— Я пригласил вас, — неторопливо начал Зохраб, оглядев всех пятерых, выдержал продуманную паузу, призывающую слушателей еще более заострить внимание, эффектно щелкнув своей знаменитой золотой зажигалкой с вкрапленными по краям двумя бриллиантами по 0,3 карата (красиво и строго без всякой безвкусицы, которую он терпеть не мог, не то, что рубины на золоте — желтое с красным, фу, пошлятина, такое впору задубевшим деревенщинам, ну, например, этому толстомясому Ага Неймату, у которого, кстати, на пальцеи сверкает такой перстень — массивный с бриллиантами по краям и большим рубином посредине, ох, уж эти старобекские замашки, заведут они этих болванов в укромный, сырой уголок... за решеткой, в темнице сырой... орел молодой... орлы немолодые... сколько раз просил их быть поскромнее, ну хотя бы казаться поскромнее, не носить дорогие перстни, не менять ежемесячно «сейки», не душить своих жен двадцатирядным жемчугом и ослепительным колье - так нет, аппетит у них разыгрался, у этих бездарей, надо, этим балбесам все напоказ, все на виду, ну, черт с ними! — у него вот эта зажигалка и все, и плевать на остальное, но зажигалки его слабость, этот золотой «ронсон» и хорошие сигареты, вот, пожалуй, и вся необходимая роскошь), выпустил струю ароматного, дыма и продолжил после затянувшейся паузы. — Я пригласил вас, товарищи, — он заметил, как они переглянулись, улыбнувшись одними глазами — «будто с трибуны выступает», конечно, они не привыкли к таким словам, подумал он, чертовы жулики. — Пригласил, чтобы сообщить о состоянии дел за последние две недели, и послушать ваши новости. Мои новости малоутешительны. За последние полмесяца товара получил всего сорок штук. Говорят, в городе нет больше. Пока. Но боюсь, это пока затянется надолго. Что и говорить — такое количество — смехотворно мало, а в последующие полтора месяца ничего не ожидается...
Кто-то тихо кашлянул, горестно вздохнул. Все слушали стоя, стульев тут не было, стояли, переминаясь с ноги па ногу. Не лучше обстоят дела и у меня, в трикотажном... — воспользовавшись паузой Зохраба, вставил мужчина с перстнем. — В Тбилиси объявились конкуренты, делают «водолазки» гораздо лучше моих. И, конечно, тут же нашлись бездельники, которые стали ездить туда и обратно, в итоге — они в выигрыше, я выбываю из игры. Магазины ближайших моих друзей уже не принимают мой левый товар, говорят, что даже государственное берут неохотно, залеживается, куда уж до лишнего товара... Нет возможности реализовать, — мужчина с перстнем обиженно засопел.
— Знаешь, что нужно, чтобы заварить вкусный чай? — спросил его второй мужчина, обнажая в издевательской улыбке твердый ряд, похожих на желтые шарики, мелких золотых зубов.
— При чем тут чай? — возмутился мужчина с перстнем. — Я о деле говорю...
— И я о деле, — отозвался золотозубый. — Чтобы заварить хороший чай, нужно что? Нужно не жалеть заварки, побольше кинуть. А ты вот жалеешь. И в итоге, оттого, что тебе жаль купить и использовать качественный материал, водолазки твои и уступают тбилисским.
— Я буду использовать дорогостоящий материал, а деньгами, кто поможет, господь бог или, может, ты?! — взорвался мужчина с перстнем.
— Мы собрались здесь, — оборвал его Зохраб, — не для того, чтобы ссориться, а чтобы решить, как быть дальше. У всех теперь дела не важны — что с кожей, что с трикотажем... А, Жора, так я говорю? — обратился он к круглому, как мяч для мотобола, краснолицему армянину.
— Истинно так, — подтвердил тот с христианской смиренностью. — Должны помогать. Тем более, что ОБХСС крепко взялись за нас, — круглый Жора тяжело вздохнул и горестно покачал своей тусклой лысиной. — Работать становится трудно...
— Ты хотел сказать, зарабатывать становится трудно, — едко ухмыляясь, поправил его золотозубый.
— Так вот, ребята, — снова заговорил Зохраб. — Я узнал, что в Ереване у старика Мартироса набралась большая партия кожи. Ему, я думаю, столько ни к чему, вряд ли осилит, значит — ждет выгодного клиента... — Зохраб выжидательно поглядел в бесстрастные лица пятерых мужчин: — Мне бы это было очень кстати. Если только они не поднимут цену выше прошлогодней, я могу здорово поправить свои дела. Но мне нужен вклад — солидный куш. — Зохраб беспокойно шарил глазами по озабоченным теперь лицам. — Поможете? — прямо спросил он. — Сами знаете – окупится с лихвой. Поможете — верну с процентами, — его начинало бесить, что приходится их уговаривать.
— Старик прижимист, истинный крестьянин, — заговорил молчавший до сих пор мужчина со шрамом через всю щеку. — Расшевелить его трудно будет. Загнет черт знает какую цену, я уверен.
Придется уговорить его, осторожно, ласково. Старики, как дети, любят, когда над ними мурлычат, — сказал мужчина с перстнем.
— А если товар по дороге накроют? Что тогда? — осторожно спросил Жора. — Ухнут наши денежки...
— Не накроют, — резко ответил Зохраб. — Не каркай. А накроют, кровь из носу — а ваши деньги верну. Вы меня знаете. Одним словом, надо сделать все, чтобы достать товар...
— Ладно, — не совсем уверенно проговорил золотозубый, оглядывая товарищей, будто ища поддержку.
— Ладно, — сказал мужчина с перстнем.
— Поможем, — сказал мужчина со шрамом. — Сегодня мы тебе, завтра — ты нам... Рука руку моет...
— Что ж, — произнёс Жора. — Надо помочь…
— Ну и хорошо, — сказал Зохраб. — Я не привык оставлять своих работников на сухом панке.
— На сухом пайке? — удивился мужчина со шрамом. — Что это такое?
— Ну, то есть — без заработка, — пояснил Зохраб. — Каждый раз они помимо зарплаты получают с дохода цеха свою долю с левого товара... ...
— A-а... ты это имеешь в виду... ...
Через полчаса Зохраб вышел на улицу, сунул сторожу, стоявшему у машины трешку, сел, и рванул машину с места, поехал к себе.
— Я — король!
Теперь было воскресенье, полдень, и прохожие с любопытством оглядывались на красивого десятилетнего мальчишку с горящим взглядом темных глаз, а рука девочки, по-прежнему скованная страхом перед непонятной, неведомой страстью, застывала в воздухе, указывая на него.
Играющих на этот раз было много — двенадцать детей, и так получилось, что он с ней спрятались в темном подвальчике соседнего дома, под квартирой тети Сары. Пахло мышами и. пылью, что-то острое, волнующее поднималось в груди от нетерпения, страха, что их могут найти, от близости друг друга. Затаив дыхание, они старались не дышать даже, чтобы не выдать своего присутствия, а тут и смех стал разбирать, поглядят в темноте на светящиеся, побледневшие лица друг друга, представят разом, как теперь мальчик-водящий ищет их повсюду — и давай рот затыкать кулачками, давя в себе, судорожный, выхлебывающийся смех. Что это? Писк. Мышь, шепотом, полным ужаса, еле слышно выдавила из себя девочка. Не бойся, тихо произнес он, не бойся, и чувствует, в своих объятиях ее тоненькое, хрупкое тело с гулко, бешено бьющимся сердцем, жмурится, и ему кажется, что держит он в объятиях одно лишь ее обнаженное сердце — так сильно оно колотится о ребра девочки. Что это? Она прижимается к нему. Ах, нет, это его руки прижимают к мальчишескому крепкому телу ее таинственное, загадочное, непостижимое. А ты не боишься, что нас найдут? Ничего, тогда буду просто водить, и я найду кого-нибудь... Нет, мне страшно... Не бойся. А т-ты к-к-ем будешь, когда вырастешь, ты доктором будешь, да, да?.. Подожди, тише, а то Гасанчик нас застукает и придется... п-придется водить... или тетя Сара увидит и скажет твоей маме... Ты вот сделай так, не бойся, сделай вот так... Нет, туда нельзя, отпусти, т-туда нельзя, отпусти, я маме скажу... Не б-бойся, так сделай, вот так... Ох, мамочки, кажется, мышь. Не бойся, я же тут, рядом, вот посмотри, потрогай, видишь…
Потом ночами он видел ее во сне. Она приходила после того, как мама с папой укладывались спать в своей комнате, приходила почему-то заплаканная (может, именно потому, что он не любил, когда она улыбалась, обнажая порченные кривые зубы, ему не нравилась ее глупая улыбка; серьезная, испуганная, сердитая, заплаканная она казалась гораздо красивее. Он отодвигался в постели, уступая ей место, гладил ее волосы, заплаканное лицо, тихонько и страстно прижимался, она плакала. Не плачь, приказывал он ей. Ему нравилось приказывать. Так и засыпал, утомленный пустыми видениями, скатившись на самый краешек постели.
Летом дядя пригласил их к себе на дачу, в Бильгя. Дача, после узкой городской улочки и тесного дворика, показалась мальчику огромной, а дядя повел его прежде всего в большую деревянную, с огромными окнами постройку посреди фруктового сада — мастерскую. При входе в мастерскую обнаружилось, что и на крыше просторного помещения имеются два окна, хотя и без них света тут было предостаточно, светло было, почти как в саду, как во дворе. Мальчик с раскрытым от восхищения ртом ходил по новой дядиной даче, по мастерской, рассматривая работы, подолгу не отходил от незаконченных скульптур.
— Нравится? — спрашивал дядя.
Мальчик с благодарной почтительностью смотрел на этого известного скульптора.
А через неделю папа с мамой засобирались обратно в город, с тем, чтобы из Баку через несколько дней поехать отдыхать в Кисловодск. Мальчик мог дневать и ночевать в дядиной мастерской, он тоже начал лепить, и дядя все внимательней день ото дня присматривался к его работе — затравленный кабан мчится в окружении больших сильных псов. Где ты видел такое? Ты ведь не был на охоте?.. В зверинце видел кабана, по телевизору видел собак, гоняющих зверя, про охоту же рассказывал папин товарищ. И ты вот так вот, со слов можешь вылепить? Да, могу. Гм, гм... А что? Это плохо? Не знаю, не знаю, но одно могу сказать — получается вроде бы, получается пока, и недурно, даже хорошо... Гм, гм... Только запомни одну очень важную для художника, для скульптора вещь — работать надо над тем, что ты видел в жизни, что заставило тебя волноваться, что наболело в тебе... Гм... Гм... впрочем, для тебя такое рановато, пожалуй. Нет, почему, дядя, я все понимаю, и согласен с вами, но ведь вы сказали, что получилось... Это неважно, получилось сегодня, может не получиться завтра, если ты не будешь следовать этому главному правилу, что я тебе сказал, понял?.. Понял, но пока, значит, неплохо? Да, неплохо. Молодец.