я вчера позвонил, неожиданно, в надежде, что Вы, как уже было однажды — но тогда я на это не рассчитывал, — окажетесь у телефона; я хотел попросить у Вас совета, договориться о встрече и разговоре, в Цюрихе или в Базеле, хотел спросить, что можно сделать — ведь что-то делать надо! — в связи с такой ложью, и подлостью, и гитлеризмом, распространяющимися шире и шире: ибо несколько часов назад я получил письмо от Генриха Бёлля[99], в очередной раз показавшее мне, сколько низости таится в душах людей, от которых, как мы легковерно полагаем, — но кто, если хочет сохранить веру в человека, откажется от легковерия? — что-то «зависит».
Увы, стоит поставить им на вид то, что они в действительности делают и чем являются, как они мгновенно предстают в своем истинном облике. Такой (отнюдь не новый) жизненный опыт я теперь приобрел и относительно Бёлля. Не то чтобы я не был к этому готов; но что все получится именно так, так однозначно в своей подлости, — этого я, видит Бог, не ждал.
И потому я позвонил, чтобы спросить Вас и Ингеборг: можно ли мне со всеми этими вопросами и недоумениями — которые известны и Вам, причем с давних пор и во всяческих обличьях! — приехать в Цюрих, примерно через неделю? Пожалуйста, скажите, удобно ли это вам: я могу — в самом деле — приехать и позже (а до того момента и после него продолжать жить со своими вопросами), скажем, в мае, по пути в Австрию[100] (где мы хотим провести лето), или в июне.
Извините, пожалуйста, за спешку и за отрывочность этих строк и примите мой самый сердечный привет.
Ваш Пауль Целан.
198. Макс Фриш — Паулю Целану
Утикон, 16.04.59
Уважаемый и дорогой Пауль Целан!
Только что получил письмо от Вас. Перед этим я отнес на почту письмо Инги к Вам. Приезжайте поскорее! Прошу снисхождения, если это письмо не очень похоже на непосредственную реакцию. Письмо с непосредственным откликом я написал Вам вчера вечером, но госпожа решила, что в нем содержится одно неуместное придаточное предложение, мелочная, болтливая фраза, касательно «фольксвагена», на котором Вас встретят и привезут к нам, а в мои привычки не входит дезинфекция подобных «непосредственных» писем. Мы, следовательно, повздорили! — в остальном же письмо, которое я скомкал и выбросил, было попыткой сообщить Вам, что я воистину рад предстоящей встрече, что я с некоторых пор желаю этой встречи, что я испытываю при этом некоторую робость, поскольку знаю о Вас много, от Инги, и одновременно очень мало, робость не из-за Инги, а в виду Вашего творчества, которым я, будучи в некотором объеме с ним знаком, восхищаюсь, робость же — потому что до сего времени оно оставалось для меня не вполне доступным. Полагаю, что Утикон — лучше, чем Базель, где встречаются обычно в каком-нибудь ресторане; здесь неподалеку, в двух сотнях шагов от нашей квартиры, есть очень милый отель, где Вы можете остановиться, и у нас здесь очень тихо и покойно, мы можем даже совершить поездку в окрестности. Оставайтесь не на слишком короткий срок! Надо дать себе шанс: после всякой беседы — ведь утро вечера мудренее — на следующий день можно лучше понять собеседника, продолжив разговор. Не останетесь ли Вы на несколько дней? Поверьте мне, что я очень рад.
В ожидании Вашего приезда.
Сердечно Ваш
Макс Фриш.
143. Пауль Целан — Ингеборг Бахман
<Париж> 17.X.59.
Дорогая Ингеборг,
прилагаемая рецензия[101] дошла до меня сегодня утром — пожалуйста, прочитай и скажи, что ты о ней думаешь.
Пауль.
Заглавие нового поэтического сборника Пауля Целана необычайно метко и вместе с тем разоблачительно. Тонкие линии этих стихов действительно образуют языковую решетку. Только напрашивается вопрос: что через такую решетку можно увидеть. На вопрос этот — как всегда происходит с Целаном — ответить трудно, потому что его лирика редко бывает обращена к объекту. Как правило, ее словесная филигрань, напоминающая нити паутины, порождается, так сказать, самими языковыми железами. Изобильные метафоры Целана никогда не заимствуются у реальности и не служат ей. Обычный поэтический образ — то есть лучше понятая, точнее увиденная и чище воспринятая реальность — остается у него исключением. Его образная речь живет собственной милостью. Читатель присутствует при своего рода абиогенезе образов, которые затем соединяются в языковые плоскости. Существенно тут не мировоззрение, а комбинаторика.
Даже там, где Целан вводит в игру природу, не возникает лирического именования в духе классического пейзажного стихотворения. Тимьянный ковер в «Отчете о лете» не опьяняет нас, ибо он лишен аромата — характеристика, вполне применимая к этой лирике в целом. Стихи Целана — преимущественно графические фигуры. Вовсе не очевидно, что даже музыкальность может служить адекватной заменой отсутствующего в них чувственного восприятия вещного мира. Правда, автор охотно работает с музыкальными понятиями: вспомним хотя бы весьма прославленную «Фугу смерти» из «Мака и памяти» или, в рецензируемом сборнике, «Стретту». Однако все это напоминает упражнения в контрапункте на нотной бумаге или на обеззвученных клавишах — музыку для глаз, оптические партитуры, которые никогда не обретут полноценного звучания. Редко в этих стихах звук поднимается до того рубежа, где он может принять на себя смыслообразующую функцию.
Целан относится к немецкому языку с большей свободой, чем большинство его коллег по поэтическому цеху. Это, возможно, объясняется его происхождением. Коммуникативный характер языка сдерживает и отягощает его меньше, чем других. Правда, именно по этой причине он часто поддается соблазну действовать в пустоте. Нам же представляются наиболее убедительными именно те стихи Целана, где он еще не полностью отказался от контакта с реальностью, лежащей за пределами его увлеченного комбинаторикой интеллекта. Стихи, скажем так, в духе начальных строк «Ночи»:
Галька и гравий. И звон черепка, тонко, —
утешением от этого часа.
Особенно мне нравится здесь, как ночной страх (спотыкающееся «галька и гравий»!) смягчается шорохами и как «звон черепка, тонко» предвосхищает ощущение успокоенности, возникающее от следующей фразы с ее «темной» гласной «у» «утешением от этого часа». Или — как в стихотворении «Этот мир» голые древесные стволы превращаются в знамена, под которыми сражается покинутый человек:
/ Два древесных древка………………………знамен. /
Вот настоящие лирические метаморфозы, пребывающие по ту сторону одержимости чистой комбинаторикой. В таком направлении можно было бы помыслить дальнейшее развитие нашего автора — вполне в духе его утверждения, что поэт — это человек, который «в поисках действительности, израненный ею,<…>устремляется вместе со своим бытием к языку»[102].
Гюнтер Блёкер «Дер Тагесшпигель». Берлин, 11.X.59.
201. Пауль Целан — Максу Фришу
<Париж> 25.X.59.
Дорогой Макс Фриш,
гитлеризм, гитлеризм, гитлеризм. Те самые фуражки.
Вы уж взгляните, пожалуйста, что пишет господин Блёкер — первейший немецкий критик нового поколения, милостью господина Рихнера[103]; автор, ах, сочинений о Кафке и Бахман[104].
Всего доброго!
Ваш Пауль Целан.
Пауль Целан
78, Рю де Лоншан (16 округ)
Париж, 23 октября 1959
(Надписано)
В редакцию литературного приложения к газете «Тагесшпигель», Берлин
Поскольку я, как бы ни обстояли теперь дела в Германии, не могу допустить, чтобы один из ваших, надеюсь, многочисленных читателей сказал по поводу появившейся в вашем выпуске от 11 октября сего года рецензии на мои стихотворения (рецензент: Гюнтер Блёкер) то, что тут необходимо сказать, я это сделаю сам: это, как и моя большая свобода по отношению к немецкому языку — родному для меня, — возможно, объясняется моим происхождением.
Я пишу вам письмо: ибо коммуникативный характер языка сдерживает и отягощает меня меньше, чем других: я действую в пустоте.
«Фуга смерти» — а сегодня я вынужден признаться, что являюсь ее легкомысленным автором — в самом деле представляет собой графическую фигуру, в которой звук не поднимается до того рубежа, где он может принять на себя смыслообразуюшую функцию. Существенно тут не мировоззрение, а комбинаторика.
Освенцим, Треблинка, Терезиенштадт, Маутхаузен, убийства, отравляющие газы: даже там, где мое стихотворение вспоминает о них, получаются лишь упражнения в контрапункте на нотной бумаге.
Сейчас действительно самое время разоблачить того, кто, хотя и не вполне утратил память, пишет стихотворения по-немецки — это, возможно, объясняется его происхождением. Для разоблачения настоятельно рекомендуется употреблять такие проверенные выражения, как «увлеченный комбинаторикой интеллект», «лишенный аромата» и тому подобное. Впрочем, некоторые авторы — это, возможно, объясняется их происхождением — в один прекрасный день сами себя разоблачают: тогда достаточно вкратце намекнуть на уже имевшее место саморазоблачение; после чего можно спокойно продолжать писать о Кафке.
Но, возразите вы, под «происхождением» рецензент подразумевает всего лишь место рождения автора этих