помочь этой долбаной тихоне, а дело-то обернулось большими неприятностями. Мунре она никогда не нравилась, всегда казалась притворой, которая так умело и ловко строит из себя пай-девочку и говорит таким умильным голоском, что обморочила всех – всех, и даже Чабелу, хотя, казалось бы, уж она-то, знающая все на свете прихваты и подходцы, она, настоящая дубленая шкура с Эскалибура, не даст обвести себя вокруг пальца, не позволит обдурить себя никому, а втируше Норме – и подавно, а вот поди ж ты – двух дней не прошло, как та вселилась, а Чабела уже распустила сопли и стала говорить, что всегда хотела себе такую дочку, и уж такая она умница-разумница, и уж до того она хорошая, до того домовитая, до того ласковая и внимательная, до того это, до того то, что просто на нее, на сучку, не налюбуешься, и Мунра только слушал и дивился елейным речам своей сожительницы. Бесстыжая девчонка протырилась к ним в дом, стряпала что-то или мыла посуду или просто вертелась перед Чабелой с этой своей вечной притворной улыбочкой на губах, с фальшиво-невинным выражением на румяной индейской рожице, вертелась и всегда во всем ей поддакивала. А той уж так льстило это почтительное обхождение, что она даже позабыла, что кормит теперь не одного захребетника, а двоих, и Мунре эта семейная идиллия сразу показалась подозрительной, и он все никак не мог уразуметь, за каким же хреном затеяла девчонка все это, из какой дыры она выбралась и, главное, зачем ей понадобился Луисми, вот уж точно – свинья грязь найдет, как говаривала его бабушка, ибо какая женщина в здравом рассудке захочет жить в такой клетушке в глубине патио да еще с этим малым, у которого не лицо, а морда подыхающего с голодухи пса? Мунра сильно подозревал, что тут дело нечисто, но все же решил помалкивать, потому что в конечном счете какое ему дело до всего этого – да пусть сучонок этот, будь он неладен, делает, что ему заблагорассудится, хоть у него и с рассудком плоховато, и в благе он не разбирается: Мунра однажды уже попытался предостеречь его, когда тот попросил свезти его в Вилью, в аптеку, за каким-то лекарством для Нормы, которая очень уж мучилась от болей во время месячных, а Мунра тогда подумал, что девчонка их обоих, что называется, разводит: представление устраивает, чтоб потратились на лекарство да на бензин, и он даже побурчал по этому поводу и посоветовал не покупаться так уж по-дурацки. Будто она не знает, что это – в порядке вещей, что у женщин такое – каждый месяц, однако они обходятся безо всяких лекарств, одними только прокладками своими, а их Луисми может купить здесь же, в Ла-Матосе, и не таскаться в Вилью? Она что – маленькая? Однако тот уперся и стал твердить, что тут все иначе, она, мол, сильно страдает, и у нее температура, но Мунре все же удалось его убедить, что и это нормально, и тот удалился в свою клетушку, и Мунра видел, как они лежат вдвоем на грязном матрасе, и Луисми обнимает ее, будто она при смерти, и даже подумал, вот же артистка, но дальше, как ни странно, кто бы мог подумать, дело оказалось серьезное, и он перепугался, когда на рассвете Луисми чуть не высадил ему дверь, колотя в нее ногами, потому что на руках держал свою Норму – а та совсем зеленая, губы белые, глаза закачены под лоб, как у одержимой, по ногам кровь так и хлещет и капает на землю, а сучонок сам не свой от страха и твердит, мол, целая лужа натекла на матрас, она, мол, изойдет кровью, так что пусть Мунра сделает такую божескую милость и свезет их сейчас же в Вилью, в больницу, и пришлось согласиться, но только пусть первым делом подстелет что-нибудь – рогожку какую или одеяло, чтоб сиденья не выпачкать, и Луисми так и сделал, но сделал плохо, и вся обивка, считай, пропала, а Мунре уж никогда не довелось ни взыскать с него, ни отчистить чехлы из-за свистопляски, что началась тем же вечером, после того, как они свезли Норму в больницу и, как дураки, остались ждать, когда выйдет кто-нибудь и скажет, как ее состояние, и просидели они с Луисми до полудня, и парень в отчаянии зашел внутрь узнать, что же происходит, потому что никто ничего им не говорит, но уже через пятнадцать минут появился с видом побитой собаки и, матерясь, сказал только, что социальная работница заявила на них в полицию, но ничего толком не объяснил Мунре ни на обратном пути в Ла-Матосу, ни когда присели за столик у Сарахуаны, куда Мунра завел его выпить пива, которое неприветливая хозяйская внучка почти сразу же им и подала. Не возвращайся больше никогда, неслось из радио, я лучше пустоту сожму в объятьях, а эти ранчерас уже плешь переели Мунре, тебя я слишком долго звал вчера, отчего бы не поставить сальсу[12], сегодня на губах молчания печать, однако сучонок, кто бы мог подумать, расчувствовался, глаза его налились влагой и покраснели, и Мунра подумал даже – сейчас сообщит, что Норма померла или что ей требуется операция, сложная и очень дорогая, но Луисми ничего ему насчет этого не сказал ни после третьей бутылки пива, ни даже после того, как Мунра согласился свозить его в Вилью и вместе пошататься по кабакам, поискать Вилли и купить у него упаковку этих долбаных таблеток, которые он не принимал уже три недели, и черт его знает, сколько он проглотил разом, обретя искомое, потому что скоро уже валялся на полу, так что пришлось просить каких-то парней, чтоб помогли втащить его в пикап, где он и переночевал, потому что, когда наконец вернулись в Ла-Матосу, Мунра не смог его разбудить и уж тем более – в одиночку выволочь из машины. Он проснулся наутро неизвестно в котором часу, потому что телефон разрядился, а Чабела еще не вернулась с промысла, и это слегка встревожило Мунру, потому что в последнее время подобное происходило все чаще – она исчезала дня на два, на три якобы с клиентами, а предупреждать и не думала. Он попытался было оживить телефон, немедля позвонить ей и поплакаться, но волна тошноты накрыла его и согнула вдвое, когда наклонился подобрать зарядное устройство, валявшееся у кровати, так что он решил поваляться еще немного, вдыхая въевшийся в простыни запах женщины и воображая, что она тихонько вошла на рассвете, овеяла его ароматом, а теперь опять уходит на улицу клиентов искать, или что она вернулась, когда он дремал, и сейчас смотрит на него, став на пороге безмолвной тенью в гневном молчании, которого Мунра боялся больше крика, почему и начал с ходу оправдываться и объяснять, что стряслось ночью: пойми, любовь моя, сучонок упросил отвезти Норму, мать ее, в больницу, сильно кровила, чуть не померла, а в больнице нас чуть-чуть было не загребли в полицию, ну, не суки ли, скажи, но тут вдруг понял, что разговаривает сам с собой и что в комнате никого больше нет, а тень, принятая им за Чабелу, растаяла, и тут он наконец подсоединил зарядку и, когда телефон наконец ожил, обнаружил, что Чабела не прислала ему ни строчечки, зараза, никак не объяснила, куда запропастилась, и даже не обругала его, тварь такая. Он набрал ее номер; пять раз подряд нажимал кнопку повтора и пять раз телефон посылал его подальше, предлагая оставить сообщение после длинного сигнала. Мунра подобрал с полу штаны и рубашку, отыскал свой костыль, неведомо как оказавшийся под кроватью, и пошел удостовериться, живой ли там сучонок и не заблевал ли ему весь салон, убедился – живой, скорчился на правом переднем сиденье, рот разинут, глаза полузакрыты, кудлатая башка прижата к стеклу. Спятил, что ли, сказал Мунра, постучав в дверцу, прежде чем открыть ее. А в машине было сущее пекло. И как этот придурок выдерживал такую жару, ведь насквозь вымок от пота, ручьями лившего с него? Эй, придурок, поехали поправимся, сказал Мунра, заводя мотор, а Луисми кивнул, не глядя на него. Мунра и не спросил даже, есть ли у него деньги – и так знал, что нет, но ему в самом деле срочно требовалось похлебать горячего под пиво, потому что начинающаяся мигрень уже стучала, пульсировала в голове, а кроме того, хотелось, чтоб сучонок толком рассказал, что же там все-таки стряслось с Нормой, но очень скоро пришлось пожалеть, что взял Луисми с собой, потому что тот пил как не в себя, будто они сидели у Сарахуаны, где литр пива обходится всего в тридцатку, а здесь, в закусочной Лупе ла Кареры, за каждую бутылочку дерут по четвертному, но дело того стоит, всем ведь известно, что Лупе варит лучший в мире бараний суп, пусть бы и из собачины, тем более Мунра держится того мнения, что совершенно безразлично, волоконца какого мяса – бараньего, собачьего или человечьего – терпеливо перетирает он остатними зубами, а фокус-то весь в соусе, который благодаря божественным ручкам Лупе обладает не только дивным вкусом, но и целебными свойствами, так что Мунра очень скоро вновь почувствовал себя человеком и даже обрел надежду, что Чабела скоро непременно воротится домой: ну, загуляла малость с клиентами, нечего паниковать по этому поводу, а тем паче думать, будто она все же наконец решилась бросить его, так ведь? И его даже потянуло пошляться по Вилье, завернуть в «Золотую Раковину», повидаться с тамошними оркестрантами, времечко провести. А сучонок, наоборот, совсем посмурнел, сидел, повесив голову и руки уронив, и к похлебке даже не притронулся, ложка так и осталась лежать на деревянном столе, среди перышек лука и листочков кинзы, и Мунтра почувствовал, как где-то в глубине нутра закипает злоба на него: сидит как в воду опущенный, какая там музыка в парке, какие пивняки, лишь бы не трогали, лишь бы не надо было рот раскрывать и кого-то слушать, лишь бы затвориться в самом себе наглухо и отключиться от всего окружающего мира, и даже иногда хочется треснуть его с размаху, чтобы вывести из столбняка, да только не поможет это, сучонок уже достаточно взрослый, чтобы понимать, что делает и в какие передряги влипает – вот как в эту, с Нормой. Эй, сказал ему Мунра, так что там с твоей телкой? Луисми еще сильней ссутулился, уперся локтями в столешницу, запустил пальцы в свою волосню, а Мунра не отставал: ну, давай-давай, выкладывай, что там было? – и тот тогда, ну, точь-в-точь как мамаша его, чтоб ей, с этаким театральным тяжелым вздохом залпом выдул бутылку пива и сейчас же показал Лупе ла Каррере: неси, мол, третью, вот же разошелся, сукин сын, а, между прочим, каждая бутылочка тут по двадцать пять – дождался, когда откупорят, и стал рассказывать Мунре, что произошло: вошел он в приемный покой и начал справляться насчет Нормы, сестры его сперва в упор не видели, но в конце концов послали к какому-то заваленному бумагами столу, а сидевшая за ним крашеная блондинка сказала, что она, мол, социальный работник и попросила документы Нормы – свидетельство о рождении, свидетельство о браке, в доказательство их законных отношений, а у него, само собой, ничего такого не было, а блондинка тогда сказала, что полиция уже выехала сюда и сейчас его задержит за растление малолетних, потому что в клинике черт знает как проведали, что Норма – несовершеннолетняя, что ей всего тринадцать лет и… При этих словах пиво пошло Мунре не в то горло, он поперхнулся и закашлялся, потому что понятия не имел, что Норма – еще такая малявка, ребенок почти, по ней никак не скажешь: она, что называется, в теле, рослая и фигуристая. Твою же мать, придурок, выговорил он, прокашлявшись, что ж ты за долболоб-то такой, как же тебя угораздило связаться с малолеткой, тебя же просто чудом не повязали прямо там и не сунули с ходу в каталажку, ты что же – не знал, что не сможешь жен