Глаголы настоящего времени
Совершенно сознательно опустим все околоакадемические упражнения на тему «что такое либерализм» и что, в сущности, означает это слово, внятный смысл которого доступен немногим, включая тех, кто сам себя считает либералом.
В данном случае интереснее те, кто это слово и все производные от него употребляют с исключительно негативными коннотациями.
Да, такие слова, как «либерализм», «либеральный», особенно в тех случаях, когда эти слова употребляются в негативных значениях, не слишком-то внятны с точки зрения их прямых словарных значений. Особенно в таких словосочетаниях, как «либеральный террор» или, пуще того, «либеральный фашизм».
Кстати, с употреблением слова «фашизм» в последние годы произошли и вовсе удивительные – весьма причудливые и практически необратимые – изменения. Оно употребляется всего лишь как усиленный синоним слова «плохой». Не удивлюсь, что если так дело пойдет и дальше, то в бытовом речевом обиходе вполне могут возникнуть «фашистский борщ», «фашистская погода» и «что-то у меня сегодня какое-то фашистское настроение». А может быть, уже появились, почему бы и нет.
Слово «либеральный» в контексте этой риторики, в общем-то, тоже означает «плохой». Но есть, как сказано в одном неприличном анекдоте, нюанс.
И этот важный нюанс в том, что все время получается так, что слово «либеральный» служит псевдонимом слова «современный».
Получается так, что в слове «либеральный», какими бы причудливыми значениями ни наделяли это «фашистское» слово его носители, воплощается и кристаллизуется мучительный ужас перед современностью, ненависть к современности.
Многие, очень многие панически боятся современности, которая, как им кажется, резко вышибает шаткую табуретку из-под их задов.
В ужасе они хватаются за что попало. За «традиции», за «устои», за поверхностно-косметические призна-ки «религии», за «славную историю», за «спасибо деду за победу».
Самые незамысловатые из них по любому поводу включают «национальное», облегченно оправдывая чем-нибудь «национальным» любые тупость и подлость «своих» и в той же мере убедительности объясняя то же самое «национальным» у «чужих» или у всех тех, кого им для простоты картины мира угодно таковыми считать.
Существует современный мир. Но существует и антисовременный мир. В наших широтах его иногда называют «Русским миром» или «особым путем».
Этот мир активно пользуется материальными и техническими достижениями современного мира и даже использует его достижения, а иногда и риторику в борьбе с ним же, в борьбе с самой современностью. Существуют, разумеется, люди, вполне искренне боящиеся современности. Они вызывают определенное сочувствие. Но ровно до того момента, пока они не начинают ощущать и реализовывать свое право на диктат.
Они неопасны сами по себе. Опасны и зловредны те вполне модернизированные, вполне информированные люди, не только ни секунду не верящие в то, что в «европах» обитают мужики с песьими головами и девки с рыбьими хвостами, беспрерывно водящие бесовские гей-хороводы, но и сами ловко, умело и со знанием дела и со вкусом умеющие пользоваться достижениями и реалиями растленной современной цивилизации.
Они запросто включают в свой публичный дискурс архаическую, мракобесную, то есть по всем признакам фашистскую, риторику потому, что лишь в условиях интеллектуальной, духовной, технологической изоляции отпадает необходимость воспринимать самих себя в сравнении с цивилизованным миром, потому что лишь внутри вечно отстающего колхоза не так бросаются в глаза их собственная убогость, их вороватость и полная идейная несостоятельность.
Много лет ведется изнурительная борьба. И она ведется не только за «настоящее время», но и за «прошедшее», то есть за прошлое.
И главный, как мне кажется, вопрос здесь не «как было на самом деле». Этим вопросом задается академическая наука, но ее гипотезы и выводы если и доходят до «нижних этажей», то, как правило, в сильно изувеченном виде.
Главный и самый интересный вопрос – почему, по какой причине одним людям хочется, чтобы дело обстояло именно так, а не по-другому, а другим, допустим, – совсем наоборот.
Обобщенный образ прошлого, даже недавнего, даже того, который кто-нибудь из современников успел чувственно пережить, в той или иной мере всегда мифологизирован. Таково свойство социальной или индивидуальной памяти, потому что память не умеет быть беспристрастной. И этот образ всегда соответствует нашим представлениям о современности.
Понятно, что у каждого человека или у каждой социальной группы о современности свои представления. Для меня, например, современность характерна прежде всего тем, что границы между «своим» и «чужим», «нашим» и «не нашим», «правильным» и «неправильным», «нами» и «ими» никогда не совпадают с границами государственными.
Современность – в моем, разумеется, понимании – не локализована географически. Она, как дух, веет где хочет. Пусть и не везде одинаково интенсивно, пусть кое-где едва уловимо. Но дышит и живет.
Не признавая межгосударственных и тем более национальных границ, она живет повсюду. И в нашей стране, где яростное сопротивление современности горделиво называется «суверенитетом», – в том числе.
Люди моего близкого окружения, как авторы, как читатели, как зрители, как слушатели и, главное, как социальные личности, сформировавшиеся в поздние советские годы, совместными усилиями выстраивали, и – как я был убежден тогда, так убежден и теперь, – выстроили свою современность, подземными потоками сообщавшуюся с современностью мировой.
Географически и биографически обитая в душном внеисторическом безвременье, называемом «развитым социализмом», мы при этом жили вовсе не в нем. Мы жили в современности.
Вспоминаю один из бесконечных разговоров тех лет. Кто-то из нас сказал: «Мы живем при советской власти». «Да нет, – сказал другой, – уж скорее мы живем посреди советской власти. А она – вокруг нас».
Если «советскую власть» заменить, допустим, «особым путем», «традиционными ценностями» и прочими «скрепами», то примерно так же можно сказать и теперь.
Хорошее в хорошем смысле
Наткнувшись на сообщение о чьей-то очередной инициативе по созданию «лингвистической полиции», я даже не стал интересоваться, что конкретно имеется в виду, настолько заворожило меня само это словосочетание.
Все правильно, в общем-то. В полицейском государстве так и должно быть. Географическая полиция, биохимическая полиция, философская полиция, алгебраическая… Почему нет?
Впрочем, про эти полиции я пока еще ничего не слышал. А вот про лингвистическую – пришлось.
Видимо, те, кто придумал эту «полицию», что-то имеют в виду. Но какая, в сущности, разница, если уже в «первом чтении» сами собой рождаются в воображении веселые картинки из старых детских книжек или кинофильмов, где, допустим, розовощекий бодрый милиционер в белоснежной гимнастерке подходит к гражданину, гуляющему в парке со своей, допустим, невестой, браво козыряет и строго говорит: «Так, гражданин! Вы только что громко сказали „зря я не одел пальто“. А правильно говорить „не надел пальто“. Нехорошо, гражданин. Последнее предупреждение. В другой раз будем штрафовать».
Но, как говорится, шутки в сторону.
Существует устойчивая идиома «владеть языком». «Какими языками владеете?» – спрашивают в анкетах.
Вот и власти разных уровней пытаются «владеть языком», предполагая при этом, что это примерно то же самое, что, например, «владеть оружием». Или, допустим, «захватить языка».
Они не знают, что для того, чтобы овладеть языком, надо сначала с ним совладать. А ты, поди, попробуй.
Власть может владеть оружием, деньгами, ресурсами – хоть природными, хоть административными. Но вот языком? Ха! Язык, знаете ли, сам кем угодно овладеет. И, главное, – кем хочет он сам. Но хочет он, как правило, овладевать скорее поэтами, чем, например, чиновниками, депутатами, пропагандистами и прочими «лингвистическими полицейскими».
Легко заметить, что мы живем в условиях тотального недоверия. Недоверия к власти, к государству, к общественным институтам, к декларациям, к обещаниям, к предвыборным программам, друг к другу.
И к языку.
Недоверие к языку, недоверие к тому, что правда и смысл высказывания находятся в нем самом, а не где-то сбоку, и порождает, казалось бы, паразитические, хотя и вполне сущностные словечки, как, например, «типа» или «как бы».
Моя приятельница, проницательный филолог и просто наблюдательный человек, заметила такую вещь.
Многие в наши дни, употребляя различные слова, все чаще подкрепляют их формулой «в хорошем смысле».
Такие конструкции, как «по-хорошему завидовать» или «отругать любя», в силу их повышенной потрепанности тоже не слишком-то ласкали слух и зрение, но они были все же, как и прочие, построенные на оксюморонах, хоть чем-то мотивированы. И эти конструкции, кстати, побуждали к пародированию по принципу «по-доброму злой» или «убийца в лучшем смысле слова». Или, допустим, «за внешней грубоватостью скрывалось чудовищное хамство».
Но слова, которые и сами по себе имеют как будто бы вполне позитивное значение, почему-то стали требовать такого вот тавтологического уточнения.
«Новый в хорошем смысле». «Необычный в хорошем смысле». «Оригинальный в хорошем смысле». Что там еще?
Мы, разумеется, стали творчески развивать это любопытное наблюдение и наперебой предлагать различные варианты. Так возникли «скромный», «добрый», «великодушный», «талантливый»… В хорошем, разумеется, смысле.
Этот чреватый неисчерпаемостью ряд был закономерно завершен «хорошим в хорошем смысле».
Язык попал под подозрение.
А я вот при этом считаю себя убежденным «язычником». В том смысле, что я верю в язык, в его неистребимость, всемогущество и справедливость. Именно язык, а не кто-нибудь другой умеет «шельму метить», умеет выставлять на всеобщее обозрение и осмеяние то, как именно владеет им тот, кто думает, будто бы он им владеет.