— Что? Я работаю.
— Смотри лучше. Не черный. Бурый. Как ты.
— Я работаю.
— Может, он половинка, как ты. Вот: это объясняет.
Я посмотрела не на Шелтона, а на Бахрама, очень пристально. Он улыбался.
— Полупобедил, — сказал он.
Я положила трубку, сняла с себя фартук и вышла оттуда.
Не знаю, как Трейси разнюхала, что я опять пошла работать к Бахраму. Я не хотела, чтобы кто-то знал, я и сама едва могла с таким смириться. Вероятно, Трейси просто заметила меня через стекло. Когда она вошла — душным днем в конце августа, — произвела собой сенсацию: леггинсы в обтяжку, обрезанный топ по пупок. Я обратила внимание, что одежда ее со временем не изменилась — ей и не нужно было. Сама она не сражалась, как я — и большинство моих знакомых женщин, — за то, чтобы отыскивать способы, как обрядить свое тело в символы, формы и знаки эпохи. Как будто она была выше всего этого, вне времени. Она всегда одевалась к танцевальной репетиции и оттого всегда выглядела изумительно. Анвар и остальные мальчишки, ждавшие на велосипедах снаружи, хорошенько насладились видом спереди, а затем перепозиционировались так, чтобы им открылся вид на, как выражаются итальянцы, «сторону Ж». Когда она перегнулась через стойку поговорить со мной, я заметила, как один прикрыл ладонью глаза, словно ему физически больно.
— Приятно тебя видеть. Как было на море?
Она ухмылялась, тем самым подтверждая подозрение, что ко мне уже закралось: моя студенческая жизнь стала чем-то вроде местной шуточки — я совершила скверную попытку сыграть роль вне своего диапазона, и роль эта мне не удалась.
— Маму твою вижу. Она нынче повсюду.
— Да. Я рада, что вернулась, наверное. Здорово выглядишь. Работаешь где-нибудь?
— О, я всем на свете занимаюсь. Есть крупные новости. Ты когда заканчиваешь?
— Я только начала.
— Как тогда насчет завтра?
Бахрам бочком подобрался к нам и в своей учтивейшей манере осведомился, не персиянка ли Трейси случайно.
На следующий вечер мы встретились в местном пабе, который всегда считали ирландским, но теперь он не был ни ирландским, ни каким-либо другим. Старые кабинки снесли и заменили большим количеством диванов и мягких кресел из различных исторических эпох: их отделали несочетающимися принтами и разбросали по всему помещению, как недавно разобранную сценическую декорацию. Часть стены над камином заклеили лиловыми бархатными обоями, а под стеклянные колпаки насажали множество скверно набитых чучел лесных зверьков, остановленных в прыжке или подкрадывании, колпаки расставили на высоких полках, и зверьки теперь взирали на нашу с Трейси встречу своими косенькими стеклянными глазками. Я оторвала взгляд от окаменевшей белочки и перевела его на Трейси, которая возвращалась от бара с двумя бокалами белого в руках и могучим отвращением на лице.
— Семь дубов? Что это за поебень?
— Можем в другое место пойти.
Она сморщила нос:
— Нет. Этого они и хотят. Мы тут родились. Пей медленно.
Медленно пить мы никогда не умели. И потому продолжали — по Трейсиной кредитке, вспоминая и смеясь — хохоча громче, чем я смеялась за все три года колледжа, возвращая друг дружку к желтым туфлям мисс Изабел, к материной яме с глиной, к «Истории танца», вновь проходя через все это, даже сквозь то, над чем, как я считала, мы никогда не посмеем вместе смеяться. Луи, танцевавший с Майклом Джексоном, моя собственная одержимость Королевским балетом. Осмелев, я спросила о ее отце.
Она перестала смеяться.
— Там по-прежнему. Теперь у него целая куча детишек «вне дома», как мне говорили…
Ее неизменно выразительное лицо стало задумчивым, а затем она на него напустила то выражение крайней холодности, что я так хорошо помнила с детства. Я подумывала рассказать ей о том, что́ много лет назад видела в Кентиш-Тауне, но от такого льда фраза застряла у меня в рту.
— А твой старик как? Его давненько не видела.
— Веришь или нет, я думаю, он по-прежнему влюблен в мою мать.
— Это славно, — сказала она, но холод с ее лица никуда не делся. Она смотрела мимо меня, на белочку. — Это славно, — повторила она.
Я поняла, что мы подошли к концу воспоминаний, что теперь уместно будет погрузиться в нынешние дни. Можно было догадаться, насколько легко новости Трейси переплюнут всё, что ей могла бы предложить я. Так и оказалось: она получила роль на сцене Уэст-Энда. Возобновили постановку одного из наших любимейших спектаклей, «Парни и куколки», и она играла «Девушку из „Жаркого ларчика“ номер один» — что, насколько мне помнилось, было не очень крупной ролью: в фильме у нее не имелось своего имени, и она произносила лишь четыре или пять реплик, — но все равно она много где присутствовала, пела и танцевала в клубе «Жаркий ларчик» либо таскалась за Аделаидой, своей якобы лучшей подругой. Трейси выпало петь «Забирай свою норку»[165] — ее мы пели в детстве, размахивая парочкой перьевых боа облезлого вида, — и носить кружевные корсеты и настоящие атласные платья, ей укладывают и завивают волосы.
— У нас уже настоящие генеральные репетиции начались. Мне каждый вечер волосы утюгом расправляют, сдохнуть можно. — Она коснулась волос, и под воском, с которым она их приглаживала, я заметила, что у них действительно метелками посечены концы.
С хвастовством она покончила. А после него я поразилась, до чего она ранима и настороженна — и у меня возникло ощущение, что я отреагировала на ее известие не вполне так, как она рассчитывала. Быть может, она и впрямь воображала, что двадцатиоднолетняя выпускница колледжа услышит ее хорошую новость и с рыданьями рухнет на пол. Она взяла бокал и выпила вино до дна. Спросила наконец, как жизнь у меня. Я поглубже вдохнула и повторила то, что говорила своей матери: это просто перестой, жду, когда представятся другие возможности, временно живу у отца, самой жилье снимать дорого, отношений ни с кем нет, но, с другой стороны, отношения были такими запутанными, сейчас мне такого не надо, а я просто хочу поработать сама…
— Ну да, ну да, ну да, но тебе ж нельзя больше на этого пиздюка с пиццей вкалывать, правда? Тебе нужен план.
Я кивнула и стала ждать. Меня омыло облегченьем — знакомым, хотя уже давно его не ощущала, и я связала его с тем, что Трейси берет меня за руку, все решения у меня отбираются, а заменяет их ее воля, ее намерения. Разве Трейси не всегда знала, в какие игры нам играть, какие истории рассказывать, какой ритм выбирать, какое движение под него делать?
— Слушай, я знаю, ты сейчас взрослая женщина, — произнесла она доверительно, откидываясь на спинку, ступни под столиком стрелочкой: создала красивую вертикаль от коленей к носкам. — Меня это не касается. Но если тебе что-то понадобится, они сейчас ищут рабочих сцены. Можешь попробовать. Я за тебя словечко замолвлю. Там всего на четыре месяца, но, блядь, все ж лучше, чем ничего.
— Я же ничего не знаю про театр. У меня нет опыта.
— О господи ты боже мой, — сказала Трейси, качая головой и вставая сходить за добавкой. — Наври, и всё!
Шесть
Я предположила, что мои расспросы Ламина дошли до Эйми, потому что в день моего отъезда из отеля «Коко-Океан» мне в номер позвонили снизу и сказали, что у них для меня сообщение, а когда я открыла белый конверт, в нем была записка: «Свой „лирджет“ занят. Придется лететь коммерческим. Сохраняй квитанции. Джуди».
Меня наказывали. Поначалу мне стало смешно, что представление Эйми о наказании сводится к «полету коммерческим», но, добравшись до аэропорта, я удивилась, сколько всего на самом деле забыла: ожидание, очереди, подчинение нелепым инструкциям. Со всех сторон: присутствие такого количества других людей, бесцеремонность персонала, даже несдвигаемое время вылетов на табло в зале ожидания — все это воспринималось как пощечина. Место мне досталось рядом с двумя водителями грузовиков из Хаддерзфилда: обоим за шестьдесят, везде ездят вместе. Им тут очень понравилось, приезжали бы сюда «каждый год, если б могли себе это позволить». После обеда они взялись употреблять пузырьки «Бейлиз» и сравнивать впечатления о «девушках». У обоих — обручальные кольца, полувросшие в жирные волосатые пальцы. К тому времени я уже сидела в наушниках: вероятно, они думали, что я их не слышу.
— Моя мне сказала, что ей двадцать, но ее двоюродный брат — он там тоже официант, — он сказал, что ей семнадцать. Но мудра не по годам. — К его футболке прилип засохший желток. У его друга пожелтели зубы и кровоточили десны. Им полагалось семь дней отпуска в любом календарном году. Человек с желтыми зубами трубил двойные смены три месяца, чтобы только позволить себе провести эти длинные выходные со своей девочкой в Банджуле. Мне в голову лезли убийственные фантазии: взять зазубренный пластиковый ножик и чиркнуть тому и другому по горлам, — но чем дольше я их слушала, тем грустнее все это выглядело. — Я ей говорю, ты разве в Англию не хочешь приехать? А она мне, по сути: «Не бойся, любимый». Хочет нам с ней дом выстроить в Уассу, где б это нахуй ни было. Они не дуры, эти девчонки-то. Реалистки. Фунт там гораздо большего стоит, чем у нас дома. Моя-то ноет все время, как ей хочется в Испанию. Я ей говорю: «Ты вчерашним днем живешь, дорогая. Знаешь, почем нынче Испания?» — Одна слабость кормилась другой.
Через несколько дней я вернулась на работу. Все ждала, когда назначат официальное совещание или подведение итогов, но было ощущение, что я вообще никуда не ездила. Никто о моей поездке не заикался, и само по себе это было не очень необычно — одновременно происходило много всякого: новый альбом, новые гастроли, — но исподтишка, как это получается у лучших тиранов, Джуди и Эйми удалось выморозить меня из всех важных решений, а в то же время обеспечить, чтобы никакие слова их и действия не воспринимались в явном виде как наказание или воздаяние. Мы готовились к осеннему переезду в Нью-Йорк — в такие периоды мы с Эйми обычно приклеивались друг к дружке, но теперь я ее почти не видела, и две недели подряд мне поручали всякую тупую работу, больше подходящую для экономки. Я обзванивала компании-грузоперевозчиков. Каталогизировала обувь. Водила детей на занятия йогой. Однажды в субботу рано поутру я прижала Джуди в угол по этому поводу. Эйми была в подвале, разминалась, дети смотрели свой час телевидения в неделю. Я прочесала весь дом и обнаружила Джуди в библиотеке: она сидела, закинув ноги на покрытый байкой стол и красила себе ногти на них в жуткий фуксиевый цвет; между длинными пальцами торчали белые клинышки. Она не оторвалась от этого занятия, пока я не договорила.