На первый взгляд может показаться, что нынешней официальной идейной доктриной служит все то, что проходит по ведомству военно-патриотической тематики и риторики. Но эта идеология, если она и овладевает массами, то овладевает хотя и довольно эффектно, но ненадолго.
Я думаю, что подлинной и подспудной, устойчивой и молчаливо поддержанной значительным числом сограждан официальной идеологией является в наши дни агрессивный аполитизм.
Мэр Собянин – один из самых последовательных и, надо сказать, эффективных проводников этой идеологии.
В ней, конечно, немало привлекательного. Зачем, действительно, нужна эта беспокойная политика, если есть халявные велосипеды, самокаты, телевизоры в метро, столы для пинг-понга чуть ли не в каждом закоулке, камерная музыка в общественном сортире и вообще…
Завязывайте вы, ребята, с этой вашей гребаной политикой! Чего вы как эти! Депутаты-шмепутаты, допустили – не допустили: какая разница! Что изменится-то! Расслабьтесь! И не мешайте вы уже проходу граждан! Затрахали уже своими протестами, ей богу! Как вы сказали? Достоинство? А на хрена оно, если его на хлеб не намажешь.
Мой собственный социальный опыт, как и опыт многих, кто принадлежит к моему поколению и моему окружению, приучил нас к устойчивой аполитичности. Мы давно и сознательно презирали все, связанное с политикой.
В детстве-юности слово «политика» воспринималась лишь как не очень самостоятельная часть незыблемой формулы «Внутренняя и внешняя политика КПСС» или, на худой конец, «миролюбивая политика партии Советского Союза». Ну или всякие малозначимые маргиналии вроде «агрессивной политики военного блока НАТО».
В советские годы, в годы тоталитарного режима, казавшегося вечным, политика или, скорее, то, что этим словом называлось, вменялась гражданам в обязательном порядке. Она принимала хорошо утрамбованные формы регулярных политинформаций, политзанятий, открытых партийных собраний, а также бесконечной наглядной агитации. Политика в виде плакатов и красочных лозунгов, сообщавших о том, что народ и партия едины, с разной степенью успешности прикрывала собой дырки в заборах и неуклюже маскировала унылую обшарпанность социальной жизни.
«Политика» была везде, а фраза «аполитично рассуждаете, гражданин» звучала в различные десятилетия светской власти с разной степенью зловещести.
И мы, конечно же, как можно дальше держались от этой «политики», эмигрируя кто в искусство, кто в дружбу и любовь, кто в коллекционирование, кто в походы и странствия.
А вот в наши дни аполитичность стала распространенной, можно даже сказать, массовой формой самого отъявленного конформизма.
Я говорю не об аполитизме вообще. Не о безусловном праве человека на дистанцированность от «проклятых вопросов».
Именно об агрессивном аполитизме я говорю. Об аполитизме самодовольном и не терпящем ни возражений, ни сомнений.
В наши дни даже и те, кто, как я, например, всю жизнь сторонились политики, но при этом всегда твердо знали и знают, что от официальной идеологии (любой) необходимо держать санитарную дистанцию, а в каких-то случаях ей решительно противостоять, неизбежно политизируются.
В наши дни возникла политика не как род занятий небольшой группы лиц, называемых политиками, политтехнологами или политологами, а как массовое явление, как, если угодно, социальная мода.
В наши дни против выплеснувшейся на улицы и площади политики выступают не только дубинки ОМОНа и Росгвардии и не только декоративные суды и прочие следственные комитеты. Против политики как универсальный символ тупого и реакционного аполитизма выступает все то, что можно условно назвать «Праздником шашлыка».
В наши дни вполне отчетливо заявила о себе новая генерация политизированных молодых людей, мотивированных своими решительно не совпадающими с государственными представлениями о справедливости и достоинстве.
И если можно говорить о какой-нибудь надежде, то она в основном связана именно с ними.
Ода к радости
То, что условный срок лучше, чем реальный, едва ли требует доказательств.
А вот то, что нас с вами пытаются приучить – и все чаще это удается – к тому, что человека в принципе могут осудить за совершеннейшее «ничего» и что надо радоваться тому, что дали не больше, а меньше, – это очень скверно.
Это еще один из симптомов того, что прямо на глазах стремительно съеживается пространство дискуссионного маневра. Что все меньше и меньше становится общественно значимых тем (в том числе и острых, и болезненных – а куда без них) для цивилизованной общественной дискуссии, потому что почти каждая из них в потенциале является объектом судебно-карательных процедур.
Да, следует, по-видимому, радоваться. А что же еще остается делать.
Распространенная с давних времен словесная конструкция «скажите еще спасибо, что…» время от времени начинает нести в себе особенно заметный инструментальный заряд.
Советский человек тоже по большей части радовался. Радовался тому, что продавщица хоть и обхамила его, зато не обсчитала, что явились к нему с обыском, но ведь не арестовали, а если и арестовали, то выпустили и даже не отлупили, а если и отлупили, то хотя бы не посадили, а если и посадили, то не надолго, а если и надолго, то не на Колыму, а в Мордовию.
Несколько поколений пережил старый советский анекдот: «Тебе сколько дали?» – «Двадцать пять». – «А за что?» – «Да ни за что!» – «Брешешь! Ни за что только десятку дают». К слову сказать, анекдот хотя и хороший, но не точный. Потому что и двадцать пять давали, как правило, тоже ни за что.
Но и теперь человек беспрерывно радуется. Ну конечно, пока еще не так яростно, как в те суровые времена, но все же.
Свобода слова? Кто сказал, что она ущемлена? За такие утверждения знаете что бывает? Это же типичный подрыв. Чего подрыв? Чего надо! Сами знаете, не надо придуриваться.
И кто это сказал, что в нашем наисовременнейшем отечестве процветает какое-то там мракобесие? А ну-ка, поднимите руку, кто такое сказал? Никто не сказал? Ну и хорошо. Пошли дальше.
Цензуры нет, вы чего! Не верите, загляните в Конституцию!
И правильно, в Конституции битым словом сказано, что цензура запрещена в Российской Федерации. И будь моя воля, я бы распространил неукоснительное правило, в соответствии с которым публичное упоминание некоторых нехороших организаций должно сопровождаться префиксом «запрещенная в РФ», и на публичное упоминание слова «цензура». Пусть бы граждан обязали именно так и говорить, и писать. Я бы, во всяком случае, с готовностью и без всякого принуждения этим правилом воспользовался. Так бы и говорил, так бы и писал: «Запрещенная в Российской Федерации цензура принимает иногда самые причудливые формы».
Формы удивительных, штампуемых со стахановским размахом законов. И если кому-нибудь взбредет в голову их соблюдать, то он точно не сможет шевельнуть ни рукой, ни ногой.
То чего-нибудь не того, чего надо, пропаганда. То оскорбление непонятно чьих не на шутку разыгравшихся чувств. То к чему-нибудь не к тому призывы. То неподобающее выражение лица в те или иные моменты всенародной скорби или, напротив, всенародного ликования. Впрочем, почему «наоборот». Эти два популярных жанра общественной жизни если отличаются по формальным признакам, то минимально.
Впрочем, поводы для радости есть всегда. Не могут не радовать чуткого к родному языку человека тексты судейских приговоров, сочиненные как будто бы специально для такого случая писателем Зощенко и невнятной монотонной скороговоркой зачитанные как будто бы его же персонажами.
И это ничего, что тексты эти не имеют ни малейшего отношения к тому, что принято именовать «юстицией». Зато они более чем состоятельны в чисто художественном смысле. А если бы еще эти тексты и последствия имели исключительно художественные, а не те, какие они имеют, то и вообще бы им цены не было.
Цитировать хочется буквально все, и как минимум половина из них, как было сказано однажды по совершенно иному поводу, со временем войдет в пословицы.
Ну хотя бы: «…Осмысление ситуации непорочного зачатия…»
Или: «…Искажения эти вводят граждан в замешательство…»
Или: «…Оскорбил многочисленные чувства разнообразных социальных групп не только в речевой форме, но и двигательной активностью лица…»
Не знаю, кто как, но лично я беру эту «двигательную активность лица» в свой активный речевой запас.
Приходится радоваться. Радоваться, несмотря на то, что любой из нас, строго говоря, уже заранее признан виновным и отбывает условный – до поры до времени – срок. Потому что каждый хоть что-нибудь да отрицает, что-нибудь в ком-нибудь – хочет он того или нет – непременно возбуждает, а то, глядишь, и разжигает, на чем-нибудь да настаивает, к чему-нибудь – пусть и невзначай – призывает.
В общем-то, никто ничего и не запрещает. Но только не вслух. А если и вслух, то уж старайся, будь добр, чтобы тебя не услышали те, кто… ну, в общем понятно.
Я с самого детства знаю очень старый, еще дореволюционный анекдот, который мне рассказывала мама, а ей, видимо, ее мама.
На улице какого-нибудь белорусского, допустим, местечка к городовому подходит еврей и говорит: «Пан городовой. Я имею до вас один вопрос. Можно его задать?» – «Ну давай». – «Пан городовой, скажите, а что будет, если я прямо тут скажу, что государь император идиёт?» – «Ну, как что будет. Я возьму тебя за шкирку и отведу в участок. Потом будет суд. И тебя осудят за оскорбление царствующей особы. Или года на два в Сибирь, или, если повезет, приличный штраф». – «Я понял, пан городовой. А могу я задать еще один совсем маленький вопросик?» – «Ну давай». – «А если я то же самое не скажу, а только подумаю?» – «Ну, думать-то ты можешь все, что угодно». – «Понял. Так вот я таки именно так и думаю».
Автору очень не хочется быть понятым так, что он, автор, намерен так уж прямо с распростертыми объятиями принимать все эти навязываемые правила, не только болезненно несуразные, не только практически невыполнимые, но и, прямо скажем, безнравственные и социально безответственные не только для тех, кто их навязывает, но и для тех, кто их принимает. Вот уж нет.