Разумеется, Руфина решила последовать за мужем и даже начала сборы. Но из этой затеи ничего не вышло, поскольку их сын, малыш Гершеле, оказался ребенком болезненным и хилым. К несчастью, у него начался туберкулезный процесс в позвоночнике, и было бы чистым безумием тащить его за тридевять земель в провинциальную актерскую неустроенность.
Очевидцы рассказывали, что на первых порах Морис заметно подражал своему учителю Рудольфу Заславскому. И все-таки самобытное дарование артиста вкупе с великолепными внешними данными позволили ему стать звездой еврейского театра на идиш.
О его игре в тот период критики писали: «В 1929 году он вернулся в Польшу и выступал в своем родном городе Варшаве… Лямпе — зрелый актер, он создает образы, которые могут быть причислены к лучшим в еврейском театре. Его „Тевье-молочник“ принес единогласное признание и вызвал самые похвальные отзывы во всей еврейской прессе… После десяти лет работы с лучшими театрами у признанных режиссеров бывший „балаганщик“ Лямпе превратился в зрелого актера».
Другой критик писал о том, как Морис играл Тевье: «Лямпе — артист с большими возможностями, его талант ядреный, сочный. Он подошел к образу Тевье с душой, вложил все свое сердце в эту роль… У него получился яркий Тевье, его герой вырастает не из череды событий, он заполняет всю сцену в основном своим душевными качествами…»
В 30-е годы Лямпе продолжает свое бесконечное кружение по Европе, затем США и снова Европе… Большой успех сопутствовал артисту при работе над инсценировкой Р. Шушаны-Каган мелодрамы «Урке-Нахальник» известного криминального писателя, а в прошлом — вора «в законе» Ицхака Фарберовича. Артисты играли этот спектакль целый год, а после гастролировали во многих городах Польши, во Франции, Бельгии, а также в Ковно и Риге. До сентября 1939-го они ездили по всей Прибалтике.
Близилась Вторая мировая война, и сталинский «железный занавес» вскоре закрылся окончательно; Морис обнаружил себя отрезанным от своей семьи… Как оказалось — навсегда.
Вскоре, однако, вероятно, из-за возникшей неразберихи Лямпе все-таки удалось «прорваться» в Вильнюс, где он поступил актером в идишскую труппу. Морис стремился на восток, несмотря на обещание американской визы и уговоры коллег и друзей двинуться на запад.
…А Руфина с сыном была далеко, в Харькове. К этому времени она стала ведущей актрисой передвижного еврейского театра «Гезкульт».
О дальнейшей судьбе артиста рассказала в своем дневнике партнерша Лямпе по сцене Р. Шушана-Каган. 6 сентября 1939-го, через несколько дней после начала Второй Мировой войны, Лямпе пришел к ней в ее варшавскую квартиру, оставил свой «запас» сахара, несколько книг и сказал, что он готов бежать, куда глаза глядят.
11 октября 1939-го она отмечает: «Лямпе объяснил, что „так жить невозможно. В Белостоке можно будет работать. Буду зарабатывать. Не буду бояться. Советы нас хорошо примут“. Он уже не может дальше сидеть и прятаться, прислушиваться к каждому стуку в дверь. Он не может жить, если нельзя выйти на улицу. Это медленная смерть… Скоро уже не будет возможности бежать».
12 ноября 1939-го Лямпе с группой знакомых уехал из Варшавы, и 15 ноября добрался до Белостока, где первое время «не имел даже места для ночлега и скитался по улицам». Морис надеялся на работу в еврейском театре, который открыли в Белостоке бежавшие из Польши еврейские актеры. Но по каким-то причинами Морис не был туда принят.
Шушана-Каган вскоре уехала в Вильно, откуда с семьёй эмигрировала в Аргентину, пообещав прислать визу и своему товарищу по сцене. Морис же в 1940-м перебрался в Гродно, где создал еврейский театральный коллектив, располагавшийся, в основном, в городе Слоним. Во время одного из спектаклей актер неудачно спрыгнул со стола и повредил ногу, — пришлось даже делать операцию. После выписки ему все же удалось добраться в Вильно и даже устроиться на работу в Виленском государственном театре.
Еврейский писатель Шмерл Кочергинский вспоминает: «В субботу 21 июня 1941 года в зале театра на Ковенской улице проходила премьера „Большого выигрыша“ (на сценах еврейских театров эта пьеса Шолома-Алейхема шла под названием „200 000“). Зал заполнили лучшие представители еврейской интеллигенции со всей Литвы, которые приехали на этот праздник искусства. Представление было превосходным. Не было конца аплодисментам… После спектакля пошли на банкет».
Под утро, когда актеры разошлись по домам, немецко-фашистские войска перешли границу СССР.
Лямпе перебрался из гостиницы к своему коллеге. Друзья предлагали ему бежать из Вильно, но он категорически отказался. Морис пробовал устроиться на работу, но из-за больной ноги ему это не удавалось. Теперь он оставаться дома, доставал губную гармошку и играл свои любимые хасидские напевы.
Утром 14 июля нацисты окружили двор, перекрыли все выходы и пошли по дому в поисках скрывавшихся там мужчин. Зашли в квартиру, где жил Лямпе, велели всем мужчинам одеться и увезли в тюрьму. Очевидцы, которым удалось освободиться из заключения, передали, что Лямпе пел в тюрьме песню «Холом халамти» («Снился мне сон») из спектакля «Большой выигрыш» по Шолом-Алейхему. Через несколько дней он, как и многие другие евреи, был расстрелян в Понарах неподалеку от города.
«Я видел много прекрасных еврейских актрис, — рассказывал Григорий Лямпе. — В Киеве блистала замечательная Ада Сонц; в Одессе — уникальная драматическая актриса Лия Бугова, — обе они потом с успехом работали и на русской сцене; еще мальчиком я восхищался Кларой Юнг, когда она гастролировала в Киеве; помню и великолепную опереточную актрису Анну Гузик, недавно ушедшую от нас уже здесь, в Израиле, и блистательную Сидди Таль и, наконец, выдающуюся актрису Иду Каминскую, дочь великой Эстер-Рохл Каминской. Все они изумляли своим дарованием либо в драме, либо в оперетте.
Мама играла все. Она могла великолепно играть комедийные роли; она играла характерную роль в „Колдунье“; сохранился ее портрет в мужской роли Гершеле Острополера. Посмотрите, — можно сказать, что это женщина? С моей точки зрения, она была совершенно уникальной актрисой! Мы обычно стесняемся слова „великая“, особенно, применительно к своим близким… Но она была великой актрисой. Если мы говорим о еврейской актрисе, то в этом качестве она могла все: она великолепно танцевала и пела, владела словом и пластикой! Сегодня таких больше нет».
В годы войны Руфина вместе с сыном и вторым мужем, театральным антрепренером А. Люксембургом, переезжает в Самарканд, куда был эвакуирован Харьковский еврейский театр. Работает с большим успехом вплоть до закрытия театра в 1948-м. Им удается перебраться в Черновцы, где Руфина становится актрисой Государственного Еврейского театра УССР им. Шолом-Алейхема. Но вскоре закрывают и его.
Руфина вместе с Люксембургом еще пытается что-то наладить, склеить осколки своей уже вдребезги разбитой судьбы. Они переезжают во Львов, где организуют еврейский театральный ансамбль. Но едва начавшись, эксперимент завершается разгромом: театр закрывают… и Руфина вновь без работы.
Наконец, в начале 50-х, она переезжает в город Мукачево и поступает в Закарпатский драматический театр… на русскую сцену.
Совершается новый крутой поворот в судьбе актрисы.
На протяжении всей ее творческой жизни публика безмерно любила Руфину. О ней до сих пор ходят легенды, перекочевавшие из околотеатрального фольклора в серьезные исследовательские статьи. Рассказывают, что после спектаклей восторженные и благодарные зрители выносили любимую актрису из театра на руках, что к гастролям ее скупали все цветы в городе. Не подлежит сомнению: Руфина — одна из самых популярных когда-то актрис еврейского театра, сыгравшая огромное количество комедийных и драматических ролей, в том числе, вопреки традиции, и мужских.
Рассказывают и такой эпизод… Еще в военные годы в Самарканде должен был состояться спектакль в пользу детей блокадного Ленинграда. Предполагалось, что в фойе будет организована продажа цветов, доход от которой также пойдет в благотворительный фонд. Естественно, каждый зритель посчитал своим святым долгом приобрести хотя бы один цветок.
Накануне спектакля Руфина сломала ногу, и поэтому принять участия в благотворительной акции не имела возможности. Расстроенные зрители заявили, что в случае, если Руфина не выйдет на сцену, театр будет пуст. Тогда ее пришлось вынести прямо в кресле, которое установили на подмостках, и вот так, не вставая, она спела куплеты из «Колдуньи» А. Голдфадена. Зал застонал. Все купленные в фойе цветы густым ковром легли к ее ногам, и она плакала от счастья, буквально утопая в них…
Говорить о Руфиной как об актрисе русского театра тоже надо бы обстоятельно и не скороговоркой. Вообразите девочку, родившуюся в местечковой еврейской семье, где ее родным языком был идиш, актрису, с честью отдавшую тридцать лет своей жизни еврейской сцене, обладавшую запасом русских слов, достаточным лишь для бытового общения с изрядным акцентом! Она проделала титаническую работу, занимаясь круглыми сутками (буквально, днем и ночью) орфоэпией; она просила выпускников Щепкинского училища, работавших в театре, давать ей уроки сценической речи. Результат был ошеломляющим: спустя несколько месяцев каторжного тренажа «она говорила по-русски, как Турчанинова». Стоит отметить, что спустя многие годы ее путь пришлось преодолеть российским актерам театра «Гешер», и в их числе уже немолодому сыну Руфиной Григорию Лямпе, ступивших на израильскую сцену и постигавших сценический иврит.
В русском театре Руфина переиграла чуть ли не всего Островского, были у нее роли и из зарубежной классики. Как ни странно, ей и здесь сопутствовал огромный успех.
Спустя много лет мы приехали в Мукачево с концертной бригадой, состоявшей из участников популярного в то время сериала «Следствие ведут Знатоки» — Мартынюк, Каневский и я. Выйдя на сцену, я сказал публике, что Мукачево для меня почти родной город: я бывал здесь ежегодно, когда в местном драмтеатре работала моя мама — актриса Руфина… Что тут началось — буря аплодисментов! А ведь прошло уже 15 лет с того дня, как мама уехала из Мукачева! Публика прекрасно помнила Руфину, ее называли