ВСАДНИК В НОЧИ
____________________________________
ПОВЕСТЬ
А летом, после заката, в светлые, чистые сумерки из соседних дворов на эту сгорбившуюся городскую улочку выходили женщины и садились у своих дверей. Грызли семечки, пили чай, рассказывали смешное, судачили. Когда становилось совсем темно, входили во дворы по двое-трое, намеренно громко переговариваясь, чтобы распугать маленьких серых грызунов на своем пути — в этих двориках, которые своей площадью вполне могли сойти за большие комнаты, не переводились мыши — шустрые, удивительно прожорливые, с хищными, воспаленными глазками, они не дохли ни от каких химикатов. А сын доктора, двадцатипятилетний балбес Гасым даже купил воздушку, и со своей веранды на втором этаже часами высматривал изредка перебегавших через дворик мышей, стрелял в них азартно, весело, с удовольствием, хотя редко попадал. Мыши, в которых все же удавалось Гасыму попасть, тонко, истерически визжа, ускакивали в свои норы, в немыслимые щели, каких, тут было множество, ускакивали, жалким писком проклиная балбеса Гасыма с его воздушной.
И в этот сумеречный час на улице, забытой прохожими, играли дети — девочка и три мальчика:
На златом крыльце сидели
Конюх, повар,
Король, королевич,
Сапожник, портной...
Кто ты такой?
Тараторила девочка считалку, вовсе не вникая в суть ее слов, и тоненькая рука ее на миг останавливалась, указывая на длинноволосого мальчика в ярких, по колена штанишках.
— Король! Я — король! — исступленно кричал мальчик, давая выход еще далеко не осознанному чувству поглощавшего его первенства, тщеславию, тревожащему его честолюбивую натуру, что не видя пока другого выхода, находило выход в крике.
— Я — король! — кричал он на всю улочку, тревожа спокойную, дремоту летних сумерек.
А мать у двери говорила строго:
— Перестань кричать! Сейчас же перестань!
И рука девочки, выпалившей одним духом безобидную считалку, рука с грязными разводами под ногтями завороженно застывала в воздухе, словно испуганная этой исступленной страстью, неожиданно исторгнутой из хрупкого тела.
— Я — король!
В комнату, нахально заблистав, просунулась лысая голова с оттопыренными ушами.
— Зохраб Балаевич, там привезли...
— Сейчас! — он тут же выскочил из-за стола, обаятельно, сердечно улыбнулся посетителю. — Боюсь, что задержу вас. Неотложные дела. Придется вам в другой раз... Извините. — И, выждав, пока посетитель уйдет, стремительно вышел из кабинета.
Ушастый помощник ждал в коридоре. Завидев выходящего из кабинета Зохраба, он с испуганной поспешностью прижался к стене, пропуская Зохраба вперед, и засеменил рядом, стараясь приноровиться к его шагу. Они шли извилистым, узким, полутемным коридорчиком, и помощник негромко, почтительно сообщал:
— Как договорились, шеф, — он знал, что Зохрабу нравилось такое обращение. — Я все у них проверил, шеф. Можете не беспокоиться. Накладные в полном порядке. Вам только подписать осталось. Сверх — сорок, метр на метр...
— Что так мало? — недовольно обронил Зохраб.
— Больше у них не оказалось, — виновато произнес помощник. — Но кожа прочная, качественная, сам убедился. Хотя, конечно, плохо, что такая маленькая партия товара...
— Где они?
В коридоре царил запах кожи и мануфактуры, несколько приглушенный запахом дуста.
— В маленьком дворике, — запоздало ответил помощник, и тут же обжегся об рассерженный взгляд Зохраба.
Они вышли в ослепительно яркий после полутьмы коридора дворик, почти все пространство которого занимал грузовик с прикрытым верхом. Зохраб за руку поздоровался с тремя небритыми, хмурыми на вид мужчинами, стоявшими возле грузовика.
— Ну как? — спросил он.
— Все в порядке, — сказал один из мужчин и кивнул на помощника Зохраба. — Вот он уже проверял...
— Все в порядке, кроме того, что товару кот наплакал, — оборвал его Зохраб. — А значит, нечего и говорить о порядке.
— Тут уж мы ни причем, — отозвался второй мужчина. — Дали, сколько могли. Больше нет.
— Сдайте товар Гашиму. Вот он вырос из-под земли. Давайте подпишу, — сказал Зохраб.
Во дворе неожиданно появилась — словно, и на самом деле, из-под земли возникла — тяжелая фигура пузатого Гашима. Он с готовностью поймал, будто проглотил, последние слова Зохраба.
— Будет сделано, шеф, — сказал Гашим.
— Расчет, как всегда, наличными, — напомнил один из приехавших на грузовике.
— Гашим, рассчитываешься из кассы, — бросил Зохраб.
— Через пятнадцать минут ждут на главном складе, — почти шепотом предупредил помощник.
— Пригони машину к выходу, — Зохраб кинул ему ключи. — Я загляну в контору. Мотор не глуши.
Помощник мигом исчез. Зохраб нырнул обратно в маленькую ободранную дверь, торопливо прошел по вонючему коридорчику и ворвался в крохотную комнатенку-бухгалтерию, где две женщины — пожилая и молодая, одинаково поистертые, с одинаковыми бледными, усталыми, неинтересными лицами — копались в ворохе бумаг, щелкали на счетах и потом уныло, однообразно что-то записывали.
— Расход конторы за последние две недели. Живо! — бросил Зохраб, и пока женщины лихорадочно искали нужную бумагу, вытянул из пачки «Кента» сигарету, щелкнул золотой зажигалкой, закурил.
Пожилая протянула ему листок. Он выхватил у нее, пробежал глазами, швырнул на стол, стремительно исчез.
— Ох, пронесло, — с облегчением вздохнула пожилая. — Когда он заходит, у меня всегда поджилки трясутся...
— Еще бы, — охотно подхватила молодая. — Только его издали еще увижу, хоть на улице, хоть где, — колени подгибаются...
Зохраб выскочил во двор — этот был побольше первого — и оттуда — на улицу. Пока он пересекал двор его трижды перехватывали — двое мужчин с какими-то бумагами, и один — с большим куском кожи в руках.
Зохраб коротко, не вынимая изо рта сигареты, что-то пролаял негромко двум, те поспешно, согласно закивали, разбежались; у третьего взял кожу, помял, понюхал, швырнул обратно тому на руки, и мужчина, довольный, протрусил по двору и, как крыса с добычей в свою нору, юркнул в дверь, из которой вышел.
На улице Зохраба ждала машина («Жигули-06». 2000 км на спидометре). Завидев его, помощник выскочил из-за руля. Машина тихо, нетерпеливо урчала.
— Заполнял? — коротко обронил Зохраб.
— Час назад, — с готовностью отозвался помощник. — Полный бак.
Зохраб сел, хлопнул дверцей, выжал сцепление, и взяв с места с визгом, машина на скорости помчалась по узенькой, грязной улице. Оставалось одиннадцать минут до встречи. Он гнал машину, как сумасшедший. Не любил опаздывать на деловые встречи. Время ценил. И другим не прощал опозданий.
Я — король!
В то время семилетний малыш в коротеньких ярких штанишках внезапно, в один день потеряв вкус к музыке, которой начинали пичкать пробуждающегося вундеркинда сердобольные родители, занялся лепкой. Отец и мать были откровенно огорчены. Наступала та ущербно-тоскливая пора в обучении, когда будущего гения для его же блага приходилось сажать за инструмент насильно, заставляя заниматься из-под палки. А как же иначе! Ребенок, хоть и одарен, да несмышлен. А то, что одарен не подлежало никакому сомнению. Изыди, сатана сомнения! Нет, нет, мальчик талантлив и, может, даже, очень. Пророчество блестящего будущего знаменитого пианиста и композитора было прочитано проницательным папашей в восхищенном взгляде старенького, подержанного забывшего оставить сей уже далекий от него мир, учителя (что-то уж дряхлый больно, может, и позабыл, как там оно, в музыке, мог бы за старость и скидку сделать, сбавить цену за урок, — это расчетливая мама старалась сэкономить на музыкальном образовании вундеркинда. Нет, нет, не говори так, человек заслуженный, в своем роде уникальный, я хочу сказать, как музыкант, ты только представь — был знаком с Шаляпиным!.. А может врет? — резонно спрашивала мама, и заметив огорченный ее безнадежной деловитостью взгляд мужа, спешила сгладить свою неоправданную недоверчивость. — А если даже не врет, то наверняка, под знакомством подразумевается... Наверное Шаляпин в фойе наступил ему на мозоль и вежливо извинился — вот и все знакомство... Ну, ладно, допустим даже так, хотя допускать это у нас, согласись, нет, никаких оснований... Но в конце концов, что значит для нас какая-то лишняя пара червонцев, когда речь идет о единственном сыне, возражал отец.)
Впрочем, надо отдать справедливость и зелененькому талантику — было, было что-то! Слух был отличнейший, и еще кое-что неуловимое, что старый музыкант, говоря об одаренном ученике, тщетно старался изобразить в воздухе своими костлявыми, истинно пианистскими пальцами. Ах, жаль, жаль! Но мальчик рвался лепить. Он постоянно рвался куда-то — быть первым на улице среди сверстников, заслужить похвалу папиных товарищей, приходивших в гости к ним, научиться быстро читать, (как папа газету!) и вообще, поскорее вырасти, — и недетское беспокойство его воспринималось окружающими взрослыми, как мальчишеское нетерпение и буйные шалости — всего лишь. Ну, бог с ним, лишь бы человеком стал, думали родители вслух, кем бы ни был, для нас главное одно — лишь бы человеком стал, говорили они при посторонних, неизменно прибавляя в мыслях — лишь бы стал человеком известным, уважаемым, лишь бы пробился, прославился, развил свои таланты — вот так на самом деле думали огорченные родители. Первый блин комом. Блин — музыка. Отлично, хмуро бормотал отец. Пошли дальше...
Одного было жаль несказанно — рассказов отца, от которых у мальчика загорались глаза, рассказов — предсказаний его блестящего будущего (это все будет, будет, малыш, но при одном условии — ты должен слушаться папу и маму, учителя музыки, ты должен много, старательно, упорно учиться и работать над собой, — работать! — подумать только — такое слово семилетнему мальчику. И горячий блеск в глазах, сжатые кулачки, стиснутые губы, нетерпеливое, яростное — буду! буду! буду!) его сиятельной персоне, окруженной почетом, уважением, любовью, с-ума-схождением- перед-ним-верчением. Кумир! Кумир! (покажите руки, — скажут бесконечные, надоедливые фоторепортеры, — публика хочет видеть ваши великие руки, маэстро). Машины, далекие страны, неведомые красноречивому родителю, как поверхность Марса, роскошные отели, огромные гонорары, и в итоге, естественно, — а стареньких папу с мамой ты возьмешь, малыш, в Африку, посмотреть на крокодилов? Конечно, он возьмет папу с мамой. Он их никогда не забудет, каким бы известным ни стал. Умница.