разобрала этот завал. Разборки со своим подсознанием — обычная творческая рутина любого писателя. У каждого писателя обязательно есть роман о городе (деревне, пригороде и т. п.) своего детства. Это — что касается темы. Что касается исполнения. То есть, результата работы, то — да, я удовлетворена. Это новая для меня форма, новая структура крупной вещи, когда герой виден одновременно во всех временах и с разных точек зрения…»
В 2008 году выходит новый роман Дины Рубиной «Почерк Леонардо».
Главная героиня — циркачка, мотоциклист, каскадер, владеющая не только так называемым почерком Леонардо — «леворуким», как бы зеркально отраженным «шрифтом», — но и даром предвидения событий. И кроме того, Анна — своя в загадочном мире зеркал, который изучила в совершенстве. В финале она вдруг как бы совершенно выпадает из нашего пространственно-временного континуума, «исчезает» и переходит… Куда? В иную систему с другими измерениями? В параллельную, «зеркальную» вселенную? Об этом можно только гадать, что и делают герои романа, так или иначе связанные с этой загадочной историей. Читатели тоже не остаются безучастными. Может, она просто погибла, и останки ее по каким-то причинам не смогли обнаружить? А, может, это мистификация экстравагантной женщины, здравствующей и доныне? Но не исключено — ангел, расставшись с грешной плотью, вознесся на небеса… Каждый решает задачу в меру своих фантазий и здравого смысла. Можно, кстати, попробовать поискать ответ в других книгах писателя.
Вот, например, художник Захар Кордовин, герой романа «Белая голубка Кордовы» (2009), сформировавшийся в среде питерской, вернее, ленинградской богемы 70-х годов прошлого века, тоже ушел из жизни самым необычным образом.
Сюжетные линии романа строятся вокруг этой незаурядной личности — расходятся, собираются вместе, переплетаются, создавая уникальный графический рисунок.
Читатель знакомится с «мастером», когда тот пристраивает незадачливому коллекционеру из нуворишей «пейзаж Фалька» собственного изготовления. В основе подделки у Кордовина всегда имеется некий подлинник малоизвестного художника, приобретенный на аукционе или по случаю, приправленный специально созданной легендой — «провенансом».
Кроме упомянутой сделки с «Фальком», Кордовин затевает еще одно перспективное дело: создает миф о некоей художнице круга Ларионова и Гончаровой на базе трех картин малоизвестных живописцев, близких к русскому авангарду. Но главное, цепкий глаз эксперта совершенно случайно обнаружил в одном из испанских кафе, где-то в коридоре возле туалета, старинную картину, датированную 1600 годом. Ее автор — некий Саккариас Кордовера, полный тезка Захара, ученик великого Эль Греко. Картину Кордовин приобретает за бесценок, понимая, что после соответствующих «доработок» она перевоплотиться в шедевр великого мастера. Спустя некоторое время так и происходит: он продает «полотно Эль Греко» Ватикану за огромную сумму.
Все бы хорошо, да вот неожиданно открылись старые грехи, за которые приходится платить по счетам. Кордовин понимает, что, конечно, он способен очень долго продолжать игру со смертью, может быть, бесконечно долго, и, имея немалое состояние, даже уцелеть. Но при этом вокруг неизбежно будут гибнуть близкие люди. И Захар принимает нелегкое решение… Гибелью от снайперской пули, под которую он почти умышленно подставился, кончается основная интрига романа. Назовем ее авантюрно-детективной. Но дело в том, что в книге есть еще одна линия и совсем другая история — авантюрно-мистическая. А у нее-то, похоже, конца нет и не предвидится.
Время не остановится, оно лишь свернет и пойдет по новой неожиданной траектории. Ведь движение времени подвластно неведомым законам, которые, как нам кажется, мы угадываем с помощью опыта. Лишь иногда время вздыбливается и начинает диктовать ход событий, совершенно не похожий на тот, что мы ожидали увидеть, опираясь на логику и традиции.
В сущности, роман Дины Рубиной — это повесть о времени. Время — не только оживший фон, но и важное действующие лицо книги. Оно определяет не столько ближайшие, сколько отдаленные последствия событий. При этом личность в истории важна лишь в той мере, в какой она способна улавливать, а иногда и предсказывать ход времени. В книгах Рубиной время завихряется в спираль, сжимается, а потом и рассыпается так, что отдельные его фрагменты меняются местами и застревают в неприметных уголках пространства. Чтобы что-то понять в истории, не обязательно оборачиваться назад или заглядывать далеко вперед. Иногда достаточно просто поискать смысл вокруг, в сегодняшнем дне, поплутать по закоулкам нынешнего бытия: глядишь, — здесь, совсем близко, обнаружатся следы далекого прошлого и приметы неблизкого будущего.
В романах Рубиной той поры именно Время становиться главным героем повествования — Время как единственно адекватная мера вещей и событий.
Григорий Канович. Анатомия сатаны
Григорий Канович — один из самых ярких писателей, пишущих сегодня по-русски.
Его творчество стало важнейшим событием русскоязычной традиции в современной израильской литературе.
И в России, и в Израиле немало писателей пишут на еврейские темы. Но нет среди них никого, кто с такой силой отразил бы внутреннее состояние уходящего местечкового еврейства в первой половине прошлого столетия, в преддверии и после Второй мировой войны, кто так правдиво и беспощадно показал бы непростые, а порой и трагические взаимоотношения евреев галута с окружающей их средой.
Григорий Канович родился в Каунасе в семье портного. «Короткое время я жил в Ярославской области — в 1941 году, — рассказывает Григорий Семенович. Потом нас эвакуировали в Казахстан, в Чимкентскую область. Я ходил в казахскую школу, учил казахский язык, на котором говорил лучше, чем сейчас на иврите. Из приезжих в классе были только двое — одна девочка и я. Девочка была дочерью солдата, погибшего под Москвой, а я был евреем из незнакомой казахам страны — Литвы. Они никак не могли понять, что это такое… Однако большую часть своей жизни я прожил именно в Литве: тринадцать лет до войны в маленьком литовском местечке, а потом в Вильнюсе…»
В 1953 году Канович окончил историко-филологический факультет Вильнюсского университета. К этому времени он уже начал печатать свои произведения. Но известность пришла к писателю после публикации трилогии «Свечи на ветру» (1974–1979). Далее последовали романы, которые хоть и замалчивались критиками, однако стали классикой советской литературы: «Слезы и молитвы дураков» (1983), «Нет рабам рая» (1985), «Козленок за два гроша» (1987).
Одна из важных тем в творчестве Кановича — утверждение самоценности еврейской культуры и еврейских традиций. Бездумный и скоропалительный отказ от них, предательство и забвение завета отцов неминуемо ведут к краху и не только личному, но и к трагедии целого народа. «В одной из моих книг, — рассказывает писатель, — есть слова, которые принадлежат не мне, а моему отцу, светлый ему рай. Он прожил долгую жизнь — девяносто один год. И был очень молчаливым человеком… Но однажды он сказал: „Гриша, я знаю, в чем корень всех наших бед…“ Меня это очень удивило, потому что до сих пор он никогда не говорил об этом. „Вся беда заключается в том, что мы перекаливаем утюг, когда гладим чужие брюки…“»
Долгие годы Кановича практически не издавали в Москве. Лишь в 1990 году после его избрания депутатом Верховного Совета СССР от литовского антикоммунистического блока «Саюдис» его книги стали доступны российскому читателю, издатели наконец-то заинтересовались произведениями «политического деятеля». Впрочем, и прежде, и теперь его творчество полностью свободно от какой бы то ни было политической конъюнктуры. «Мои книги написаны абсолютно искренне. В них нет никакой дани моде. Я отвергаю прибыльное лакейство — это не моя дорога, не мой путь. Я никогда не делал этого раньше и никогда не сделаю впредь».
В 1992 году в Вильнюсе Канович публикует свою книгу «Не отврати лица от смерти». В следующем, 1993 году он уезжает в Израиль, где продолжает много работать. За эти годы в московской периодике появились его новый роман «Парк забытых евреев», несколько повестей и рассказов. Тесные творческие контакты связывают писателя не только с Россией, но и с Литвой, где переводятся на литовский язык его книги, инсценирована повесть «Козленок за два гроша». За заслуги перед культурой Литовской республики Григорий Канович был удостоен высокой государственной награды ордена Гедиминаса III степени.
…По сути дела, все прошедшие годы Канович писал одну и ту же книгу — многотомную сагу о литовском еврействе, переведенную сегодня на более чем полтора десятка языков.
Моя первая встреча с творчеством этого мастера произошла только в 1992 году, когда в Вильнюсе на русском языке была издана книга «Не отврати лица от смерти».
А познакомились мы в 93-м, когда писатель приехал в Израиль. Мне выпала журналистская удача взять интервью у этого замечательного человека.
«Я прошел путь, который прошли все уцелевшие евреи, не попавшие под немецкий каток, — говорил он тогда. — Я стал писателем случайно. Никакой ангел надо мной не летал, крылья не простирал, на ухо не шептал, но потребность рассказать то, что происходило с нашим народом, была у меня всегда. Вероятно, нужен Шекспир для того, чтобы рассказать о том, что мы пережили до образования Государства Израиль и что переживаем сейчас, когда государство уже создано. Нужен человек неслыханных способностей. Но у нас нет Шекспира, зато у нас есть ТаНаХ… Там все есть: все крики, все мольбы, все проклятия, все конфликты, все пути, прошлые и будущие, — все собрано в одной книге. Может, поэтому у нас и нет Шекспира. Может, поэтому мы, писатели, ничего нового не открываем. Достаточно перечитать Исайю, Иова, и вы поймаете себя на странной мысли: во всех их излияниях, во всех тяжбах с Богом и с собою есть что-то от нашей жизни, от каждого из нас. Хотя об этом мы, может быть, и не задумываемся…»
Через много лет, в 2007 году, я пришел на встречу с Григорием Кановичем в переполненный зал «Амфитеатр» Московского еврейского общинного центра в Марьиной Роще. Вечер был посвящен выходу в свет в России второго издания книги «Свечи на ветру». Первое было осуществлено 25 лет назад издательством «Советский писатель» тиражом 100 тысяч экземпляров. С тех пор книга выдержала 11 изданий на семи европейских языках, в том числе на английском и немецком. Общий тираж ее перевалил за четверть миллиона.
Писатель рассказал о многочисленных трудностях, которые пришлось преодолеть его книгам на пути к читателю в Советском Союзе, ответил на многочисленные вопросы собравшихся. В вечере принял участие атташе по культуре посольства Литвы в Москве, известный актер Юозас Будрайтис. Народный артист России, кинорежиссер Владимир Меньшов вспомнил об огромной поддержке, которую оказал писатель фильму «Москва слезам не верит». А драматург Александр Гельман даже прочитал проникновенное эссе, специально посвященное личности и творчеству Кановича.
На фоне этого юбилейного литературного праздника как-то даже затерлась публикация в журнале «Октябрь» (№ 7, 2007) нового романа писателя «Очарование сатаны». Однако в этом совпадении, казалось, был немалый смысл: история, начавшаяся в трилогии «Свечи на ветру», завершается в новой книге. Трагически обрываются жизни героев саги — Дануты-Гадассы, Иакова, Гедальи Банквечера, его дочерей Рейзл и Элишевы, да и всех других евреев литовского местечка Мишкине. Все это происходит в июне 1941-го в первые дни, а может, и часы фашистской оккупации — перед нами финал не только многотомной эпопеи Кановича, но целой цивилизации, именуемой ашкеназским миром, европейским еврейством, идишской культурой — кому что нравится. Как говорится: дальше — тишина…
Крушение, а затем и гибель происходят как бы сами собой, даже просится совершенно неуместное в этом контексте слово «естественно». Немцы, отбомбившись над Латвией, движутся на восток. Советские комиссары бегут вслед за отступающей армией. Сама «акция» в Зеленной роще остается за кадром; героям романа, да и его читателям необязательно все знать в деталях. Совершенно излишне описание происходившего там зверства, ставшего (о ужас!) почти общим местом в анналах равнодушного времени. Вместо этого, писатель с жесткой откровенностью приоткрывает внутренний мир не только жертв, но их убийц, кромешный мрак самых потаенных уголков их ущербных душ. Мы наблюдаем, как в замороченных головах «борцов за независимость» происходит подмена понятий, в результате которой невинные люди обретают облик коварного врага. «…Зло и несправедливость невозможно искоренить без того, чтобы самому сотворить зло, — проповедует один из местных вождей. — Г-сподь Б-г простит нам наши грехи, которые мы совершили скорее от отчаянья и унижения, чем из мести». В горячке победы подобная малограмотная чушь способна жестко воздействовать на замороченные головы обывателей. В то же время, более сообразительные граждане «свободной Литвы», вроде фермера Ломсаргиса, хорошо знают цену таких сентенций. «Отличаться от стаи опасно, — говорит Чесловас, объясняя свое бездействие. — Либо свои загрызут, либо чужие ухлопают. Все мы храбрецы только в мыслях, а на поверку — одинаковое дерьмо».
Спокойно отдаться очарованию сатаны легко и приятно. Это самый простой способ выгородить и сохранить свое место на земной поляне. Но это и самый верный способ погубить свою душу бессмертную. «Почему сатане… удается заманить человека в свои сети и сделать прислужником зла? Чем он его подкупает и очаровывает? Может, тем, что требует от человека не жертвенности, а жертв… и находит виновников во всех его бедах? Только кликни, и он, вездесущий, тут же… явится и оправдает твою ненависть и твою месть. И благословит тебя даже на убийство».
Немногие способны выразить сущность человеческую такими простыми и ясными словами. И Григорий Канович — один из немногих.
«Иерусалимский журнал». Игорь Бяльский
В мае 2014 года «Иерусалимскому журналу» исполнилось 15 лет…
Наряду с книгами Кановича, этот журнал стал еще одним определяющим вектором в русскоязычной литературе Израиля. Вектором, указывающим направление движения, и линией, маркирующей уровень творческого умения писателей.
Вообще полтора десятилетия для современного израильского периодического издания возраст почтенный, во всяком случае, зрелый, о чем со всей очевидностью свидетельствуют 47 полновесных журнальных книжек, вышедших за это время. Факт остается фактом: «Журнал современной израильской литературы на русском языке» занял свое место во всемирном русскоязычном культурном пространстве во многих странах и континентах.
Прежде считалось, что «толстый» журнал — чисто русский феномен, этакий особенный литературно-издательский жанр, присущий едва ли не исключительно художественному сознанию российской интеллигенции. Поэтому становление такого журнала в Израиле чрезвычайно симптоматично: значительный массив произведений русскоязычных писателей высокого уровня перерос в новое качественное состояние устойчивой корпоративности.
Понятно, что «толстый» журнал — это не только его объем, то есть формат и количество страниц, но, прежде всего, концептуальное видение литературного процесса. В Израиле выходит немало периодических изданий, у которых журнальные книжки едва ли не толще, чем у «Иерусалимского журнала», но настоящих «толстых» журналов, кажется, больше нет.
В то же время «ИЖ» — именно израильский литературный журнал, который только и мог родиться на каменистой почве Восточного Средиземноморья посреди миллионной «русской» алии, почти сплошь обремененной высшим образованием и гуманитарным направлением ума. Во всю ширь издания вольно раскинулся вечный город Иерусалим. Обычно унылые названия традиционных рубрик — поэзия, проза, публицистика, мемуары — представлены в виде топографических указателей. Читатели вслед за авторами входят в этот литературный край через Яффские ворота с запада, из Тель-Авива и других городов «центра» страны, через Шхемские ворота — с севера, из Галилеи, Цфата или Хайфы, и Сионские — с юга, из Беер-Шевы и Негева. Путешествуют по Американской колонии, Русскому подворью, Немецкому или Венгерскому кварталам — районам, которые соответствуют странам, где живут авторы журнала. Внимают стихам известных бардов в Парке Сакер: там проходят иерусалимские фестивали авторской песни. Знакомятся с читательскими откликами на главпочтамте по адресу Яффо 23. Любуются работами художников на Улице Бецалель. Читают детям истории с Улицы Корчака. Всматриваются в литературные экзерсисы с Подзорной горы (или горы Наблюдателей), откуда еще в библейские времена фиксировали рождение новой луны…
Но такая, с позволения сказать, иерусалимоцентричность журнала вовсе не отменяет его открытости и даже распахнутости всему талантливому, что создается на бескрайних просторах русскоязычной литературы за рубежами Израиля, его причастности тому, что один из авторов журнала на давней московской презентации назвал «дыханием мира». На страницах «ИЖ» мы встречаем авторов, живущих в разных концах нашей основательно скукожившейся за последние десятилетия планеты, а представительства журнала, согласно «выходным данным», расположены не только в Москве и Новосибирске, но и в Париже и Будапеште, Торонто и Нью-Йорке, Чикаго и Бостоне.
Оставаясь журналом израильским, «Иерусалимский журнал», по словам поэта Дмитрия Сухарева, «не стал отдельным хутором»; литературная жизнь России находит в зеркале его страниц самобытное, но вполне адекватное отражение и не только в отделе, который в соответствии с иерусалимской топонимикой носит знаковое название «Русское подворье». На самом деле такая ориентация «на большого северного соседа» выглядит вполне естественно: нормальный литературный журнал не может игнорировать интересов своих читателей.
Литературные вечера «Иерусалимского журнала» в Москве всегда вызывают ощущение праздника. Обычно среди ведущих — кроме главного редактора Игоря Бяльского, почитаемые в Москве и Израиле Юлий Ким, Дина Рубина, Игорь Губерман, Дмитрий Сухарев. Запомнился в этой роли и рано ушедший из жизни Асар Эппель. А уж об участии в этих вечерах авторов разных номеров журнала и говорить нечего. Вспоминаю «навкидку»: писатель Марк Харитонов, поэт Юрий Ряшенцев, композитор Владимир Дашкевич, барды Виктор Берковский и Дмитрий Богданов… Вообще журнал весьма дружен с авторской песней, вероятно, благодаря присутствию в редколлегии Юлия Кима, а среди наиболее значимых авторов — Дмитрия Сухарева.
Наугад перелистываем подшивку журнала…
13 номер (2002) полон неожиданностей… И главная, пожалуй — повесть Григория Кановича «Вера Ильинична». Все минувшие годы творчество писателя было крепко связано с трагической судьбой литовского еврейства в годы Катастрофы. Кажется, впервые в большом художественном произведении он обращается к реалиям современного Израиля и делает это столь мастерски, столь выразительно и, вместе с тем, так по-человечески трогательно, как может только писатель огромного трагического дарования.
Еще один сюрприз — «Гарики из Атлантиды» Игоря Губермана: целая коллекция «гариков» 70-х годов, некогда утерянных, но счастливо и неожиданно обретенных лет через десять после распада советской империи. А сама «история их обретения» — захватывающее повествование, которое, конечно же, по достоинству оценили любители губермановской прозы.
Следующий сюрприз: три истории из цикла «Ручная кладь» Дины Рубиной. Их можно было бы принять за обычные путевые заметки, если бы не особенное мастерство перевоплощения, присущее писателю, а главное, глубокий подтекст то умело спрятанный, то намеренно демонстрируемый сквозь праздные, казалось бы, прогулки по Праге или Амстердаму.
К слову, эти три писателя Григорий Канович, Игорь Губерман и Дина Рубина являются постоянными авторами «Иерусалимского журнала». Особенное внимание редакции к их творчеству понятно: они больше других востребованы публикой, читающей по-русски. И в то же время важным направлением в редакционной политике едва ли не с первого номера журнала стали публикации переводов значительных израильских писателей, пишущих на иврите. Так в «ИЖ» № 13 напечатан рассказ патриарха израильской литературы Ицхака Орена «Лик за око, или ничто за нечто» в переводе Светланы Шенбрунн, которая много делает для популяризации ивритской литературы, в том числе и благодаря публикациям своих переводов в «Иерусалимском журнале».
Израильская классическая поэзия прошлого века представлена стихотворениями Ури Цви Гринберга в переводах Бориса Камянова, Веры Горт и других.
О пристальном внимании редакции «Иерусалимского журнала» к лучшим образцам российской поэзии свидетельствует небольшая подборка прежде не публиковавшихся стихов Давида Самойлова.
19-й номер «Иерусалимского журнала» (2005) даже «при поверхностном осмотре» содержит несколько не вполне заурядных литературных событий. И первое из них — публикация нового романа Алекса Тарна «Иона». Впрочем, Алекс Тарн — это разговор особый, и мы еще вернемся к нему…
Среди особенно интересных тем этой журнальной книжки стоит обратить внимание на подборку материалов, посвященных безвременно ушедшей российской поэтессе Татьяне Бек. Память об этом замечательном человеке вдохновила нескольких поэтов: особенно выделяются своим искренним чувством стихи иерусалимской поэтессы Зинаиды Палвановой и молодой москвички Екатерины Березовской, еще школьницей занимавшейся в мастер-классе Татьяны Бек. Очень интересны небольшие мемориальные заметки Дмитрия Сухарева и Тамары Жирмунской, эссе Ирины Скуридиной и интервью покойной поэтессы, нигде прежде не публиковавшееся.
Значительное место занимают здесь произведения израильских авторов, пишущих на иврите. Непременно стоит прочесть подборку материалов классика современной израильской литературы Ури Цви Гринберга, а также симпатичный рассказ Дана Орьяна в переводе Светланы Шенбрунн «Волшебная палочка Тома».
Презентация 22 и 23 номеров «Иерусалимского журнала» (2006) в Доме журналистов была приурочена к Московской международной книжной выставке-ярмарке. Запомнились стихи израильского классика Иегуды Амихая в переводе Андрея Графова, роман Алекса Тарна «Пепел». Мы уже говорили о регулярном появлении в иерусалимской компании Асара Эппеля. В номере 23 журнала были опубликованы работы молодых членов литературной студии, которой он руководил в Москве.
«Иерусалимский журнал» — лишь часть значительного международного культурного проекта — творческого объединения «Иерусалимская антология», в сферу интересов которого входит и издательская деятельность. В «Библиотеке Иерусалимского журнала» в свое время вышли в свет книги Дины Рубиной, Юлия Кима, Игоря Губермана, Дмитрия Сухарева, великолепный альбом поэта Елены Аксельрод и художника Михаила Яхилевича «Стена в пустыне», три поэтические книжки Ильи Бокштейна, классика так называемого «бронзового авангарда», и многое другое.
Создатель и бессменный главный редактор «Иерусаимского журнала» — Игорь Бяльский… О журнальных редакторах не принято долго распространяться. Плод его деятельности — сам журнал, и он на виду у всех. Но дело в том, что Бяльский еще и замечательный поэт.
Насколько — замечательный?
Я не склонен выстраивать поэтов по ранжиру, от этого бессмысленного занятия предостерегал еще Юрий Левитанский. Скажу только, что стихи Бяльского мне особенно близки. В моей библиотеке хранится его книга «На свободную тему» (1996), я перечитываю ее время от времени, и порой у меня возникает ощущение некоей особенной связи с этим поэтом, живущим в тысячах километрах от меня.
Меня поразила небольшая подборка его стихов «Монологи» в «ИЖ» № 47, где он пишет о знаменитых библейских персонажах Ицхаке, Ривке, Иакове, Эсаве как о кровно близких родственниках, членах своей семьи, с неподражаемым юмором. Причем ему совершенно удалось избежать сентиментальной пошлости и, тем более, амикошонства.
Кончается подборка так…
Всё это я — Эсав и Яаков —
небестолков, но так ли уж лукав,
вкусив от яблочек большевиков
и прочих демократий оталкав,
гляжусь в моря летучих облаков.
И это тоже я — слепой Ицхак,
колодцев друг и выпить не дурак,
изведавший и стыд, и пыль дорог,
но не коснувшийся за долгий век
ни пирамид, ни вавилонских рек.
И праотец уже, и не пророк.
Алекс Тарн. Правила игры
Об Алексе Тарне я впервые узнал в 2003 году: в № 14–15 «Иерусалимского журнала» была опубликована его статья «Сумерки идеологий» — полупамфлет-полуэссе из серии «не могу молчать!» В следующем 16 номере того же 2003 года в «ИЖ» напечатали роман Тарна под чудовищным для беллетристического сочинения названием «Протоколы сионских мудрецов» — заголовком, казалось, нелепым, зато весьма эпатажным и, как выяснилось в последствии, абсолютно точном. Так перед читателями появилось новое имя серьезного израильского писателя. До него никто, может быть, только за исключением Дины Рубиной, с такой жесткой убедительностью не отражал в прозе реалии современного израильского общества с позиции русскоязычной общины страны.
В то время об Алексее Тарновицком, репатрианте из Питера 1989 года, было известно немного. Живет в Самарии, в поселении Бейт-Арье, работает техником по счетным машинам, пишет стихи… И это, пожалуй, все, что в ту пору мне удалось о нем узнать. Вскоре, в 2004-м, роман «Протоколы сионских мудрецов» вышел в Москве отдельной книгой в издательстве «Гешарим/Мосты культуры». И в том же году — роман «Квазимодо». О Тарне заговорили всерьез. Кто-то, кажется, Асар Эппель, тогда сказал, что Тарн обладает редким даром: каким-то непонятным образом совмещать в одной книге и чтение, и чтиво.
В 2006 году Алекс Тарн выступал в Домжуре на презентации «Иерусалимского журнала», в очередном номере которого опубликован новый роман писателя «Пепел», посвященный трудной для Израиля теме Холокоста и неоднозначно принятый критиками и некоторыми читателями. «Пепел» — вторая книга из так называемой «Берлиады», цикле авантюрных романов об израильском суперагенте Берле…
В номере 24 «Иерусалимского журнала» (2007) вышла повесть «Дом», о Кельнском кафедральном соборе и, по словам автора, о «долгой мучительной связи с иудейством, лежащей в основе западной цивилизации». В дальнейшем Алекс Тарн чуть ли не каждый год публиковал новый роман в «Иерусалимском журнале»: «Записки кукловода» (№ 27, 2008), «Летит, летит ракета» (№ 30, 2009), «Последний Каин» (№ 34, 2010), «В поисках утраченного героя» (№ 36, 2011), «О-О» (№ 41, 2012), «Хайм» (№ 45, 2013).
Роман Тарна «Иона» был напечатан в 19-м номере «Иерусалимского журнала». Уже само заглавие вполне определенно «отсылает» читателей к Книге пророка Ионы, маленькому шедевру сакральной мудрости, может быть, одной из самых загадочных историй в библейском каноне. И в самом деле, Иона из романа Тарна, подобно своему знаменитому «классическому» тезке, пытается уйти от неизбежности своего предназначения, но затем, поняв, что «высшие инстанции» никаких отговорок не примут, вынужден сделать нелегкий выбор.
«Каждый человек приходит в этот мир во имя определенной цели; а иначе — зачем ему приходить? Как правило, эта цель не ясна ему самому, и многих это мучает в течение всей их жизни, — рассказывает российскому „репатрианту“ Ионе Кагану израильский раввин Менахем. — …Он обычно не настаивает на своем, оставляя выбор в наших руках. Но иногда Хозяин не столь снисходителен. Иногда ему отчего-то важно, чтобы данный конкретный Иона совершил данное конкретное действие. И тогда Он объясняет Ионе его задачу сначала почти неуловимыми намеками, затем более явными знаками, а если потребуется, то и прямым однозначным указанием».
Почти через три тысячи лет после библейского Ионы техник Иона Каган в составе группы телевизионщиков отправляется в Ниневию, ныне Мосул, в бушующий войной Ирак, где правит бал сатанинская секта йезидов. Главы романа маркированы названиями городов на пути перемещения Ионы из Израиля в Ассирию — Лахиш, Харран, Лалеш… Пересказать содержание и даже просто фабулу романа нет никакой возможности, он сплошь состоит из неожиданных поворотов, часто нелогичных, иногда, казалось бы, просто нелепых. Закамуфлированная под авантюрный сюжет книга Тарна — нелегкое чтение; тому, кто захочет понять ее, придется сопереживать его героям, и они воистину достойны восхищения, ненависти, презрения, часто и того, и другого, и третьего одновременно. Тарна нельзя читать с отстраненным пристрастием, его надо принимать всего, как есть, или уж закрыть книгу на второй странице и с чистой совестью перейти к Паоло Куэльо, Дену Брауну и Александре Марининой.
И все-таки, о чем же роман Алеса Тарна?
О самых простых, очевидных и потому совершенно не достижимых для большинства человечества вещах… Например, о том, что надо жить по правилам. А если «нет никаких правил», то остается «лишь безнадежный сатанинский беспредел, лишь слепые случайные взмахи меча, косящего правых и виноватых без смысла и без разбора…»
О том, «что есть черное и белое, добро и зло, что они всегда различимы, всегда понятно — где и что…» Альтернативная точка зрения у сатанистов-йезидов: «Нет у них зла и нет добра… Сегодня, к примеру, убивать — плохо, а завтра может быть — хорошо. Нет никаких заранее определенных правил. Есть шейх, который всем рассказывает, что на нынешний день — зло, а что — добро».
И еще о том, что древняя (любая!) история остается актуальной по сей день. Мы-то думаем, что история — это «что-то ужасно далекое, как с другой планеты, камни пыльные, раскопки, клинопись… короче — не про нас. А это про нас… Это та же Ниневия, змеиное гнездо, проклятое место. И главное, люди те же… они почти не изменились».
Даниил Клугер. На краю пропасти
С писателем Даниилом Клугером, физиком по образованию, автором нескольких книг детективов и фантастики, а также баллад, которые он исполняет по гитару, мы встречались в 2007 году в Москве на Международной книжной выставке-ярмарке. Он рассказывал тогда о своем новом романе, в котором представлена «подлинная история Исаака де Порто», служившего в элитных королевских войсках Людовика XIII под именем Портос. Писатель пояснил, что рассказ этот о жизни потомка испанских марранов, который стал прототипом одного из героев великого романа Александра Дюма.
Тогда в Москве Даниил Клугер представил свою книгу «Последний выход Шейлока» (М.: «Текст», 2006) — эмоционально напряженный, весьма мрачный роман, написанный в жанре классического детектива.
Книга не оставляла сомнений, что ее автор — настоящий мастер.
Профессиональный сыщик Шимон Холберг и врач Иона Вайсфельд расследуют, казалось бы, безнадежное дело о двойном убийстве, совершенном при загадочных обстоятельствах. Как видим, даже имена участников событий намекают на популярных героев Конан Дойла Шерлока Холмса и доктора Ватсона. Сюжет построен по всем канонам детективной интриги — с поисками орудия убийства, опросом свидетелей, захватывающей слежкой, неожиданными умозаключениями. Кроме сыщиков, полицейского и доктора, в центре повествования оказывается и жертва — талантливый режиссер Макс Ландау, создатель яркого спектакля по пьесе Шекспира «Венецианский купец».
Впрочем, подобный роман, вероятно, обречен был бы остаться в числе добротной, но вполне заурядной книжной продукции, если бы не одно потрясающее обстоятельство: действие происходит в нацистском концлагере Брокенвальд, который герои с жестокой иронией называют «арийским раем для евреев». Историческим фоном повествования стала трагедия единственного в своем роде гетто Терезин, хорошо известного благодаря трудам израильской писательницы Елены Макаровой. Брокенвальд и в самом деле разительно отличался от «обычных» лагерей уничтожения: люди жили там не в бараках, а в домах, хоть и полуразрушенных, ходили по обычным улицам, а не по бетонированным дорожкам… В этом «раю» были даже кафе, театр и (о, ужас!) подпольная иешива! Иллюзию «нормальной жизни» непрерывно опровергает «концентрированность» существования, когда и пространство, и время стянуты в жестко ограниченную субстанцию гибельной безысходности. «Жители» Брокенвальда знают, что где-то есть и Освенцим, догадываются, что там происходит в действительности, но предпочитают об этом не думать.
Печать обреченности лежит на всех без исключения героях романа: сыщиках, убийце, вдове убитого, свидетелях. Так или иначе, все они вскоре будут уничтожены, поскольку гетто в Брокенвальде по замыслу нацистов должно быть ликвидировано. «Окончательное решение еврейского вопроса» если и предполагает «рай для евреев», то только на очень короткое время. Даже лагерные юденрат и полиция не станут исключением из общего правила, поскольку служебное рвение, как очень точно заметил Холберг, «не влияет на расовую принадлежность», а посему ретивое начальство гетто, как и все прочие «вредные животные» подлежит истреблению — «не убийству, не казни, а именно уничтожению…»
Эффектная финальная сцена детективного романа с разоблачением убийцы отменяется за не ненадобностью. Вместо нее мы видим как ночной «город» начинают заполнять эсэсовцы, предвещая очень близкий конец.
Начало ликвидации Брокенвальда в финале романа выглядит как символ вселенской трагедии. Недаром последняя ночь гетто рождает страшное пророчество. Арийская утопия — Европа без евреев — возродиться после войны с созданием где-то на краю цивилизованного мира страны-гетто, куда будут приезжать оставшиеся в живых евреи и «будут счастливы, как до поры до времени были счастливы обитатели Брокенвальда». Ее жители будут играть в реальность, так же как герои романа играли в детектив… Но и там наступит последняя ночь.
Сбудется ли кошмарная утопия следователя Холберга, или она так и останется очередным апокалипсическим пророчеством фантастов? В значительно степени это зависит и от каждого из нас…
Марк Котлярский. Следующая глава
Марк Котлярский — один из самых известных русскоязычных журналистов в Израиле. Его знают поголовно все «русские» израильтяне, да плюс значительная часть ивритоязычного населения, особенно те из них, кого в России сегодня принято называть «политическим классом». Он пишет статьи для печатных и электронных СМИ, ведет теле- и радиопередачи, выступает с лекциями в стране и за рубежом. Долгое время он работал в команде министра иностранных дел Израиля Авигдора Либемана. А еще он пишет стихи, рассказы, пьесы, эссе, редактирует и издает альманахи… В Москве в театре «Малая драматическая труппа», кажется, до сих пор идет его пьеса «Рика и тени».
Когда он все это успевает — понятия не имею.
И при этом Котлярский издал несколько книг в Израиле и России. В начале двухтысячных в Питере вышла его книга, в соавторстве с П. Люкимсоном, «Евреи и секс» (С-Пб., 2005), до сих пор котирующаяся как бестселлер. Потом, в соавторстве с А. Майстровым, — «Еврейская Атлантида. Тайна пропавших колен», (Ростовна-Дону, Феникс, 2008) и другие. В Питере были изданы его путевые заметки и размышления «Путеводная пыль» (Алетейя, 2013). Но, пожалуй, самая яркая среди его книг — сборник новелл и эссе «Непрерывность текста» (С.-Пб., Алетейя, 2011).
Я не очень-то верю в писательский универсализм; конечно, необязательно целый день маяться за письменным столом в трудных размышлениях о судьбах мира, но все же, воля ваша, слово и мысль должны вызреть, отстояться, иначе, кроме жестковатой и кисловатой скороспелки, ничего не соберете. И, каюсь, до выхода в свет этой книги я относился к сочинениям Марка Котлярского не то чтобы с настороженностью, но с некоторой отстраненностью. И был не прав…
Книга «Непрерывность текста» состоит из небольших по объему прозаических произведений разных жанров на самые различные темы, сгруппированные по циклам и, очевидно, написанные в самое разное время. Впрочем, автор не фиксирует дат их написания. Иная из миниатюр кажется простым трепом в компании друзей, а иная — глубоким размышлением о природе человека и его месте на земле. Случается и так: история вроде бы начинается с легкой болтовни, а кончается совершенно неожиданным финалом, бросающим читателя в дрожь.
Не всегда удается сразу нащупать внутреннюю связь, которая позволяет объединять тексты в единый цикл. Что общего, например, в трагедии великого древнеримского поэта («Смерть Катулла») и байке о придурочной девице, не умеющей адекватно сориентироваться в «предлагаемых обстоятельствах» («Малышка Шальфирер»)? Но эта связь есть, и она — не на уровне темы, фабулы, героев, она запрятана где-то в «корневой системе», до которой еще надо добраться, в том случае, разумеется, если читатель решится взяться за этот нелегкий труд. Ирония автора, его туманные полунамеки, подмигивания воображаемым адресатам нисколько не облегчат этой работы, скорее — затруднят.
Возьмем, к примеру, странную полемику четырех «типичных представителей литературной общественности» (так нас учили выражаться в советской школе) о романе Пастернака «Доктор Живаго» («Затеяли сыграть квартет») — спор, в котором никто не собирался искать истину. И именно поэтому, и еще, пожалуй, из-за антуража, простая вроде бы история оборачивается бессмыслицей, небывальщиной. Не зря жанр этой «шутки» автор определил как «фантазию для четырех голосов в белой комнате».
Фантазия, или даже фантасмагория — не случайный гость в книге Котлярского. Вот еще одна «запредельная» история — «Бесноватый» — «новелла-фантазия к 200-летию Н. В. Гоголя». О чем она? Да, о том, как великий русский писатель оказался посреди запутанных виртуальных взаимоотношений благополучного советского классика Николая Тихонова и пропащего изгоя Осипа Мандельштама.
В разделе «Из книги эссе „Стоп-кадр“» Марк Котлярский рассказывает о людях, которые на протяжении его журналистской и литературной карьеры встречались на пути: и всем известные, как теперь принято говорить, медиа-персоны, и просто друзья автора, имена которых ничего не говорят читателям. Очень часто поводом для воспоминаний были обыкновенные старые фотографии, хранящиеся в домашнем архиве.
И вот на свет выплывают сначала зрительные образы, а затем и истории, которые с этими людьми связаны, вернее, осколки истории, особенно прочно засевшие в голове писателя и вдруг оказавшиеся на поверхности. Кажется, будто Котлярский совсем не фильтруют своих ощущений, а пишет то, что приходит на ум. Его оценки порой кажутся пристрастными, иной раз, несправедливыми, но они всегда недвусмысленно отражают его, Марка Котлярского, позицию… И, конечно, писатель имеет на это право. «Я видел их такими, какими они были тогда в момент общения, — говорит он. — Главное, что все они были, были, были…»
Порой автор вздорно требует от своих героев, пусть даже те приехали в Израиль для кратковременного чеса по городам и весям, восторгов достижениями израильского народа. Его раздражают широко закрытые глаза маэстро Спивакова, повторяющего истертые слова про «Иерусалим — город трех религий». Его приводят в оторопь «свежие идеи» Виталия Вульфа о том, что «он принадлежит русской культуре, а еврейская культура его абсолютно не интересует». Его буквально бесит известная фраза Михаила Козакова: «Израиль мне понравился — я себе в Израиле нет» — красивая фраза, за которой «только пустота измельченной, увядшей души». Но в то же время от его пристрастного взгляда не укрылась та особенная серьезность и глубокий интерес, с которым смотрел на Израиль поэт Юрий Левитанский, посетивший страну в последние месяцы своей жизни. «Для меня эта поездка, конечно, больше, чем просто поездка заграницу, она поможет мне кое-что понять в самом себе», — с сочувствием цитирует Котлярский слова замечательного поэта.
(Маленький Израиль! Некоторым историям этой книги я был свидетелем, а иногда и их участником. Более того, кое-какие фотографии, ставшие автору исходными точками воспоминаний, сделаны мной. Но память оставила у меня совсем другие впечатления, не такие, как у Марка Котлярского…)
В финале книги представлены эссе из цикла «Машина времени», где на первый план выходят знаковые фигуры российской культуры: Александр Блок, Анна Ахматова, Осип Мандельштам, Михаил Ромм. И в этом же разделе — путевые очерки журналиста о таких непохожих городах как Стамбул и Цфат… Не знаю, удалось ли кому-нибудь на основании этих коротких заметок составить впечатление о многообразии сюжетов, образов, времен, земель и тем, разместившихся в книге Марка Котлярского.
Как могла сложиться эта книга? Где скрыты «точки соприкосновения» в ее четырехмерном пространстве? Ответ кроется в названии: «Непрерывность текста». В самом деле, в этой странной книге текст не только форма, не только основа, но и полноценный герой повествования. Текст живет по специально придуманным для него законам: серьезничает, хихикает, подмигивает, кривляется.
«Жизнь есть непрерывность текста, написанного заранее, — пишет автор, — и бесполезно заглядывать в оглавление, пытаясь выяснить хотя бы название следующей главы».
Михаил Коган. Время находить
Когда в конце девяностых годов я начал работу над своей первой книгой по библейской истории, мне предстояло найти серьезного толкователя библейских текстов с позиции сегодняшнего дня. Это была непростая задача, поскольку требовался квалифицированный специалист, близкий мне в своих воззрениях, в идеале — и по своему воспитанию и образованию. И я нашел… Его звали Борис Берман (1957–1992), преподаватель Университета Бар-Илан в Израиле, автор книги «Библейские смыслы» (М.,1997), собранной уже после смерти автора по его лекциям. К сожалению, «первая книга» обрывается на истории Авраама. Продолжения — второй и последующих книг — мне обнаружить так и не удалось. Именно Борис Берман предоставил мне необходимую дополнительную опору, иначе я просто потерял бы равновесие и ненароком свалился в яму жесткого позитивизма, чего допустить было просто невозможно. Прошло время, и эта роль постепенно перешла к другому автору, годами снабжавшему меня еженедельными толкованиями священных текстов.
Книга Михаила Когана с несколько длинноватым, но зато исчерпывающим названием «Введение в мудрость Торы. Время терять и время находить» («Феникс» Ростов-на-Дону, «Неоглори» Краснодар) вышла в серии «Иудаика» в 2010 году по материалам лекций и семинаров, которые в течение многих лет вел ее автор в еврейской общине (гимайнде, как там говорят) прелестного города Дюссельдорфа.
М. Коган родился в Молдавии, в Ленинграде получил диплом инженера, а в Москве, окончив Театральное училище имени Щукина, — и режиссера драматического театра. Много и успешно ставил спектакли в разных городах России, преподавал в театральных вузах. В Израиль уехал в 1991 году. Как и многим новым репатриантам из СССР, ему пришлось поработать охранником, рабочим сцены, потом, подучившись языку, — экскурсоводом… Но главное, с огромным трудом приходилось отдирать от себя идеологическую заразу прошлого. «Когда коммунисты пришли к власти, — рассказывает М. Коган в своей книге, — и начали строить свое светлое будущее, их главными врагами оказались капиталисты и служители всех религий. …Как взрывали синагогу в моем родном городе, я хорошо помню. Нашим „воспитателям“ довольно легко удалось внушить всем, что религия — удел убогих. Здоровому, образованному человеку она ни к чему. Поэтому вместо уютной синагоги с цветными витражами появился спортивный зал с рингом… Все это нормально укладывалось в рамки моего школьного воспитания. Вот только одного я никак не мог понять: почему вся мировая культура — литература, музыка, живопись — „эксплуатирует“ по существу только две темы — любовь и религию. Особенно, непонятно было с религией — „прибежищем убогих и сирых“!»
Коган начал всерьез интересоваться иудаизмом еще в России, даже успел немного поучиться в московской иешиве, и в Израиль приехал уже соблюдающим традиции иудеем. Но его не оставляла мечта продолжить религиозное образование. И вот преодолев невероятные трудности, и не только языковой барьер, но и ежедневные автобусные путешествия из Бат-Яма в Иерусалим, пятидесятилетний репатриант окончил учебу на раввина и получил диплом — «смиху» и направление на работу в Германию.
Основу книги раввина Михаила Когана составляют его рассказы о недельных главах Торы — 54 очерка по количеству недель в году.
Казалось бы, форма и содержание книги диктуют ее назначение — изучение текста Священного писания евреев, — и это, несомненно, так. Но на самом деле возможности книги куда шире: ее можно читать как занимательную социально-психологическую повесть. Кроме основ иудаизма, любопытный читатель получит много специфических сведений о жизни древнего народа Израиля. Как был устроен Мишкан — передвижной Храм, сопровождавший евреев в их многолетних странствиях по пустыне? Как одевались священники? Какие жертвоприношения приносили? Как проходила перепись населения? Каким образом формировалось «законодательное уложение» — Галаха? Книга поможет читателю понять цели и средства не только великих вождей, таких как Моисей и его брат Аарон, но и бунтарей, вроде Кораха, а также простых людей, имена которых не сохранила библейская традиция. Читатель узнает многое из этнологии и истории, основ Каббалы и еврейской этики, природы и архитектуры древнего и современного Израиля.
При этом о событиях многотысячелетней давности Михаил Коган рассказывает так, будто они произошли совсем недавно, и мы все принимали в них живейшие участие. В то же время перед нами серьезное теософское сочинение, которое неизменно привлекает внимание заинтересованного читателя. Это как раз тот случай, когда книгу с интересом читают, как специалисты в области теории и практики иудаизма, так и люди, только еще делающие первые шаги в изучении традиционных религиозных основ.
Недавняя книга Михаила Когана «Иудейские праздники» (М.:ОЛМА медиа групп, 2015) — великолепное подарочное издание немалого для сегодняшнего дня тиража 3500 экземпляров, рассчитанное на широкий круг читателей разных национальностей, образования и взглядов на жизнь. Она знакомит наших заинтересованных сограждан со всей чредой праздничных дней еврейского календаря во всей полноте и многообразии.
Впрочем, автор видит свою задачу гораздо шире, чем простое перечисление праздников с пространными комментариями. Книгу предваряет обширное Введение, где речь идет об основных принципах еврейской жизни и национального самосознания. Но прежде всего, он рассказывает о фундаментальных понятиях иудаизма: что такое письменная и устная Тора, мидраши, Иерусалимский Храм, галут (изгнание) и геула (возвращение). Автор полагает, что именно «Дорога во многом определяет свойства еврейского народа». Конечно, он имеет в виду далеко не только пространственные перемещения, он говорит о Дороге как способе познания своего назначения в мире, при том, что еврейские праздники — своеобразные вехи на этой Дороге. «В праздниках, — пишет М. Коган, — пространство и время сплелись тугим корабельным канатом, на котором крепятся паруса нашей исторической памяти. Именно они, подобно маятникам, святят нам в тумане современной высокотехнологичной жизни, полной соблазнов и преклонения перед идолами потребления…» По мнению автора, праздник, по самому определению противостоящий будням, в конечном счете, есть возвращение к своей истинной духовной сути. Ведь «слово „хаг“, означающее праздник, имеет отношение к окружности, символизирующей бесконечность». Но еврейский праздник также и часть народной души, выраженной в песнях, танцах, традиционном убранстве и блюдах национальной кухни.
Михаил Коган убедительно показывает, что древняя религия евреев обрела свои животворные формы в ходе повседневной жизни Иерусалимского Храма. И вот перед нами «знойный израильский полдень», многотысячные толпы людей, пришедших из разных концов страны, в огромном внешнем дворе Храма. Жаркий воздух, плотный до осязаемости, пропитан запахами благовоний, свежевыпеченных жертвенных хлебов, мяса жертвенных животных… Так начинается эта замечательная экскурсия, которая словно «машина времени» переносит нас на много веков вспять, помогая почувствовать биение сердца еврейского народа — сквозь толщу тысячелетий.
Внимание читателя наверняка привлекут страницы, рассказывающие о календаре, вроде бы привычном атрибуте интерьера наших квартир, который, однако, М. Коган называет «одним из рукотворных чудес человечества». Почему? Об этом мы узнаем из текста соответствующей главы, где автор увлекательно повествует об устройстве современных календарей, особенностях лунно-солнечного еврейского календаря, месяцах и днях недели, о некоторых важнейших датах истории евреев.
Далее Коган подробно останавливается на каждом из еврейских праздников, не забывая при этом познакомить читателя с историческим контекстом давно ушедших эпох. Таким образом, по его словам, «выстраивается вполне реальный событийный ряд, описывающий историю рождения и становления еврейского народа». В главе «Особые дни в еврейском календаре» автор говорит о важнейших событиях в жизни каждого еврея — брит-миле (обрезании), бар/бат-мицве (совершеннолетии), хупе (свадебной церемонии)… Вроде бы, специальный разговор. Но при этом страстная заинтересованность автора, его погруженность в тему, точное знание деталей не позволяет читателю расслабиться и отложить текст «до лучших времен».
Следует добавить, что книга написана доходчиво, хорошим литературным языком. Она прекрасно проиллюстрирована и содержит 78 репродукций полотен знаменитых художников: Микеланджело, Тициана, Рембрандта, Делакруа, Пуссена, Репина, Левитана, Поленова, Крамского и многих других.
Книга «Иудейские праздники» поможет в решении сразу трех задач: во-первых, на достойном теоретическом уровне познакомит заинтересованного нееврейского читателя с некоторыми фундаментальными проблемами иудаизма; во-вторых, укажет правильные ориентиры евреям, вступающим на путь следования национальной традиции; в-третьих, поможет найти компетентные ответы на вопросы, связанные с историей и культурой еврейского народа.
«Тому, кто стремится к истине, — пишет Михаил Коган, — надо не бояться задавать самые неожиданные вопросы. Может быть, тогда удастся хоть немного приподнять завесу, скрывающую суть всего происходящего с нашей цивилизацией».
Елена Аксельрод. Ожившая эпоха
Важнейшей фигурой в современной культуре русскоязычного Израиля со всей очевидностью предстает поэтесса Елена Аксельрод. Именно ей повезло с раннего детства стать частью уникальной культурной среды, которой, впрочем, в советское время официально как бы не существовало. Но на самом деле она, эта среда, жила напряженной творческой жизнью, создавая удивительные эстетические и нравственные ценности, о которых немногое было известно так называемой широкой публике.
«Мои герои активностью характера не отличались (за что и наказаны безвестностью), — пишет Е. Аксельрод в предисловии своей книги „Двор на Баррикадной“ (М.: НЛО, 2008) — Они были преступно нечестолюбивы, несребролюбивы. Их искусство отличалось не эффектами, а столь редкой нынче глубиной и гармонией… Все, о ком я пишу, при жизни печатались редко или совсем не печатались, редко или совсем не выставлялись. Может быть, поэтому меня взволновала их нескандальная судьба, их потаенный конфликт со временем и обстоятельствами».
Елена Аксельрод дебютировала в советской литературе конца 50-х — начала 60-х годов как переводчик поэзии и автор детских книжек. В то время так легче было пробиться в литературу с неудобной фамилией и неблагонадежными родственниками. Преодолевая неимоверные издательские препоны, ее первая «взрослая» книга «Окно на север» вышла только в 1976 году, а вторая, «Лодка на снегу», — еще через десять лет, в начале «перестроечной эпохи». Впрочем, в конце 80-х в толстых журналах и модном тогда «Огоньке» стали появляться подборки стихов поэтессы. Казалось, живи и радуйся! Но в 1991 Елена Аксельрод вместе семьей уехала в Израиль и начала новую жизнь.
Я познакомился со стихами поэтессы уже в ее (да и в мою) бытность на Обетованной земле в тамошней периодике и малюсенькой книжечке «Стихи» (Иерусалим, «Гешарим», С-Пб., «Роспринт»; 1992). В начале 2000-х годов в Москве вышла книга «Избранное», в которой Елена Аксельрод предстала не просто «зрелым мастером», а крупным современным поэтом со своим собственным взглядом на могущество поэтического слова и образа.
Выставка «Общая тетрадь. Три поколения семьи Аксельрод», прошедшая в московском Музее частных коллекций, филиале Государственного музея изобразительных искусств им. Пушкина, оставила радостное впечатление от прикосновения к празднику еврейской культуры прошлого и нынешнего веков. В то же время экспозиция выдвинула на повестку дня несколько серьезных тем, достойных обширных статей в специальных изданиях. Ну, например, вопрос о соотношении живописи и поэзии в еврейской культуре… Или — связь художественной традиции восточно-европейского местечка с современным искусством Израиля. Вообще выставка в Москве дала хороший повод взглянуть еще раз на так называемую местечковую культуру — канувший в лету архипелаг еврейской духовности, высшим выражением которой по праву считается творчество великих Марка Шагала и Шолом-Алейхема.
Здесь же — только самые общие впечатления.
В первом разделе выставки представлена живопись замечательного художника прошлого века Меера Аксельрода в сопровождении стихов его брата, идишского поэта Зелика Аксельрода. Это сопоставление не выглядит натянутым. Меер и в самом деле иллюстрировал книги брата, но выставка — это попытка уловить какие-то контекстные параллели, которые сразу не очевидны. И если творчество Меера Аксельрода, в общем, хорошо знакомо публике, то имя его брата почти полностью забыто.
Зелик Аксельрод родился в 1904 году в местечке Молодечно Виленской губернии. Учился в Литературно-художественном институте им. Брюсова в Москве. Активно печатался в идишской периодике, минской и столичной, издал несколько поэтических сборников. Официальная критика упрекала его в буржуазном уклоне и еврейском национализме. З. Аксельрод и в самом деле, как мог, протестовал против произвола, за что и был арестован, а затем и расстрелян в минской тюрьме в 1941 году.
Пеленки облаков смахнула туча.
Фонарь — пустой подсвечник под листвою.
Ночь выпросталась из-под балдахина,
Как бабка, шепчется сама с собою.
Ополоснулся полуобморочный месяц
И виснет у земли бездомной в изголовье,
До задней улочки едва доплелся нищий,
Припал к забору, сон заблудший ловит…
Второй раздел экспозиции представляет живопись внука М. Аксельрода Михаила Яхилевича в соединении со стихами его матери, дочери Меера, Елены Аксельрод.
Известный российский искусствовед Вильям Мейланд пишет: «Театральный художник по образованию и многолетней российской практике в различных театрах Яхилевич после переезда в Израиль во многом сохранил в своем творчестве стремление выстраивать собственно пространство, но теперь полем его деятельности стали не театральные подмостки, а совершенно новая среда Земли Обетованной…»
Живопись его, и в самом деле, по-театральному декоративна и вербальна. Интересно, что у М. Яхилевича и Е. Аксельрод уже был опыт совместного творчества: в 2000 году в Иерусалиме вышла в свет книга «Стена в пустыне», включающая стихи Елены и живописные работы Михаила.
Елена Аксельрод, автор многих поэтических сборников и детских книжек, одна из самых тонких, самых сокровенных, самых акварельных поэтесс русскоязычного Израиля. Ее стихи «полны исконным и неистребимым трагизмом — трагизмом существования человека на земле — трагизмом, преследующим каждого из нас и делающим эфемерным любое благополучие», — пишет Дина Рубина.
Мой раскаленный дом оледенел.
Под люстрой бьется мотылек, как парус.
В отчаянии плотном нету пауз.
Нет воздуха. Весь мир оцепенел.
Неужто весь? В окно мое летит
Речь неразборчивая, шепот шины,
И снова я с настырностью мышиной
Скребу пером. Бумага шелестит.
Комментируя выставочную экспозицию, Михаил Яхилевич отметил, что «старшему поколению семьи Аксельрод, выходцам из еврейского местечка, выросшим в еврейской культуре, так и не удалось увидеть Израиль». Последующие поколения, принадлежавшие к ассимилированному еврейству, в зрелом возрасте все же прикоснулись к живительной еврейской духовности. Через сто лет…
В 2008 году Елена Аксельрод, автор многих поэтических сборников, издала мемуарное сочинение о весьма прозаических вещах. Устроена книга «Дом на Баррикадной» не просто: в ней несколько пластов, казалось бы, самостоятельных, и читатель должен сделать некоторое усилие, чтобы ощутить гармонию в сложном переплетении судеб и слов, стихов и картин, писем и фотографий. Первая часть состоит из пяти глав и охватывает события от предвоенного детства на тогдашней московской окраине (сейчас это практически центр города) до смерти художника Меера Аксельрода в 1970 году, утраты не только семейной, но — как это понятно сегодня — глобальной, общечеловеческой. Рассказ о мастере ведет не сторонний искусствовед, — об отце говорит человек горячо его любящий, но, в то же время, прекрасно сознающий его важную роль в российской культуре. Автор пишет и о своей матери, идишской писательнице Ривке Рубиной, о родственниках, друзьях семьи и коллегах родителей — писателях, поэтах, художниках. Отдельная глава посвящена дяде Елены, поэту Зелику Аксельроду, уничтоженному в сталинской мясорубке.
Первую часть завершает великолепный альбом репродукций картин и графических работ Меера Аксельрода, сделавший еще более наглядными и неопровержимыми мысли, высказанные автором книги.
Во второй части поэтесса рассказывает о своем непростом вхождении советскую литературную среду, о значительных событиях своей творческой биографии вплоть до отъезда в Израиль. Повествование о простых семейных хлопотах соседствуют с незабываемыми впечатлениями от дружеских контактов со знаковыми литературными фигурами тогдашней культурной жизни. Впрочем, по большей части речь идет о людях, не слишком хорошо известных в «народных массах». Может быть, только имя Арсения Тарковского сегодня на слуху читающей публики из-за его гениального сына, да еще Юлия Даниэля — в связи с известным политическим процессом; в меньшей степени слышны имена Бориса Чичибабина и Льва Копелева. И уж совсем мало вспоминают замечательного поэта Александра Аронова и выдающегося литературоведа Аркадия Белинкова, книгами которого мы зачитывались еще в «тамиздатовском исполнении». В описании встреч и разговоров преобладают авторские интонации почти на уровне интимного шепота, каким говорят только с очень близкими людьми. При этом, когда речь заходит о персонажах, оставивших после себя не слишком добрую память в сердце автора, фразы наполняется остроумными пассажами, лаконичными, но убийственными характеристиками.
Кроме собственно мемуаров, Елена Аксельрод публикует и письма «участников событий», адресованных друг другу, написанных в разное время, по разному поводу, из разных мест. Эти живые строки — необыкновенно важный материал для литературоведов, историков, искусствоведов; но они и нам помогают лучше понять трагическое время, в котором жили и творили эти люди, отыскивая в нем место для обычных человеческих страстей. Игнорируя идеологические стереотипы, через посредство писем мы слышим их немеркнущие голоса…
«Из писем мамы — мне. 2 июля 1965»
«28-го в 5 ч. утра папе стало плохо. Нитроглицерином, горчичником мне боль удалось снять. На 3-й день появилась температура. Приезжие врачи, кот. производят очень солидное впечатление, без всяких анализов определили, к сожалению, микроинфаркт. Субъективное самочувствие у папы отличное. Он говорит, что готов хоть сейчас идти купаться. […] Первой фразой врачей было: „Ого, подзагорел товарищ!“ А вообще нам живется хорошо».
Слышимые голоса дополняют фото из семейного альбома, и вот мы видим их лица, их глаза, как правило, задумчивые и невеселые.
В книге воспоминаний Елены Аксельрод есть и поэтический пласт, казалось бы, совсем неожиданный: стихи, разместившиеся после каждой главы, с общим странноватым названием — «Сквозняки». Таким необычным образом автор «проветривает» свой текст, не давая плотному воздуху минувшей эпохи застаиваться подолгу. Стихи эти написаны в разные годы, но при этом они уверенно соотносятся с только что рассказанным событием и как бы проверяют прозаический текст на прочность с помощью поэтического обобщения.
Прикрываю — последняя — двери безлюдного зала.
Тень твоя еще там, не спешит удалиться со всеми.
Вот и я ухожу до утра, до другого начала,
Когда тихо взойдет в легких красках ожившее время.
Зинаида Палванова. Краткий стих Творения
Около полувека назад в газете «Московский комсомолец» было опубликовано первое стихотворение Палвановой, не столь уж давно в Израиле вышла ее книга стихов «Все та же тайна» (Иерусалим, 2013). Между двумя этими событиями — творческий путь, вместивший более десятка поэтических книг, две страны — СССР и Израиль, а точнее три: поэтессу помнят и в новой России.
Зина Палванова, дочь каракалпака и еврейки, родилась в Мордовии в семье «врагов народа», отбывших срок в печально известном Темлаге. Она выросла за «сотым километром» в Подмосковье, окончила Московский институт народного хозяйства им. Плеханова, публиковалась в российской и израильской периодике — «Новом мире», «Дружбе народов», «Иерусалимском журнале» и многих других. Закончив Высшие литературные курсы при Литературном институте им. Горького в начале 80-х, поэтесса была принята в Союз писателей СССР. В Израиль уехала в 1990-м уже состоявшимся мастером. В последние годы ее литературные вечера в Москве вели такие известные поэты как Римма Козакова, Татьяна Кузовлева, Дмитрий Сухарев.
«Счастье без прикрас» (2002) — третья книга Зинаиды Палвановой. Издана она в Израиле, в серии «Библиотека Иерусалимского журнала»; на обложке — Иерусалим, Иерусалимом полнится и содержание книги; названия стихов говорят сами за себя: «Туман в Эйн-Кереме», «Утро в Иерусалиме», «Иерусалимские холмы». Стихи Палвановой — это поэзия Вечного города, дыхание которого приходит вместе с книгой. Разумеется, Иерусалим — не только дома и улицы, и даже не только Старый город, это еще и среда, пространство…
По-своему окрашен каждый склон.
Закат разметил все пространство здешнее.
Чем выше холм, тем озаренней он,
Тем солнце с ним прощается неспешнее…
Любовь Палвановой к Иерусалиму бескорыстна, благодарна и благодатна, ибо мироощущение ее покоится на твердой основе, уподобленной поэтессой двум «перекресткам», единственно способствующих устойчивости литератора в новой реальности.
Есть у нас два знатных перекрестка.
Перекресток первый называется:
Пушкин Александр Сергеевич.
И второй, пожалуйста, — иврит.
Разумеется, как и все иерусалимцы, Зинаида Палванова понимает, чувствует, что неземной покой Вечного города призрачен, что в любой момент он может разлететься вдребезги, искрошенный нелюдьми с «Калашниковыми» или «поясами смертников». Это тревожное предчувствие беды она очень точно передает в стихотворении «Йом киппур 2000 года»:
Угомонились еврейские дети
После счастливой свободы ночной.
Самое тихое место на свете —
Нынче Израиль перед войной.
Впрочем, Палванова, кажется, даже не воспринимает иерусалимские образы как содержательную основу книги. И это естественно: мы ведь не замечаем воздуха, которым дышим! В своем коротком предисловии поэтесса пишет, что в сборник включены «стихотворения, объединенные темой встречи и совместной жизни не слишком юных двоих, то есть личной, домашней темой». Она права: книга и в самом деле вышла «домашней», с забавными какими-то фотографиями кошек и, кажется, даже заднего двора на обложке. И дом этот — Иерусалим.
Вспоминаю, как в московском арт-кафе «Билингва» прошла презентация книги Зинаиды Палвановой «Избранное» (2004), российского издательства «Критерион» и израильского — «Скопус». Ее оформил Вениамин Клецель своими лаконичными и выразительными рисунками — художник, с которым поэтесса работает давно и плодотворно. Дизайн книги вообще продуман тщательно. Фото Давида Прейзеля на передней обложке — экспрессивная, тревожащая душу картина: вечернее белесое поле под беспокойным небом, разделенное колеей на двое, на «до и после», как и вся жизнь поэтессы Палвановой, одной из почти миллиона россиян, отправившихся в самом начале 90-х на Землю обетованную.
Стихи в сборнике разделены на пять разновеликих глав по хронологии, и названия их столь значимы, емки и конкретны, что предстают вехами целой жизни: «серебряные лужи» (60-е годы), «любовь одиноких» (70-е), «яблоко от яблони» (80-е), «еще одна жизнь» (90-е), «лиха беда — начало века» (2000–2004). Автор предисловия к книге и ведущий вечера поэт Дмитрий Сухарев назвал лирику Палвановой «тихой»; и в этом определении ненавязчивой тенью промелькнул отголосок давней полемики «шестидесятников»: что значит — «тихая» поэзия? «Голоса она не форсирует, руками не размахивает. Для нее приоритетны оттенки и полутона, ключевые слова здесь — мера, деликатность», — пишет Д. Сухарев.
Все так. Но… Тихий голос поэта звучит непреклонно — в нем стойкость иерусалимцев. Интонация Палвановой завораживает…
Ну какие, черт возьми, стихи можно написать о теракте?
Вот стихотворение «9 августа 2001 года»:
Теракт в центре Иерусалима.
Страна впилась в телевизоры.
Все экраны в крови.
Звонки телефонные — один за другим,
израильские, московские, американские…
Как в день рождения.
Или вот еще две строки, которые стоят иной книги…
Над маленькой измученной страною
Задумался навечно небосвод.
«Это Иерусалим говорит русскими стихами, — сказала в своем выступлении на презентации известная российская поэтесса Татьяна Кузовлева. — Много общего между Москвой и Иерусалимом сегодня… Стихи продолжают души тех, кого мы теряем… Мостик между жизнью и смертью поддерживает Зинин голос».
…Ее голос, который Татьяна Кузовлева назвала врачующим, остался в новом веке таким же чистым и строгим, как и в середине века прошедшего. Искушенная московская публика, собравшаяся в этот вечер в «Билингве», внятно слышала в ее интонациях послание далекого и такого вдруг близкого Иерусалима.
Странствий мы напоследок желаем
и по-детски терзаем глобус…
Ранним утром я села в автобус
и поехала в Ерушалаим.
Суетливого дня пришествие
стало — медленное отплытие,
стало — бережное открытие,
стало — длительное путешествие.
Молодое солнце нежгучее
там, за веками, означало
упоительное начало,
долгожданное и могучее.
А на въезде в Ерушалаим
я проснулась до поворота.
Я проснулась — и жить охота.
Я проснулась — Ерушалаим!..
Книга Зинаиды Палвановой «Все та же тайна» (2013), составленная из стихов последних лет, печатавшихся в периодике, а часто и вовсе до сих пор неопубликованных, определяет некоторые особенно важные для поэтессы отрезки пройденного ей пути: «Солнце и туман», «Онемевший дом», «В той стране», «Дорога к внучке», «Часы над бездной» — вот лишь некоторые названия разделов книги. Но Иерусалим, как и прежде, неотделим от поэзии Палвановой. С годами пришла мудрость и, как следствие, осознание себя не просто частью истории великого города, но и «кратким стихом» тварного мира…
Восторг неодолим, непроизволен…
Гул разногласий в сердце разом стих.
Прекрасен вид кварталов городских,
бульваров, минаретов, колоколен.
Весенний мир округл, остроуголен.
Я — тварь земная, краткий Божий стих.
Живет во мне Господь, и Он доволен
твореньем рук божественных своих.
В книге «Все та же тайна» есть главное: неразгаданная гармония поэтического творчества, нетривиальные размышления мастера о простых вещах, обещание нового творческого прорыва.
Жил-был классик. Памяти Анатолия Георгиевича Алексина
(1924–2017)
Анатолий Алексин ушел из жизни в мае 2017 года в Люксембурге. А родился он без малого 93 года назад, вместив почти целый век из биографии страны — тревоги, трагедии, надежды, сомнения, разочарования…
Алексин — москвич. И, где бы ни жил, всегда оставался москвичом. Не случайно проза его, по преимуществу, городская, московская…
Тираж его произведений перевалил за 100 миллионов экземпляров, изданных на 48 языках. Писатель удостоен многих международных премий, Госпремий СССР и России, включен в Международный Почетный список им. Х. К. Андерсена, что для детского и юношеского писателя свидетельство наивысшего мирового признания.
Впрочем, «детский», «юношеский» — всего лишь условности, свойственные скорее прежним временам с их незыблемым «табелем о рангах». Гораздо лучше звучит меткое высказывание: детский писатель пишет то же, что и взрослый, только лучше. Алексин любил говорить: семейное чтение.
В прежние годы его пьесы с успехом шли во многих театрах страны, по его повестям ставили кинофильмы известные режиссеры. Лет пятнадцать подряд он вел на ЦТ популярную телепередачу «Лица друзей»…
Да, что там говорить — классик.
Начинал Анатолий со стихов, которые писал с детства. В годы войны, работая ответственным секретарем ежедневной газеты гигантской оборонной стройки на Урале, он печатал свои патриотические вирши, пользовавшиеся определенной популярностью среди читателей. А после войны даже сочинил поэму, которую приняли для публикации в одной из центральных газет. Неожиданно прямо перед подписанием номера возникла проблема: фамилия автора, Гоберман, показалась редактору «какой-то немецкой», рождающей нездоровые ассоциации: Борман, Эйхман… Автор припомнил, что его мама, работая в ранней молодости в Одесском драматическом театре, носила псевдоним «Алексина». Да еще в детстве он жил на даче в живописном городке с тем же названием… Так Анатолий Гоберман стал Анатолием Алексиным.
В 1947 году в Москве прошло первое Всероссийское совещание молодых писателей. Алексину повезло: он попал в семинар Маршака и Кассиля. Однако после чтения своих стихов молодой поэт услышал от Самуила Яковлевича свой «смертный приговор»: «А вы чем-нибудь другим не хотите заняться?» Ему, впрочем, удалось прочитать мастерам свой рассказ, вызвавший у них полное одобрение. К счастью, его услышал и случайно зашедший в комнату Паустовский. Это решило судьбу молодого литератора: поэт Алексин стал прозаиком.
«А все свои стихи я… предал огню. Сжег… И это, вероятно, единственное, что сближает мою биографию с гоголевской…», — вспоминал Анатолий Георгиевич.
В девяностые годы были опубликованы вполне достоверные свидетельства о том, что после дела «убийц в белых халатах» Сталин планировал раскрутить новую антиеврейскую кампанию — «дело писателей-сионистов», призванную способствовать «окончательному решению еврейского вопроса» по-советски.
В качестве одной из важных мишеней предстоявшей кампании был выбран Лев Кассиль. В ходе очередного «совещания по детской литературе», проходившего в ЦДРИ, один небезызвестный писатель (автор знаменитых стихов времен Отечественной войны, прозаик и драматург, как его аттестует Алексин) утверждал, что страны Швамбрания и Синегория, придуманные Кассилем в повестях «Кондуит и Швамбрания» и «Дорогие мои мальчишки», не нужны нашим детям… «Разве у них нет любимой Советской Родины?» — восклицал оратор.
Спустя некоторое время в квартире Алексина раздался панический звонок по телефону: «Что вы с Кассилем наделали?! Что сотворили?!» Оказывается, что на последней странице книги отзывов на выставке рисунков английских детей на Кузнецком мосту была обнаружена крупно начертанная надпись: «Вот как рисуют дети в свободном мире! Лев Кассиль, Анатолий Алексин». Нечего и говорить, что за подобную выходку в те времена полагался изрядный срок. Слабым оправданием для писателей явилось даже то, что надпись была сделана посторонней рукой, и даже то, что ни Кассиль, ни Алексин вообще не были на этой выставке.
Вскоре в Союз писателей пришел донос, в котором утверждалось, что Кассиль и Алексин возглавили сионистский центр в советской писательской организации и устроили «травлю русских мастеров слова». Писателей, как и врачей, спасла лишь смерть «вождя народов».
«Ни одного иностранного языка я за всю свою жизнь не осилил», — писал Алексин. Странно слышать такое признание от выпускника индийского отделения Московского института востоковедения, который он окончил в 1950 году…
«Профессор урду и хинди обожал литературные и светские новости, — продолжает писатель. — На экзаменах, вытянув из меня, тогда уже литератора, все известные мне сведения о мастерах слова, об их общественной, личной, а то и интимной жизни, он в благодарность произносил: „Очень любопытно! Спасибо… Пятерка!“ Так я завершил свое высшее образование».
Впрочем, и тут не обошлось без курьеза. Много лет спустя, уже будучи известным писателем, Алексина пригласили на прием по случаю визита в Москву индийского лидера Джавахарлала Неру и его дочери Индиры Ганди. Неожиданно его вызвали к столу президиума, где изрядно подвыпивший Никита Сергеевич во всеуслышание объявляет: «А у нас писатель Анатолий Алексин знает индийский язык!» Алексин оторопел… Он понимал: если Хрущев сказал, что он знает, значит, он обязан знать. К счастью, он вспомнил одну расхожую фразу на урду: «тумко пасанд хе!», аналог английского «ай лов ю», только не в персонифицированном, а в общечеловеческом значении.
Неру в восторге. Хрущев доволен. Аджубей, подбросивший тестю веселенькую идею, хитро подмигивает…
…Перестройка пришла внезапно. А после перестройки что-то еще такое, чему названия не придумали и что, за неимением лучшего определения, до сих пор называют ельцинской эпохой или «лихими девяностыми». Всем стало не до детской литературы… И это еще мягко сказано!
16 апреля 1993 года в Бетховенском зале Большого театра на встречу с президентом России Борисом Ельциным собрались представители творческой интеллигенции страны. Среди собравшихся Белла Ахмадулина, Булат Окуджава, Фазиль Искандер, Михаил Ульянов, Галина Волчек, Марк Захаров, Нонна Мордюкова, Владимир Васильев, Екатерина Максимова и многие другие достойные люди. Встречу открыл писатель Борис Васильев. Первым слово попросил Анатолий Алексин. Обращаясь с трибуны к президенту страны, он сказал: «Борис Николаевич, вы должны гораздо более решительно, нетерпимо относиться к сборищам молодых людей, которые, быть может, внуки тех, кто разгромил фашизм, но у них на лацканах фашистские значки. И в этом участвуют депутаты нашего парламента… Фашизму в любой форме, даже если он только зарождается, при первом же его проявлении мы должны давать бой самый непримиримый».
Отчет об этой встрече интеллигенции с президентом напечатала «Литературная газета», транслировало Центральное телевидение. Выступление Алексина не осталось незамеченным. Регулярно в четыре утра у него в квартире раздавались телефонные звонки с угрозами расправы, с обещаниями «вздернуть на фонаре».
Писатель обратился за помощью в «компетентные органы». Некий влиятельный чиновник ответил ему компетентно: «Не придавайте значения… Ну, звонят! Хулиганят, балуются. Постараемся установить их номера…»
Звонки между тем продолжались. Можно ли привыкнуть к телефонному террору? «Почти невозможно… — отвечает писатель. — И греховно! Привыкая к злу, мы его поощряем».
В 1993 году Анатолий Алексин вместе с супругой Татьяной покинул Россию и поселился в Тель-Авиве.
И надо сказать, отнюдь не затерялся среди тамошней пишущей братии. Да он и не мог бы затеряться. В бурном потоке израильского литературного русскоязычия голос Алексина остался прежним, может быть, не столь уверенным, как раньше, может быть, слегка наивным по нашим сегодняшним меркам, но с искренней привязанностью к прежним дружеским застольям, приятным разговорам, симпатичным мелочам, однако, с твердым намерением говорить с читателями о главном: не следует привыкать ко злу и поощрять его.
«Недавно, совсем недавно он сидел вот здесь, на этом диване… Размышлял о жизни, не сосредотачиваясь на себе. Хотя тяжкое дыхание, словно пробивавшееся сквозь преграду, свидетельствовало о том, что на физическом здоровье своем он был обязан сосредоточиться. Был обязан, но только отмахивался от наших тревог. Быть может, они казались ему чрезмерными, назойливыми… И был обеспокоен судьбою поэзии, интеллигенции, и даже судьбою века, всего человечества… Но не было ни в одной его фразе возвышенной нарочитости… Поздним — и будто позавчерашним! — вечером мы с Юрой вышли на улицу, поймали такси. Обнялись и простились до скорой встречи. Но оказалось, что навсегда…»
Так в своей книге воспоминаний «Перелистывая годы» Анатолий Алексин рассказывает о своей встрече с поэтом Юрием Левитанским, которая состоялась в Тель-Авиве в ноябре 1995 года. В этих нескольких в общем-то скупых строчках писатель удивительно точно выразил очень сложное душевное состояние Левитанского в последние месяцы его жизни. И всего-то потребовалось несколько часов задушевной беседы.
Алексин сам приехал в гостиницу на морском берегу Бат-Яма, по-братски обнял Юрия Давидовича, пригласил его на следующий день в гости. Левитанский ехать не хотел, но, дав обещание, нарушить его не мог, и потому ворчал и сердился: «Конечно, мы с Алексиным давно знакомы, но близки никогда не были. Ехать, по-моему, неудобно. Надо позвонить и отказаться». Разумеется, в назначенный срок он поехал…
Вернувшись в гостиницу поздно вечером, он долго не мог уснуть и все рассказывал, «какой замечательный человек Толя» и «какая чудесная женщина его жена Таня». Он говорил: «Удивительно, что есть еще люди до такой степени способные на сочувствие и соучастие…»
Алексин был избыточно доброжелателен и дружелюбен. Сначала эта «избыточность» удивляла, но со временем, когда ты к ней привыкал и понимал, что это не поза, не притворство, а естественное и вполне искреннее состояние, тогда помимо твоей воли, порой неожиданно, ты открывал и себя навстречу ему. Сначала собеседника смущали комплименты, которые Алексин щедро отпускал знакомым и незнакомым людям, умудряясь даже у заведомого подонка отыскивать привлекательные стороны. Но потом, завороженный его речью, собеседник вдруг как бы включался в светлую ауру алексинского мироощущения и сам старался соответствовать ситуации. В то же время его оценки были чрезвычайно точны и актуальны, но их определенность и выразительность, спрятанные за детским удивлением подслеповатого взгляда, не сразу бросались в глаза.
Книги Алексина очень похожи на него самого, а этот психологический феномен, если вдуматься, далеко не самоочевиден в писательском творчестве. На первый взгляд, его воспоминания «Перелистывая годы» — вполне благодушны, почти наивны. Эту иллюзию умело поддерживает и сам Алексин. Более того, он искренне верит в это. Книга вполне интеллигентная — в том смысле, что в ней напрочь отсутствует какое-либо сведение счетов с коллегами, со знакомыми и незнакомыми людьми. В мемуарной литературе такое, к сожалению, встретишь не часто.
Но когда речь заходит об «антиподах» — сталинских соколах прошлой и нынешней поры, — ни о какой «благости», разумеется, речи нет. Повествование становится ироничным и жестким.
Великолепны детские воспоминания писателя о дачных встречах с «приветливыми и милыми людьми» Николаем Ивановичем Ежовым и Генрихом Григорьевичем Ягодой… Ярко и выпукло звучит в книге другое воспоминание из детства: два публичных выступления мальчика Толи Гобермана с чтением стихов — одно в присутствии поэта Маршака, а другое — наркома Кагановича. Замечательное мастерство контрастного изображения!
Анатолий Алексин пристрастен к своим современникам. А как же иначе! Беспристрастная проза — не более чем учебник по бухучету.
За годы жизни в Израиле Алексин издал в Иерусалиме и Тель-Авиве несколько книг прозы: роман «Сага о Певзнерах» (1995), сборники повестей и рассказов «Смертный грех» (1995) и «Ночной обыск» (1996), уже упомянутую книгу воспоминаний «Перелистывая годы» (1997). А в новом веке, после 2000-го, его книги «вернулись» в Россию: столичное издательство «Терра» переиздало книгу воспоминаний, в Нижнем Новгороде вышел сборник повестей и рассказов и, наконец, — диво дивное по тем еще скудноватым временам! — «Терра» печатает пятитомное собрание, а «Центрополиграф» — и 9-томное. А потом еще и еще… И все это, заметьте, выходит в коммерческих издательствах, жестко соблюдающих «принципы чистогана» и с высокой колокольни плюющих на «старые заслуги» и советскую конъюнктуру!
Впрочем, Алексин и не уходил из российской литературы. Он постоянно говорил об этом не только в публичных выступлениях, но и в своих письмах в Москву: «Не имеет никакого значения, где находится рабочий писательский стол».
Как бы там ни кликушествовали нынешние борцы за чистоту писательских рядов, Алексин продолжает лучшие творческие традиции, выработанные мастерами литературы в советские времена. Он всегда с болью и возмущением говорил о тех, кто «называет „совковой“ литературу той поры, когда творили Твардовский, Трифонов, Василий Гроссман, Окуджава, Астафьев, Искандер, Левитанский, Самойлов, Айтматов, Маршак, Чуковский, такой драматург и прозаик, как Леонид Зорин, такой писатель и защитник прав людских, как Лев Разгон, и Даниил Гранин, и Лев Кассиль, и Маканин, и Битов, и Евтушенко, и Андроников, и Ахмадулина, и Вознесенский, и Домбровский, и Рыбаков, и Борис Васильев, и Олег Чухонцев, и Юрий Казаков, и Александр Володин». И продолжал: «Пусть простят все те мастера, имен которых я не назвал, а таких, к великой радости, еще очень много. Но если это литература „совковая“, тогда литература Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Грибоедова, Тютчева — „николаевская“? Ведь они, гении, тоже творили во времена… диктаторские. Но в том-то и дело, что большая литература никогда не „действовала“ в согласии с реакционными режимами, всегда вопреки им».
Честно говоря, трудно было предположить загодя, что Алексин со своими негромкими книгами вернется к публике XXI века, снова станет востребованным и читаемым. Отсутствие нарочитой дидактики, вопреки расхожему мнению, отнюдь не свойственной лучшим писателям «советского периода», диалогичность рассказа, благодушие, а иногда и наивность автора в его вере в торжество справедливости — все это, как оказалось, непреодолимо манит ностальгирующего читателя, заваленного тошнотворным «трэшем» и глуповатым «фэнтези», еще более бессмысленными и беспощадными, чем матерый соцреализм минувших десятилетий.
Список, представленный Алексиным, каждый, разумеется, волен сократить или дополнить. Однако большинство читателей и почитателей российской литературы, вероятно, все же поставят в нем отдельной строкой имя автора популярнейших книг, на которых выросло не одно поколение россиян: «Мой брат играет на кларнете» и «Безумная Евдокия», «Поздний ребенок» и «Третий в пятом ряду», «Действующие лица и исполнители» и многие другие.
Мудрый Лев Разгон очень точно «очертил» обаяние алексинской прозы: «Анатолий Алексин, как правило, воздерживается от тяжко-окончательной оценки даже тех, кому после его детального нравственного исследования можно было бы поставить диагноз: злокачественно, неизлечимо. Писатель предоставляет право ставить моральные диагнозы читателям, потому что полностью доверяет их умению не только отличать добро от зла, но и устанавливать „степень виновности“». И дело не в том, нужны ли вообще всякие «моральные диагнозы», — для писателей поколения Разгона и Алексина, для их прежних и сегодняшних читателей такого вопроса не существует вовсе. Дело в «полном доверии», абсолютно искреннем, — особенно ценном сегодня, когда читатель успел привыкнуть к тому, что он на самом деле «электорат», что его «держат за лоха» и «вправляют мозги». Поэтому книги Алексина пережили все, что можно было пережить в прошлом веке: разруху, культ, «оттепель», волюнтаризм, «застой», они пережили все передряги 90-х и пришли в новые, как вдруг выяснилось, столь же неуютные времена. И остались с нами.