Stop/Go — поющих сестричках — пора ставить крест. Пару лет назад Бенни подписал с ними контракт на три альбома, тогда он думал, что это находка: милые юные вокалистки, простенькие цепляющие мелодии (мысленно он уже называл их не иначе как «Синди Лопер и Крисси Хайнд в одном флаконе»), глубокий урчащий бас и забавный набор ударных — Бенни больше всего запомнился ковбелл. И песни вполне приличные — да что говорить, у них двенадцать тысяч компакт-дисков разошлись на ура, просто на концертах, это еще до того, как Бенни их впервые услышал. Казалось бы, раскрутить такую группу легче легкого: всего-то и требуется грамотный маркетинг, пара синглов да один нормальный клип — всё.
Но сестрички, как только что сообщила Колетт, уже подбираются к тридцати — время, когда их можно было выдать за вчерашних школьниц, прошло безвозвратно, у одной из них уже дочери девять лет. Их музыканты поступили в университет и учатся на юристов. С двумя продюсерами сестры разругались, третий сам ушел. А ни одного альбома как не было, так и нет.
— Кто у них менеджер? — спросил Бенни.
— Их отец. Если хочешь, у меня есть их последний черновой микс, — сказала Колетт. — За семью слоями гитары почти не слышно вокала.
Вот тут-то и вынырнуло из памяти (наверное, прицепилось к слову «сестры»): раннее утро после ночной тусовки, он сидит на корточках под стеной женского монастыря в Вестчестере. Когда это было, лет двадцать назад? Больше? За стеной волнами возносятся к небесам чистые звенящие неземные звуки: монашки, отрекшиеся от мира молчальницы, поют мессу. В каплях росы на траве горит утреннее солнце, бьет по воспаленным от бессонной ночи глазам. Но жутковатая сладость тех звуков до сих пор стоит у Бенни в ушах.
Договорившись о встрече с настоятельницей монастыря — единственной монашкой, которой разрешено встречаться с мирянами, — и прихватив с собой для антуража парочку офисных девиц, он терпеливо ждал в маленькой приемной. Точнее, это была не приемная, а каморка с квадратным незастекленным окошком в стене. Наконец в окошке появилась мать настоятельница, вся в белом, голова туго обмотана платком, видно одно лицо. Когда она смеялась, ее розовые щечки подскакивали под самые глаза, а смеялась она много — то ли от радости, что с их пением Господь войдет в миллионы домов, то ли от удивления, что этот молодой человек в лиловом вельветовом пиджаке приехал к ней с деловым предложением от звукозаписывающей компании. Пять минут — и они обо всем договорились.
Он уже нагнулся к окошку, собираясь прощаться (тут Бенни на совещании заерзал на стуле, потому что приближался тот момент), и мать настоятельница тоже подалась немного вперед и слегка наклонила голову под каким-то таким углом, на который Бенни, вероятно, и среагировал — качнулся вперед и поцеловал ее в губы. Успел ощутить бархатистую нежность кожи, детский сокровенный запах талька — все это за долю секунды до того, как монашка вскрикнула и отскочила от окошка. Бенни тоже отшатнулся и с одеревенелой ухмылкой смотрел в ее лицо, полное страдания и скорби.
— Бенни? — Колетт стояла у пульта, держа наготове диск Stop/Go. Все ждали. — Так ты хочешь их слушать или нет?
Но воспоминание двадцатилетней давности держало Бенни как удавка, он нырял в квадратное окошко, за которым сидела мать настоятельница: снова, и снова, и снова — как плоская фигурка на циферблате.
— Нет, — буркнул он и отвернулся к окну, подставляя покрытый испариной лоб под струю речной свежести с Гудзона. Компания «Свиное ухо» (процветающая, сколько бы ни кричали, что «из свиного уха шелковый кошель не сошьешь») занимала два этажа в здании бывшей кофейной фабрики в квартале Трайбека. Монашек он тогда так и не записал. К тому времени как он вернулся из монастыря, в офисе уже лежало письмо с отказом.
— Нет, — повторил он. — Не хочу.
Он чувствовал себя так, будто его втоптали в грязь. Проколы с исполнителями у них бывали всегда, иногда по три раза в неделю, но сейчас к неудаче подмешивался яд стыдных воспоминаний из прошлого; получалось, что это он, Бенни, во всем виноват и, значит, ему и исправлять. Так, хорошо. А что он нашел когда-то в этих сестрах-вокалистках, чем они его взяли?
— К черту миксы. Лучше сам к ним съезжу.
На лице Колетт промелькнул целый калейдоскоп выражений: изумление, подозрительность, озабоченность — не будь Бенни сейчас в таком смятении, его бы это повеселило.
— Точно? — спросила Колетт.
— А почему нет? Прямо сегодня и съезжу, сына только заберу из школы.
Саша, его ассистент и правая рука, принесла сладкий кофе со сливками. Бенни вытащил из кармана красную эмалевую шкатулочку, щелкнул хитрым замочком — крышка откинулась, — ухватил дрожащими пальцами несколько тонких золотых хлопьев и бросил в чашку. Он завел этот ритуал месяца два назад, после того как прочел в одной книжке, что золото в сочетании с кофе повышает потенцию: так считали древние ацтеки. Но Бенни интересовала не просто потенция, он рассчитывал на большее — надеялся вернуть само влечение, драйв, который у него всегда был, а потом вдруг загадочным образом пропал, словно испарился. Почему это произошло? Когда это произошло? Когда они со Стефани разводились? Когда делили и не могли поделить Кристофера? Когда ему недавно стукнуло сорок четыре? Или когда у него на левой руке появились круглые, как монетки, рубцы от ожогов — после того кошмарного «приема», хозяйка которого (тогдашняя начальница Стефани) сейчас отбывает срок?
Упав в чашку, хлопья быстро завертелись на сливочно-кофейной поверхности. Это стремительное вращение всегда завораживало Бенни — оно как будто подтверждало, что золото и кофе вступают между собой в бурную реакцию. Вот так же и он раньше вертелся и носился по кругу, гонимый вожделением. Теперь оно прошло, чему Бенни иногда даже радовался: наконец-то в нем не зудит постоянное желание кого-нибудь трахать. Жить в этом мире оказалось гораздо спокойнее, чем когда у тебя вечный полустояк — а у Бенни он был начиная с тринадцати лет. Вопрос только, нужен ли ему такой спокойный мир? Он отпил глоток позолоченного кофе и кинул взгляд на Сашину грудь. Этот взгляд был у него вроде лакмусовой бумажки, с помощью которой он оценивал эффективность лечения. Он хотел Сашу почти все годы, что она у него работала — сначала стажером, потом секретаршей, потом ассистентом (на этом она почему-то решила остановиться, хотя давно могла бы стать самостоятельным продюсером), — но ей как-то удавалось избегать его сетей, причем она ни разу его впрямую не отшила и не оттолкнула. И вот у него перед глазами маячит Сашина грудь, обтянутая желтой водолазкой, а ему хоть бы что. Интересно, у него вообще-то встанет, если дойдет до дела?
Выезжая за сыном, Бенни никак не мог выбрать, что поставить: The Sleepers или The Dead Kennedys. Обе команды из Сан-Франциско, он на них практически вырос. Теперь он врубал их хрипловатые грязные записи, когда ему хотелось послушать настоящих музыкантов, которые играют на настоящих инструментах в настоящем зале. Потому что кто-кто, а Бенни точно знал: качественное звучание (если оно вообще существует) давно уже зависит не от исходного материала на пленке, а от эффектов, наложенных поверх аналогового сигнала, и все это нагромождение безжизненных конструкций, которые сам же Бенни штампует пачками, — одни эффекты. Штампует не один Бенни, это понятно, — но он пашет как проклятый, доводит процесс до совершенства, чтобы удержаться наверху, чтобы люди влюблялись в его записи, покупали их (и воровали, конечно), скачивали на свои мобильники и чтобы нефтяные магнаты, которым он пять лет назад продал свой лейбл, были довольны. Но Бенни знал также, что весь его продукт — все, чем он заполоняет этот мир, — дерьмо. Чистое и стерильное. Проблема как раз в его стерильности; проблема в оцифровке, которая обескровливает и размазывает по своей мелкоячеистой сетке все, что через нее протаскивается, — и все гибнет: кино, фотография, музыка. Эстетический холокост! Правда, Бенни не собирался это никому объяснять.
Эти старые песни доносили до Бенни волны радости и восторга из давних, еще школьных времен. У Бенни тоже тогда была своя группа — Скотти, Алиса, Джослин, Рея, — им всем было по шестнадцать. Потом они не виделись лет сто (не считая одной малоприятной встречи со Скотти, который явился к Бенни прямо в офис несколько лет назад), но ему до сих пор иногда казалось, что отыскать их проще простого, надо только добраться до Сан-Франциско, до клуба «Мабухай Гарденс» (которого давно нет), — и в субботу вечером они, как всегда, будут толпиться в очереди перед дверью, все в булавках, с зелеными торчащими волосами.
Но пока Джелло Биафра, перекрикивая грохот ударных, орал «Too Drunk to Fuck», Бенни увело в воспоминание пятилетней давности, когда во время церемонии вручения наград — в битком набитом зале на две с половиной тысячи мест — он, представляя одну джазовую пианистку, пытался сказать что-то про ее «прихотливую фантазию», а в итоге фантазия оказалась у него «похотливой». Нечего было вообще лезть с этой «прихотливостью» — ясно же, что не его слово: репетируя речь перед Стефани, Бенни каждый раз на нем спотыкался. Но ему, видите ли, примстилось, что оно как нельзя лучше подходит к пианистке, у которой по плечам струятся длинные роскошные золотые волосы, а за плечами — она сама однажды обмолвилась — Гарвард. Бенни лелеял надежду затащить ее в постель, уже даже представлял, как гладкое золото ее волос скользит по его груди.
Припарковавшись на стоянке перед школой, он ждал, пока воспоминание отпустит. Когда он подъезжал, четвероклассники как раз возвращались со спортплощадки. Крис бежал вприпрыжку — натурально вприпрыжку, легко подкидывая мяч одной рукой. Но к тому времени, как он добежал до желтого отцовского «порше» и плюхнулся на сиденье, легкость улетучилась, и следа не осталось. Почему? Вдруг кто-то ему рассказал, как его отец опозорился на церемонии? Не сходи с ума, одернул себя Бенни, но его все равно неудержимо тянуло немедленно во всем сознаться — начинался «зуд саморазо